ия силы духа. И парень в клетке, офигевший не меньше судьи и приставов, понимает: с его женщиной всё в порядке. Она выстоит, выдержит и не сдаст. Рядом с ней ещё сорок человек, и все женщины, и явно те, кто тоже не кинут, потому что понимают, что происходит.
Это было начало «Руси Сидящей». Мы много чего придумывали. Но это всё пришло не сразу. Сначала нужно было много чего пройти на собственной шкуре. Тот же суд, например.
На наш первый с мужем суд я пошла одна. Ну и адвокаты, но они сидят отдельно. И вот в большом зале я одна, и чем дальше, тем страшнее и безысходнее. Нельзя людям ходить туда в одиночку.
Один раз на меня чуть не надели наручники в зале суда. Началось заседание, судья внезапно встал и зачитал заявление дамы, которая давала показания против Алексея — она была бухгалтером, Лёше не нравилось, как она работала, и он её уволил за год до своего ареста. Показания были идиотскими, но то, что Алексей запросто мог быть противным и высокомерным с людьми — это факт. Проблема в том, что она давала яркие показания о его свинстве (в чём я не сомневаюсь), а в дело они легли как свидетельства его преступной деятельности, это я уже понимала.
Если честно, я лично Алексея посадила бы на год-полтора на перевоспитание, однако нет у нас уголовной статьи «а чего он такой противный». Да и не помогло это, как показали дальнейшие события.
Так вот, судья перед началом заседания зачитал внезапное заявление дамы-бухгалтера про меня: после её показаний на суде я ей угрожала, а если учесть мои «широкие связи в разных слоях общества», то ей страшно. И меня препроводили в ближайший околоток.
Не то чтобы я была в некотором изумлении — к тому времени я практически ничему уже не удивлялась. Даме я не писала и не звонила, ни в суде, ни где бы то ни было ещё не общалась, так что доказательств у неё не было и быть не могло, однако что я твёрдо уже знала: захотят — и без доказательств причинят мне очередные большие неприятности. Посадить не посадят, но условку, например, впаяют запросто. Приведёт двоих каких-нибудь левых свидетелей, и всё.
Вывод я сделала сразу, ещё по дороге в околоток: нельзя ходить на суды одной. Никому нельзя ходить на суды в одиночку.
В околотке с меня собрались для начала брать объяснения, а я попросила ознакомиться с заявлением дамы. Упс, она сделала большую ошибку. Она написала, что я угрожала ей после того, как она дала показания.
— Я сделаю копию? Спасибо. Смотрите, здесь написано, что я угрожала после судебного заседания. Значит, давление на свидетеля отпадает, так? Так. Ещё она пишет, что дело было один на один, то есть очевидцам появиться уже неоткуда, так? Спасибо за копию, кстати, я сохраню, а то вдруг её заявление претерпит изменения. А теперь скажите мне, какой был для меня смысл проделывать всё это? С целью чего?
— Да, смысл не просматривается. Спасибо за объяснения, здесь подпишите, до свидания.
И я снова появилась в зале суда, но никогда уже не ходила одна. Со мной стал ходить мой старый друг, журналист Саша Гордеев. С ним же мы проделали один хулиганский кунштюк.
Дело было уже перед самым приговором. Гособвинителем на процессе была молоденькая девушка, выдерживающая стиль «русалка». Длинные чёрные волосы до попы, вся в ресницах и губах, в тонких чулках в феврале — в общем, вся такая воздушная, к поцелуям зовущая, лет, может, 26–27 или меньше. В процессе она особого участия не принимала, всю дорогу увлечённо переписываясь в телефоне. К телефону на брелочке была приаттачена плюшевая обезьянка.
И вот судья в концов спрашивает прокурора (как теперь правильно? Прокурорку? Я противник феминитивов, но этот мне нравится, пожалуй): мол, что скажет гособвинение?
Прокурорка вскинулась, вскочила, одёрнула юбочку и протараторила:
— Гособвинение просит приговорить Козлова к 12 годам лишения свободы.
И тюк — села, юбочку поправила и снова в телефон.
И на челе её высоком не отразилось ничего.
Хм. Мы с Гордеевым вышли из зала суда несколько ошарашенные. Даже не тем, что случилось, а как. В исходе дела мы не сомневались, судья Олег Гайдар, который вёл процесс, через день уходил в отпуск, а потом на повышение в Мосгорсуд, мы были его последним заданием на уровне райсуда. Но чтобы вот так — девочке, которая только жить начинает, даже не вдуматься в происходящее… И ведь и привычки же ещё быть не могло.
Мы должны были что-то сделать для девочки. Ей же ещё обвинять и обвинять.
— А что, Гордеев. Нет ли у тебя знакомого жиголо?
— Есть.
— Звони.
Чем хорошо с Гордеевым? Мы с ним одинаково чувствуем. А что — на ход нашего процесса прокурорка уже не повлияет, а для будущих процессов надо бы её переподготовить.
Мы засели в кафе, жиголо явился через полчаса. Было обещано, что он умный, идейный и всё поймёт. Так и вышло сразу же. Помимо того что он моментально всё понял и оценил задачу, он ещё был и неотразим. За тридцать, коротко стриженный, спортивный не как спортик, а вот как надо. Прямо начинающий Джеймс Бонд из службы социальной поддержки обездоленных женщин.
На святое, говорит, дело идём: просветить, наставить на путь истинный, образумить заблудшую прокуроркину душу. Да ещё и в ритме танго.
Мы с Гордеевым скинулись Дж. Бонду на начальный процесс просветления в средней руки ресторане и разошлись. Наутро снова надо было в суд, часам к десяти, и это уже оглашение приговора. Встретились утром, стоим хмуро на крылечке — я уж и забыла про Бонда нашего, вдруг видим знакомый со вчера силуэт. Только преображённый: пальто кашемировое, шарф бордо, ботиночки чуть не лаковые. Он нам издалека лицо строгое делает: мол, проходите, не мешайте работать. Потом прошёл мимо — взгляда не удостоил. Чисто опер на задании.
— Отлично работает твой приятель.
— Да я сам обомлел.
Заходим в суд, садимся на скамеечку у зала заседаний, и наблюдаем, как гражданин Бонд коршуном кружит по вестибюлю. Покружил — и нырнул в комнату прокуроров. И не выходит.
Однако тут нас в зал позвали, на приговор. Сидим, собрались все. Лёша в клетке, конвоиры, адвокаты, все на месте, прокурорки нет. Минут через десять прибегает, вся такая розовеющая и запыхавшаяся. Встать, суд идёт.
Судья вломил нам восемь лет, и мы пошли готовиться к апелляции.
…Понятно, что путь ещё долгий. Впереди было ещё четыре года. Тюрьмы, этапы, колония в Тамбове, где мой прадед сидел за антоновское восстание. Потом колония на севере Пермского края, потом в болотах под Южей, потом Кохма, это под Иваново.
А тот приговор Верховный суд отменит через два года. Алексей окажется на свободе, но будет новый процесс в том же суде. Алексей получит пять лет, но и новый приговор Верховный суд снова отменит. Окончательно Алексей выйдет на свободу в середине 2013 года, полтора месяца не досидев пятилетний срок, но с перерывами. В эти перерывы ему предлагали уехать, и было понятно, что это билет в один конец.
— Ты поедешь со мной?
— Нет, я останусь здесь. Я буду к тебе приезжать.
— Тогда я тоже останусь и досижу.
Жаль, что я глуховата, иначе бы непременно услышала, как на небесах кто-то весело хохочет, услышав о моих планах на жизнь.
…А пока мы с Гордеевым после приговора понуро идём готовиться к апелляции. Надо дождаться протоколов, самого приговора, адвокаты будут всё это изучать, и я с ними, напишут краткую апелляцию, потом развёрнутую, потом будем ждать суда, твёрдо зная, что чуда не будет, но это путь, который надо пройти. Время замирает. Оно замирает для того, чтобы ты могла окунуться в другие дела, то есть в дела других людей. Ходить с ними на их суды, читать обвинительные заключения, встречать тех, кто уже прошёл этап и карантин — то есть тех, кто вернулся с длительных свиданий в колониях, — и узнавать, что за жизнь в следующем круге ада. Нормально, везде можно обжиться. Всюду жизнь, как нас учил художник-передвижник Ярошенко.
Кстати, появилось время встретиться с Джеймсом Бондом и узнать, как там дела с маленькой прокуроркой. Что там происходит и как дела на ниве перевоспитания и переквалификации.
— Почему тебя не выгнали из комнаты прокуроров? Как ты там вообще оказался?
— Ха, я такой в кашемировом пальто и белой рубашоночке зашёл спросить, не передавал ли кто моё удостоверение ветерана боевых действий ФСБ, которое я тут случайно, кажется, обронил. Говорю, мол, пережил такой выматывающий бракоразводный процесс, пока я там за ду́хами по горам лазил, она замутила с моим другом, у меня, говорю, от разочарования и одиночества такая рассеянность образовалась… А ведь я был хорошим мужем, семью хотел, детей… Какая у вас милая обезьянка на телефоне. Любите обезьянок? А давайте в зоопарк сходим, здесь же недалеко. И в кафе там посидим, вы во сколько заканчиваете?
Я с любви к животным начал. Это в зоопарке уже. Говорю, ненавижу тварей, которые мучают животных. Котов в подвалах замуровывают. Меня тоже однажды в зиндане замуровали. И разбираться не стали — раз я здесь, значит, виноват. У вас в судах тоже, наверное, такое бывает — живого человека, не разбираясь, умучивают. Но вы не такая, я вижу. Можете про последнее дело рассказать, ну без фамилий? А суть-то там в чём была? Ну как это — неинтересно. Мне очень интересно. Работа у вас ответственная, в сложные материи вникаете, экономика там, акции-шмакции, эмиссии-шмимиссии. Ну, расскажите про акции.
В общем, ушла в итоге девушка из прокуратуры. А что там дальше было, не знаю.
В тот вечер я надолго застряла в лифте — поздно вернулась, и пока техпомощь подоспела, я успела весь интернет прочитать от корки до корки и статью, помнится, начала натыкивать в телефон. Посидела в лифте, отдохнула, расслабилась, никуда не торопилась. Когда меня наконец вынули, я вспомнила: а ведь у меня жуткая клаустрофобия. Много лет, паническая. В метро боялась, особенно в глубоком задыхалась, а если поезд в тоннеле остановился или лифт, вот как сейчас — то до потери сознания. Я чего только ни делала: и голубой цвет перед собой представляла, и море с небом и облаками, и кирпичную стеночку аккуратно вокруг себя пыталась выстроить, и «Детектива Монка» сто раз пересмотрела, как его со всеми его фобиями заперли в багажнике и он уговорил себя, что в багажнике хорошо, он оберегает его от опасностей — а всё без толку.