Это было совершенно на меня не похоже. Я реально купила платье, я этим специально занималась. И веночек на голову. Обдумывала приглашения и всё такое.
Тем летом Лёша был очень нервным и всё время почему-то на меня орал. Я немного удивлялась, но списывала на температуру — лето было жарким, в Берлине держалось +38–40 — плюс сложности адаптации при эмиграции, плюс врождённый скверный характер. Я в этом смысле человек философский: поорёт — перестанет. Но он не переставал.
Я удивлялась и говорила с ним. Потому что это уже не вписывалось в границы всех приличий.
— Лёша, мне надо пойти в банк перевыпустить карту.
— Я пойду с тобой.
«Пойду с тобой» тем летом означало, что идёт он. А я семеню позади в качестве гарема. Он не оглядывался, не ждал, не трепался со мной по дороге о всякой всячине. Когда мы приходили в присутственное место по моим делам, он садился перед служащим и выяснял вопрос.
В тот раз служащий удивленно спросил:
— Простите, но у нас дело не к вам, а к фрау Романовой.
Так я была допущена за стол переговоров, но слова Алексей мне не дал. Банковский служащий удивился и решил, что имеет дело с какой-то национальной традицией, согласно которой женщина (то есть я) не имеет права разговаривать о своих делах с мужчиной. И вызвал сотрудницу.
Сотрудница ласково с нами поздоровалась и попыталась у меня выяснить простые вещи — типа, фамилию. Козлов отвечал за меня. Я не смогла открыть рта. Дело, конечно, решилось, но только благодаря моим энергичным кивкам. Козлов не замечал никаких странностей. Он публично множил меня на ноль.
Меня это начало беспокоить. Несколько раз я пыталась с ним поговорить, а потом вызвала подмогу из Москвы. Прилетела наша общая подруга, мы с ней вместе задрапировали нашу берлинскую квартиру мокрыми простынями (кондиционера у нас не было), стало полегче.
Пришло время обеда, а в конкурсе «Хозяюшка» я вечный победитель. Первое-второе-третье и компот — наше всё. Сели обедать, откуда-то прибежал Алексей, сел за стол, я подала рыбу — и тут он кинул в меня тарелкой. С рыбой. Наорал, что рыба тёплая, и снова куда-то ускакал.
— Скажи мне, кто сошёл с ума, — спросила я подругу.
Этот вопрос меня беспокоил всё это чёртово лето. Во мне крепли подозрения, что я рехнулась, потому что всё плохо было и дома, и на работе. На меня орали дома, на меня орали на работе. Меня унижали дома, меня унижали на работе. Пару раз моя соведущая и мой формальный начальник Маша Макеева унизила меня в прямом эфире, и я отыграла её вполне хамские пассажи сверхусилием.
Мне очень хотелось отстегнуть микрофон и молча выйти из прямого эфира. Но ведь так нельзя, это харам. Нельзя выходить из эфира, если это твоя работа. К тому же — так ведь не может быть? Невозможно, чтобы твоя близкая подруга и редактор хамила тебе в прямом эфире?
Ни ей, ни мне никто ничего потом не сказал. Мой муж ждал нас после эфира и тоже ничего не сказал. Наверное, я недопоняла. Не расслышала. Неправильно поняла. Два раза.
В голове поселилась мысль: я сошла с ума. Я начинала внезапно рыдать на улице или в метро или автобусе. Ко мне подходили незнакомые люди, давали мне салфетки и говорили, что всё будет хорошо.
А ничего уже не будет хорошо.
Но попробую рассуждать логически.
Меня унижают дома, меня унижают на работе. Но ведь это разные институции. Не связанные никак между собой. Связующее звено одно: я. Значит, точно что-то не в порядке со мной. Но я за собой ничего такого не замечаю. Плохо дело. Все видят — а ты нет. Наверное, это старость, ранний Альцгеймер, взрослые памперсы, стекающая слюна и бред. Хорошо, что я завещание успела составить на мужа.
Хоть это успела, пока в себе была.
Единственный человек в мире, с кем я могла это обсудить, была Маша Макеева. Моя подруга и моя формальная начальница на канале «OstWest». Никакой реальной начальницей она мне, конечно, не была и быть не могла, ибо мелко плавала и знала это, но я её любила. То, что пыталась унизить меня пару раз в эфире — так это ещё неизвестно, что на самом деле произошло. Во-первых, я сдержалась. Во-вторых, я понимала, что Маша не большого ума. Может, случайно так у неё получилось — ну не понимает человек, что несёт, так бывает. Но, скорее, недопоняла я. В-третьих, мы же друзья, мы дружим семьями, надо просто поговорить с ней об этом.
И я говорила.
Она как-то не слышала.
Значит, проблемы всё же у меня. Я не могу говорить с людьми, я не могу объяснить. Может, я мычу уже, просто сама не осознаю и не слышу.
А они все просто меня жалеют. И сдерживаются.
Мамочки.
Что ж делать-то?
Что же дальше?
Наверное, все это уже видят. То, что со мной происходит. Только я одна не вижу.
— Маша, поговори со мной.
— Конечно, дорогая. Что случилось?
— Маша, мне кажется, я не справляюсь.
— Ты прекрасно справляешься.
— Маша, я сейчас лажанула в эфире?
— Нет, почему ты спрашиваешь?
— Маша, у меня проблемы. У меня очень плохо дома. И, кажется, я не справляюсь на работе.
— А что у тебя дома плохо?
— У меня плохо с Алексеем. И вообще мне, наверное, нужно уволиться и подумать, где и как жить. Наверное, я буду пытаться вернуться в Россию.
Мне почудилось, что Маша довольна моими откровениями. Наверное, показалось. Мне теперь всё время какая-то хрень мерещится. Какой-то плотный, душный, жёлтый туман вокруг, а я, как невеста из фонтриеровской «Меланхолии», пытаюсь продраться через трясину, пни и лианы на твёрдую поверхность. Хотя да, кому и кобыла невеста, как сказал Остапу Бендеру умный дворник 2-го дома социального обеспечения «Старгубстраха». Тоже мне, невеста.
Короче, мне 52 года, я свежеиспечённый эмигрант, и, похоже, у меня нет мужа и семьи, у меня нет денег совсем ни фига, я теряю работу, и я больна. Причем психически. Ибо ничего, сука, не болит. Надо возвращаться. Хоть помру на родине, пусть и в тюремной психбольнице. Там ещё не такие, как я, помирали. Достойный, в общем, конец.
Ну вот только сначала надо в отпуск съездить. Он мне нафиг не нужен, но я обещала мужу, я обещала Маше и её мужу Лёне, что мы вместе справим день рождения Маши этим летом в Нью-Йорке, по месту жительства Машиных и Лёниных родителей.
Я и билеты нам с мужем купила до Нью-Йорка с зарплаты, хорошие были цены, со скидкой. Доложила, правда, дважды, но смогла же. Есть и от меня какая-то пока польза. Может, это мой последний вменяемый отпуск — с учётом развития моего раннего Альцгеймера, или что там у меня, после отпуска буду потихоньку докторам сдаваться.
Муж Маши — чудесный Лёня, которого я знала гораздо дольше, чем Машу, тоже журналист, писал репортажи о нас с Лёшей в тюрьме, а потом в Берлине — уже прилетел в Нью-Йорк. А мы втроём — Маша, Лёша и я — должны были лететь на следующий день.
И вдруг Маша сказала, что она не летит. Очень много работы.
В августе?
Ребята, со мной что-то совсем не так. Солнце всходит на востоке, Волга впадает в Каспийское море, в августе работы нет. С учётом моего мною же диагностированного состояния — всё не так. Просто я забыла, наверное. Главное — не показывать виду, что я рехнулась. Может, продержусь ещё. С солнцем и Волгой ладно, я с «Википедией» сверилась — хотя, быть может, это уже галлюцинации, — но вот с работой в августе я уже не уверена. Может, её правда завались. Лучше не спорить.
Но ведь нельзя же бросать друга в беде?
Никак невозможно.
Значит, и мне надо оставаться. Надо помогать. С учётом, что называется, психического заболевания.
— Маша, давай я останусь с тобой и буду тебе помогать.
Маша отшатнулась и испугалась. Что-то такое прожевала типа «Нет-нет-нет, может, я сама быстро справлюсь и попозже к вам тоже приеду».
О боже. Все от меня хотят избавиться — просто боятся сказать. Даже в одном самолете боятся лететь.
Пиздец. Мне пиздец.
И поговорить не с кем. Лёша, самый близкий мой человек, кажется, ненавидит меня, как клопы «Машеньку». Ой, стоп, так нельзя, что ж я несу. «Машенька» — просто карандаш от клопов. Но с мужем говорить точно нельзя, пока такие тараканы в голове. Надо пока маскироваться — а там, глядишь, отпустит. Не отпустит — пойду сдаваться в психбольницу.
И мы полетели в Нью-Йорк. Я — в надежде, что отдохну, прилетит Маша и мы все поедем кататься на велосипедах в Центральный парк, и всё наладится, а зачем полетел Лёша — я уже не знаю, зачем. Всю дорогу он не сказал мне ни слова и был страшно увлечён своим телефоном.
В аэропорту нас встретил Лёшин старый друг, и мы вместе поехали закупаться в магазин — мы сняли квартиру, и купить насущное было необходимо.
Я старалась быть спокойной, я понимала, что всё время делаю что-то не так и Алексей раздражается, но я стараюсь, я буду очень сильно стараться. Я брала не те продукты, я не так везла тележку, я не так всё выложила на кассе и не так начала складывать всё в пакеты, а ещё я всё время отрывала его от важных дел в его телефоне, в которые я давно уже не врубалась. Я не понимала, чем он занят.
Я кашлянула, когда пришла пора платить. Не, я могла заплатить и сама, не отвлекая его. Но я боялась его гнева — вдруг это тоже неправильно.
И он снова начал на меня орать. В Нью-Йорке, в супермаркете, при всех. Я поняла одно: я снова страшно облажалась.
Мне было стыдно и страшно.
Очень стыдно и очень страшно.
И вот наконец мы приехали в снятую квартиру. Какой-то дико сырой подвал, ну да ладно. У нас была договоренность: я покупаю билеты, Лёша снимает квартиру. Отличная квартира, Лёша, хороший подвал, давай я быстро приготовлю обед, я скоренько, сию секунду, а вот уже салфеточки, вилочки, водичка и твой любимый виски.
Только бы не орал.
— Оля, мне надо тебе кое-что сказать. Я был с Машей. Я с Машей.
Ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа
Газлайтинг. Вот уж не думала, что мне пригодится это слово.
Мозг мой щёлкнул быстро, меня отпустило, и я начала ржать.
Спасибо тебе, Господи. Я здорова. А вы все больны. Я точно знаю.