С Иреной я её получила. И стала различать тонкие вещи: свободу творчества и хороший вкус, например. Свободу слова и опасность вляпаться в фейкньюс. Свободу и ответственность.
Да, именно так: Ирена учила меня свободе, хорошему вкусу и ответственности. Я старалась учиться. Канал развивался стремительно, я много работала, как я люблю, Ирена тоже много работала, как она любит.
Было самое начало Путина, уже многое предвещало дальнейшие события, но всё не верилось. Вообще было не похоже, что Путин — это очень надолго. Ну ладно, четыре года проживём как-нибудь, а потом выборы.
2002 год. Я сидела в прямом эфире, вела вечерний большой выпуск, когда случился «Норд-Ост». Из эфира я вышла через три дня — конечно, к ночи съехались уже все смены, мы меняли друг друга в эфире не по времени, а по усталости и по готовности. Никогда этого не забуду.
…К концу моего выпуска пришло на ленту сообщение «Интерфакса» (я всегда смотрела на ленту во время сюжетов). Я его помню: просто несколько слов капслоком, минуты за четыре до конца выпуска. Неизвестные захватили театральный зал во время спектакля. Число зрителей и требования захватчиков уточняются.
Я не ушла домой. Примерно через час снова вышла в эфир, потом ночью и утром. А потом террористы начали звонить нам в эфир. На зрителей мы их не выводили, хотя именно этого они и хотели. Переговоры вёл Дмитрий Лесневский, сын Ирены. Мы их записывали. Сообщили в контртеррористичекое подразделение ФСБ. Возможно, они как-то на это отреагировали, но я не помню. Я помню только эфиры, эфиры, эфиры. А это происходило за кулисами. Мы все понимали, что в эфир мы это не даём.
Но чего ещё мы не даём, мы понятия не имели. Рассуждали логически. Не было ничего, никаких правил работы во время террористической атаки. До этого у меня имелся опыт с 11 сентября, но американский теракт случился по нашему времени как раз к началу моего выпуска на Дальний Восток, масштабы были непонятны, и мы просто давали в эфир сообщения и кадры агентств, а к итоговому вечернему выпуску по Москве подготовились хорошо, у нас хватило времени. К тому же, как ни крути, но это был «чужой теракт»: вряд ли тамошним террористам пришло бы в голову смотреть наш эфир, чтобы координировать и менять свои действия в зависимости от мнений представителей спецслужб, например, показанных по телевизору. А уж тем более в зависимости от передвижений спецназа.
А тут они смотрели. Мы все — все, похоже, телевизионщики, кто работал тогда в прямом эфире, — быстро сообразили, что террористы, захватившие «Норд-Ост», нас смотрят. Это заставляло очень тщательно подбирать слова и кадры. И ты, сидя в кадре, всё время чувствуешь чудовищную, невыносимую ответственность: ляпни что-нибудь не то, покажи что-то не то — и на твоей совести человеческие жизни. На твоих руках кровь и на твоём поганом языке.
Один раз я сорвалась. Опять же, я была в эфире, когда на ленты пришло сообщение: убита девушка, жила неподалёку от концертного зала, пришла (с туманной целью) к театральному центру и была убита. Личность установлена, её звали Ольга Романова.
Я тоже тогда жила неподалёку, буквально на соседней улице, на Новоостаповской. Прочитав вслух в эфире текст пришедшей новости, я подняла глаза и сказала в камеру: «Пожалуйста, передайте моей маме, что со мной всё в порядке».
И работала дальше. Это, конечно, было использование служебного положения в личных целях. Но мне никто ни слова не сказал.
Потом позвонила в эфир Ира Винниченко. Мы выросли вместе, наши родители очень дружили, мы ходили в один детский сад, а потом в одну школу, а потом судьба нас раскидала. Она давно была уже не Винниченко, и не виделись мы почти со школы, но знали, кто где, кто что делает. Ира позвонила. Я не могла подойти к телефону, я была в эфире. И Ира сказала редакторам: раз Оля не может подойти, я вам скажу. Я живу напротив «Норд-Оста», у меня из окна, наверное, лучше всего видно, что происходит. Ваши съёмочные группы могут снимать из моей квартиры. А ещё я их накормлю, и они могут погреться. Это тоже было важно.
Мы не могли показывать всё, что мы видели в окно этой квартиры. Мы понимали, что передвижения бойцов показывать нельзя — нас смотрят с другой стороны. Все это понимали — на всех каналах. Но один канал всё-таки показал. Это произошло в эфире ОРТ. Но наказали за это НТВ. К 2002 году НТВ был уже причёсан по-новому, но ещё оставался каналом, который — да, уже разгромлен, уже расколот, уже закрыты многие программы — не был позорным. Канал возглавляли Борис Йордан и Альфред Кох, на канале выходили парфёновские «Намедни» и много чего ещё. Но сразу после событий на Дубровке шансов не осталось. НТВ был окончательно разогнан после «Норд-Оста», никто не скрывал, включая Путина, что недоволен НТВ именно Путин. И именно тем, как канал освещал «Норд-Ост». Йордана и Коха уволили, на их место пришёл проктолог Сенкевич, который был известен разве что тем, что он пасынок знаменитого Юрия Сенкевича из «Клуба кинопутешественников». Всем было понятно, кому приготовиться. Мы остались одни. Но мы были маленькими. Однако ж в том числе благодаря тому, что остались одни, мы хорошо росли. Тогда ещё не все поняли, что такое лояльность — это когда ты не только говоришь то, что нужно, но ещё и слушаешь, и смотришь только то, что нужно.
И тогда случился Беслан. Знаете, это была другая реальность. После «Норд-Оста» прошло меньше двух лет, но эфир — всё тот же, прямой, с колёс — был совсем другой. Мы понимали больше, а говорить могли меньше. С самого начала — часа через два после захвата школы точно — мы понимали, что заложников в школе не 354, как сообщали официальные информагентства. Никаких блогеров тогда не существовало. Тогда главным по прессе был такой Зданович, человек без биографии, без лица и без мозгов. Он до Путина возглавлял Центр общественных связей ФСБ, потом ходил на НТВ показывать пакетики с гексогеном и сахаром. Ко времени Беслана его уже отослали из ФСБ присматривать за ВГТРК в должности замдиректора (потом его понизили до советника, а потом вообще тихо слили). Но именно он звонил нам на канал и рассказывал, как для Родины и спасения заложников важно, чтобы все повторяли идиотскую формулировку «всего 354 заложника», хотя было понятно почти сразу, что там больше тысячи точно. Мы так и говорили: по сведениям Здановича, заложников 354. Однако похоже, что больше.
Сколько уж лет прошло, а я так и не понимаю, зачем нужно было врать про число заложников, какой был в этом тайный смысл для операции спасения. Мне потом, много лет спустя, объяснили смысл этого упорствующего вранья. После «Норд-Оста» в ФСБ какой-то идиот вывел типа стройную теорию по количеству допустимых жертв. Формула была принята такая: «Шесть жертв на шахида — это победа шахида, меньше — наша».
В банде, захватившей школу, состояло 32 человека, пятеро из них до сих пор не опознаны. Но тогда, во время захвата, никто не знал, сколько бандитов на самом деле. Видимо, посчитали, что примерно 60. Отсюда — 354 заложника. Чуть меньше, чем по 6 на одного шахида. То есть это было враньё не нам. Это было враньё начальству через эфир всех массмедиа. С тех пор примерно так и повелось. Не один Зданович в том виноват, само собой, но имена называю тех, кого лично видела и слышала в этом сомнительном качестве модератора первичных информационных, так сказать, потоков. А уж потом это всё стало как бы само собой.
Летом 2019 года сына Здановича осудили на 10 лет строгого режима за наркотики — покушение на незаконное производство, сбыт или пересылку наркотических средств в крупном размере. Судя по всему, был потребителем, это да. Остальное, судя по источникам — обычное дело. Всё подписал через два дня после задержания — на суде говорил, что не читая подписывал. Родни, в том числе отца, на суде не было.
Ну, этим летом мало кого мог заинтересовать случай с сыном забытого генерала. Другие дела были у всех — прежде всего «московское дело». Но вертятся в голове строчки: «…их дети сходят с ума от того, что им нечего больше хотеть».
Тогда, при Беслане, всё было иначе. Иначе чувствовал себя эфир, я бы так сказала. Было понятно, что за одно неосторожное слово тебя просто закроют и сровняют с землёй, как это случилось с НТВ после «Норд-Оста».
Нет, мы не врали. Просто втрое взвешивали каждое слово. И очень многого не дали в эфир. Я и сейчас с этим согласна — с тем, что мы в эфир тогда не дали. Это было невозможно. И речь сейчас не о словах — о картинке. У нас в Беслане работали корреспонденты, и мы получали картинки через видео агентства. Я видела эти картинки, мне никогда их не забыть. Убитые, растерзанные дети. Взрослые. Молодые девушки, старушки, юноши, старики, мужчины в расцвете сил.
Газета «Известия» — был короткий период, когда она вновь попыталась стать приличной — опубликовала тогда фотографии на первой полосе. Просто подборку фотографий. Главный редактор был уволен тут же. Но то бумага. Дать это в эфир было выше человеческих сил. Кровь, тела и вот те самые подробности, которых ты совсем не хочешь знать о смерти, особенно о смерти близких или о смерти детей — все дети близкие, потому что дети. Вывороченные рты, кишки, кости, клочья кожи и глаз на ниточке, позы и изломы, в которых сразу видишь и себя, и собственных детей, и всё человечество, и думаешь — нет, смерть не может, не должна быть такой. Мы все умрём, но пожалуйста, боженька, не так, не здесь и не теперь. Где же ты, боженька?!
Через год после Беслана нас и прикрыли.
Но этот год мы прожили ярко.
Наступало начало конца. Прикрывали всё и всех. Из-за Беслана отменили прямые выборы губернаторов. Повсюду арестовывали каких-то самых неожиданных людей из бизнеса, как будто они были в чём-то виноваты — в декабре арестовали Светлану Бахмину, например. Как-то в воздухе само собой носилось, что и наша песенка спета.
Но Ирена — это Ирена. Человек ярких и принципиальных поступков. Женщина, которая всегда делала только то, что считала нужным. Не то, что ей хотелось и в голову взбредёт, нет, это совсем другое. Ирена — она из редчайшей серии делателей что до́лжно — и будь что будет. И ещё у неё полностью отсутствуют рецепторы, подводящие организм к греху уныния.