ой живой, в нем сновала более раскованная молодежь, толпа была куда умнее, женщины — куда красивее, мужчины — куда опрятнее, в этом городе всегда ощущалась дерзость, но с примесью очарования. Да, приятной была здесь жизнь. Город казался мне просто раем: «Париж — королева мира, Париж — блондинка...» Вот как тогда пели о Париже. Я познакомился с Парижем совсем юным, я приехал из провинции, и люди, узнавшие Париж до меня, были еще большими энтузиастами, чем люди моего поколения. О, какая это была красота — Париж, полный садов! Сегодняшний Париж — это противоположность раю, это чистилище, а то и просто ад. Теперь Париж суровый мир; чтобы найти мир, где можно было бы жить, придется поискать где-нибудь еще — в городках немецкой Швейцарии или в городах Баварии, где царствуют барокко и рококо. Париж все больше деградирует. Ой- ой-ой! Я угодил в ловушку, мне так хотелось здесь жить и — ах! — писать... Я написал то, что написал, я удовлетворил свое тщеславие и познал горечь. Какой неудачный выбор!
Еще недавно я мог бы отсюда сбежать, теперь же мне не осталось выхода, я потерял ключ, ключ к полям. О, бескрайние ароматные поля, о, цветущие просторы... Я плачу, рыдаю, я обречен. Ой-ой-ой...
* * *
Самые что ни на есть острые проблемы — социальные, политические, арифметические, астрономические, квантовые, ультраастрономические—все это астрономически громадно!
Здесь речь совсем не об этом. Речь о существовании всего, что есть, было, будет. О, небо, о, небеса! Факт существования всего сущего, существующего, существовавшего, обреченного существовать — вот о чем речь: поразительно, страшно, отвратительно... Сущее и существовавшее!
Бескрайние пространства поломанных машин, от края до края сплошь поломанные машины. Бренное железо, гнилая плоть. Мир, «не-мир», анги-мир, анти-миры, анти-миры —я и все прочие, прочие, прочие, прочие миры. Гигантская, неохватная странность, сущее бедствие...
* * *
Все бессмысленно. Бессмысленно?
Я считаю и так, и наоборот. В данный момент возобладала мысль, что все, наверное, бессмысленно.
Жизни всех людей не имеют смысла.
Моя жизнь — без смысла.
Требую шкалы абсолютных ценностей!
(Иногда удается написать много. Сейчас же я, естественно, заставляю себя писать. Я устал, мои страдания лишены смысла.)
* * *
Святой Августин восхищался великолепной упорядоченностью мира; он не ведал, что термиты-воины на-делены огромными острыми челюстями, чтобы сражаться с муравьями и разрушать постройки человека. Эти челюсти — страшное оружие, которым нельзя пользоваться только для пережевывания пищи. Термиты- рабочие кладут им пищу прямо в рот. Термиты-воины сделаны, созданы именно для того, чтобы быть солдатами, сама их биология приспособлена для выполнения этой социальной функции, это их биосоциальное предназначение. Рабочие рождаются для другой социальной функции, они биологически приспособлены к роли термитов-рабочих. Значит, жизнь состоит (для них и в большой степени для многих из нас) в этой заданности: питание, воспроизводство, борьба, убийство. В большой степени и для нас. Вот это упорядоченность!
Так обстоят дела во всем вокруг меня, вплоть до звезд. Это начинает казаться еще более очевидным, когда я смотрю телерепортажи о войнах.
Ни дружбы, ни терпимости. Коварным людишкам гарантировано алиби: они убивают ради идеи, ради идеала, ради богов...
Так вот, это неправда!
Но в то же время «два голубка любят друг друга нежной любовью», а дружба моей собачки с собачкой соседа вполне бескорыстна, в ней нет ничего преступного.
Голубки любят друг друга во имя продолжения рода, но есть еще и «нежность»...
* * *
Да, я снова размышляю о таких «банальных», чудовищно банальных вещах, о которых размышляло столько людей, столько теологов, философов и разных других ученых. Потом они бросили о них размышлять, довольствуясь своей жизнью, ее мелочами, ее обыденными проблемами (научными, теологическими, даже профессиональными). Я снова размышляю об этом на закате жизни, ибо недостаточно размышлял всю пред-шествующую жизнь... А если бы размышлял достаточно? До умопомешательства, как сейчас готов помешаться на своей депрессии,— принесло бы мне это утешение? Или я покончил бы с собой? А если, накладывая на себя руки, человек входит в новые циклы, циклы, циклы?..
* * *
Святому Августину не хватало осознания (достаточного) зла. (Он не очень-то обращает внимание, к примеру, на страсть своих друзей к гладиаторским боям. Можно подумать, что он почти понимает эту кровавую страсть, почти принимает ее и если и возмущается ею, то совсем чуть-чуть... Да, да, это было почти «нормой», ибо казалось в порядке вещей, таковы были нравы общества в его время. Он не мог думать об этом, а ведь это более чем ужасно. Он говорит об удовольствии, испытываемом одним из его друзей при виде пролитой крови, так, словно сам испытывает удовольствие от такого зрелища...)
* * *
Святой Августин был теологом, а не мистиком. Он верил в чудо, но не чувствовал, не переживал его «экзистенциально», как выразились бы сейчас, изнутри. Да, он был религиозен, но далек от мистики; это был отец церкви; его религиозность была экзотерической, а не эзотерической.
Он не был «экзистенциален», «сущностей», погружен в непостижимое, мистическое, в мистическую ночь, как будет потом погружен во все это Хуан де ла Крус, Тереса де Хесус, Бернадетта Субиру[234]. У него не бывало видений. Будучи истинным доктором теологии, он был идеологом. Не более чем исихасты[235]. Он был католиком, знатоком религиозного в миру...
* * *
Беспорядок в рукописях. Беспорядок. Беспорядок. Все вповалку.
Моя жена и я?.. (Прервавшись, забыл, что именно хотел написать.) Но как будто хорошо и так: моя жена, Мари Франс и я... Этого достаточно.
* * *
Дорога к Богу, конечно, проста и пряма, при условии, что вы не теряете направления, при условии, что вас не заставят сбиться с пути. «Сбивающее с пути» повсюду. Надо уметь забывать слова. Я же поворачиваюсь к Господу спиной. Я ищу Его в своих заблуждениях, среди слов, среди неохватного вороха предметов, имен, вещей... Он у меня в сердце. Но я забыл и путь сердца. Чтобы прийти к Богу, надо забыть обо всем, кроме пути сердца. Чтобы прийти к Богу, надо забыть Бога, забыть, что ищешь его?.. Нельзя говорить, нельзя говорить об этом. Я же только этим и занят.
Я верю, пускай отчасти, в то, что говорю, в то, что только что сказал. Так и должно быть. Это так, но все, что бы я ни сказал, становится литературой, все прикрыто, спрятано (как и путь) литературой.
Как легко было бы понять друг друга, если бы не существовало слов. Тогда можно было бы говорить, не заботясь о словах.
* * *
Я в западне. Как крыса, говоря словами Шевалье в «Ундине» Жироду, голосом Жуве, угодившего в западню между рождением и смертью.
Западня? Или узкий перевал, путь откуда лежит только ввысь?
Умирающая Габи Морлей[236] говорила: «Я не ухожу, я появляюсь».
* * *
Не ссориться с Господом. Больше не перебрасываться с Ним «словами». Я боюсь Господа. Я больше люблю Его в Его сыне: это друг. Он мне брат: разве не все
мы сыны Божьи, разве Дева не мать всем нам? Все мы — дети Господни.
* * *
Говорю о Боге. А ведь меня больше занимает литературная слава, то, что я оставлю живущим сегодня, тем, кто будет умирать завтра.
Мне стоило бы приготовиться к «новому способу существования», как выразился Элиаде.
Еще одно утро на этой земле, в этом мире.
* * *
Моя надежда: все упростится; все станет казаться нам происходящим «само по себе».
* * *
Война в Ливане; на всем Ближнем Востоке; евреи против палестинцев, палестинцы против палестинцев, христиане против мусульман, мусульмане против мусульман, христиане против других христиан. И все это никак не прекратится, никак... Все это началось много тысяч лет назад; Никарагуа, война; Иран—Ирак, война; Южная Африка, война; Чад против Ливии, война; вьетнамцы против вьетнамцев, вьетнамцы против китайцев, война... А во Франции сейчас кризис, забастовки, оппозиция и антиоппозиция, война, бойня; на зад-нем плане — Россия против Афганистана, сикхи против индусов, и т.д., и т.д., и т.д., и т.д., и т.д., и т.д.
Если бы это была страшная, трагическая проблема только нашего времени, то на худой конец в самом крайнем случае это можно было бы, что называется, объяснить; объяснить, проанализировать.
Но годы 1914—1918, 1939—1945, завоевание Америк, ацтеки против майя, войны, о которых рассказано в Библии... Безумие... безумие... Ведь так было всегда, всегда, всегда... Тысячи, десятки тысяч лет, веков...
Вокруг сплошь смертоубийство, смерть, жизнь, жизнь, смерть... То, что я говорю,—типичная банальность; но странно, что такое—банально, исстари банально. Исстари. Исстари... Планетарные войны. Взрывы звезд, всех до одной, смерть или война — это и есть существование... И с каких давних, неописуемо давних пор. Одно и то же. Всегда одно и то же. Мы позволяем себе ограничивать проблемы: вычленяем конкретное общество, конкретную ситуацию — из всей гигантской сложности, огромной, невообразимо огромной. Вычлененное можно проанализировать, но все вместе анализу не поддается. Космос воюет с Космосом. Космосы поднялись против Космосов. Один бесконечный крах... О да: бес-ко-неч-ный, бес-ко-неч-ный. Да, бесконечный.
Это всеобщее зло продолжается, продолжается. Миллиарды лет межзвездных войн. Всего не проанализируешь.
Я говорю о своем космическом ужасе. О своем изумлении перед невообразимой истиной. Позвольте на-звать истину невообразимой! Миллионы и миллионы лет... В чьих же «интересах» (если можно позволить себе такое выражение ради смеха), в чьих интересах, чтобы все так и продолжалось, никогда не прекращаясь, и так издавна, так давно, давно, давно...