— Дело есть. Тут у нас одна русская сидит. Ни с кем не общается, всё время плачет. Может, вам поговорить с ней.
— Oui bien sûr.
Стучимся в камеру. Спустя долгое время открывает молодая зарёванная брюнетка. Грузинка, конечно, и по-русски почти не говорит. Но что-то мы с ней выясняем.
— Моя девочка. Моя маленькая дочка. Я не знаю, что с ней. Она с мужем в Страсбурге. Она слишком маленькая, она не может говорить по телефону. А здесь мне не дают позвонить мужу. Просто чтобы услышать её голосок. Просто спросить, как у неё дела.
Оборачиваемся к начальнику тюрьмы. Улыбчивый пузан становится вдруг суровей Ивана Грозного. И говорит что-то вроде «Не положено!».
Здрассьте, приплыли. Добро пожаловать в Кинешму. Это ты мне в Кинешме будешь вола вкручивать бодрым членам Общественной наблюдательной комиссии, почему ей нельзя звонить. А мне не будешь. Кстати, Кинешмы тоже касается.
— Почему вы не разрешаете ей звонить дочери?
— Потому что у неё нет собственного телефона. Она слишком мала.
— А мужу можно позвонить?
— Нет. Он её подельник. Это опасная грузинская банда.
— Тогда почему он на свободе?
— Я не судья и не следователь, я просто начальник тюрьмы. Ей звонить нельзя. Всё! Закончим этот разговор.
Ах так. Ну ладно. Не я объявляла эту войну. En guerre comme en guerre.
Возвращаюсь к зарёванной грузинке:
— Пиши телефон мужа.
Написала на бумажке.
Ну ладно. Потом мы были ещё в тюрьмах, в других зонах, опять в исправительных домах… Познавательная была поездка, расскажу, как закончу с грузинкой.
В общем, после всего этого приглашают нас к региональному тюремному начальству. То-сё, как вам у нас понравилось. Все начальники тоже здесь, и отдельно — служба пробации (это наказание, не связанное с лишением свободы).
Ну мы там книксены сделали, всякие слова сказали, и я под конец говорю главному начальнику:
— А вот мы грузинку встретили, ей не дают общаться с дочерью.
— А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! Почему не даёшь?
— Не положено. Муж подельник, и вообще он в Страсбурге.
— И что?
— Им не положены звонки за границу.
Йесссс. То есть Уиии. Я отомщена. Щёки перестали гореть. Страсбург — это Эльзас.
А Эльзас — ваш!
Главный начальник смотрит на начальника тюрьмы и говорит это!
— Эльзас — наш.
Пауза, «Ревизор»! Я сняла свой внешнеполитический комплекс, который не давал мне жить. И, кажется, решила проблему грузинки.
И затараторила:
— Пожалуйста, у меня есть телефон мужа. Есть много разных способов связать мать и девочку. Через опеку. Через НКО, пусть приходит в независимую организацию в определённый час и звонит. Через ваши службы, чтобы вы слышали: говорит только девочка, не муж. Ну вы сами лучше меня знаете (хотя на самом деле нет).
Номер телефона торжественно передаётся в социальное, что ли, подразделение французского ФСИН, чёрт их знает, как они называются. Я забыла им сказать, что оставила грузинке свой номер. Месяца через два она позвонила. Да. Есть связь с дочкой.
Потом её осудили, ну так, не очень. Сейчас уже, наверное, на свободе. С дочкой. А это главное. Она хорошая мать.
Ну и уж раз начали про нас, про фемин, то вот что я вам скажу. Я видела старушку в Дании, которая идеальный начальник тюрьмы. Я видела женщин-начальниц зон в России — ай-ай, лучше вам этого и не знать, хотя я слышала легенды, что кто-то когда-то видел хорошую тётку, но не имени, ни адреса не помнит. А во Франции я встретила промежуточный вариант. Вчерашняя студентка — начальница тюрьмы для трудных подростков.
Внешне — Джоди Фостер в «Молчании ягнят». Кажется, и внутренне тоже. И знает про это. Но путает ипостаси: Джоди (Клариса Старлинг) — следователь. А начальник тюрьмы должен быть целителем.
Во Франции есть замечательный обычай, не так чтобы очень давний, но уже обычай. Здесь выпускникам гуманитарных факультетов университетов, у которых, в общем, нет шанса после окончания учёбы найти хорошую работу по специальности в Париже, предлагают уехать в провинцию (часто на родину) сразу на хорошую должность начальника тюрьмы. Ну не то чтобы сразу. Но с очень быстрой перспективой. Сначала, конечно, обучение, потом практика, потом зам, потом начальник. Почти сразу.
Это неплохо. Представьте себе: мальчик или девочка уезжают из своего маленького городка учиться на философа в Париж. Как и тысячи других мальчиков и девочек. И кем он/она будут работать потом в Париже? В Макдональдсе? А ближе к окончанию учёбы им предлагают вернуться в родные места начальником. С перспективой диссертации «Дуализм, диалектизм и экзистенциализм в правоприменительной практике отбывания наказаний в местах лишения свободы северо-запада Французской республики».
Вот с такой девушкой я познакомилась в тюрьме Орво, это исправительное учреждение для несовершеннолетних — мальчиков и девочек. Трудные подростки, девиантное поведение, всё понятно. Нет датской чистоты и датского порядка, но в остальном примерно так же: одноэтажные домики, у каждого своя комната, есть школа и спортзал, выходить особо нельзя. У директрисы стиль «я тут менеджер-яппи». Это для Франции совсем не характерно. Впрочем, правительство и стало привлекать в пенитенциарную систему молодых-яйцеголовых как раз для того, чтобы побороть нечто вроде кумовства в тюрьмах. Ведь кто сидит в тюрьмах в небольших городках? Местные жители. А кто работает в тюрьмах? Местные жители. Два мужичка сидели вместе в винограднике, попивали своё анжуйское, а завтра один сидит, другой сторожит. Потом снова анжуйское в винограднике.
И вот это всё примерно так и остаётся — кроме той тюрьмы для подростков, где никаких признаков кумовства обнаружить не удалось.
Две вещи во французских тюрьмах поразили меня наповал: дороги и собаки.
«Дороги» — это так называемая межкамерная связь. Через решётки и через окно пробрасывается верёвка, часто самодельная, конец верёвки добрасывается до соседней камеры. А оттуда в другую. По этим дорогам ходят записки (малявы), мобильные телефоны, всякое насущное. С дорогами тюремщики обычно борются, обрывают их, наказывают, стараются изымать предметы, из которых можно сделать верёвку, но ведь её можно сделать примерно из всего, так что оборвёшь дорогу — а ночью она снова наведена.
В женской тюрьме в Ренне я дорог не видела, да и зачем они? Женщины и так между собой свободно общаются. В тюрьме для подростков я видела следы чего-то, похожего на дорогу, а может, это просто мусор валялся. Тоже большого смысла тут в дороге я не увидела. А вот в мужских тюрьмах — что в Париже, что в провинции — дороги были повсеместно. И открыто. Тюремщики вполне демонстративно делали вид, что их там нет.
Увидев это впервые, я попыталась сообразить: а мне-то как реагировать? Сказать: «Вы что, не видите, это же дороги!» — значит, заложить, нет, это не наш метод. Вместе с ними делать вид, что я не вижу дорог? Тогда я не узнаю причину, по которой тюремщики их не видят.
Решила подождать и спросить не начальника тюрьмы, а кого-то более расслабленного. И вот в какой-то очередной тюрьме, подальше от Парижа, нас сопровождает развесёлый молодой Марсель. Начальник тюрьмы после ритуальных рукопожатий куда-то слился, и все расслабились окончательно.
Идём с Марселем по тюремному двору — да, висят дороги. И прямо посмотреть некуда, чтобы их не видеть. А, ну вон птичка полетела, хорошо.
— Марсель, кстати, а что это за верёвочки между окошечками? Выглядит так, как будто это межкамерная связь.
Марсель отвернулся от зрелища изо всех сил, хотя это было практически невозможно.
— А в России тоже, наверное, передают в тюрьмы мобильные телефоны, наркотики и всё такое?
— Ога.
— Это ж сотрудники тюрьмы обычно делают.
— Ога, они.
— У нас передать мобильный телефон стоит примерно 800 евро.
— У нас примерно столько же.
— А если телефон отберут, надо будет новый передавать? Ещё раз 800 евро тратить?
— Ога.
— А если сотрудника поймают с запретами, его же уволят и посадят?
— Ога.
— И зачем всё это? Заключённым разоренье на этих телефонах, и у сотрудника крупные неприятности. А мы все из одного города, мы все соседи.
Да понятно, чего тут непонятного-то. Не одобряю, но понимаю. А в Германии во многих тюрьмах разрешена мобильная связь, и в Скандинавии тоже. Где-то запрещена (в более строгих условиях), где-то разрешена. Борются только с наркотиками.
Я даже было собралась сказать по этому поводу речь, но во дворике появился старичок с дивной красоты ретривером. Старичок мило с нами раскланялся и поковылял дальше, к выходу.
— А это ещё кто?
— А это мсье Бонтэ, он приходит сюда со своей собачкой, чтобы заключённые могли погладить её и поиграть с ней. Это, знаете, снижает агрессию и развивает в человеке хорошие качества.
— А он кто?
— Никто. Просто местный житель на пенсии.
— А почему ему разрешается приходить? У нас так нельзя.
— Разве? Ну он член какой-нибудь тюремной НКО. У нас их много. При тюрьмах Франции аккредитовано больше тысячи НКО, и они имеют право посещать тюрьмы.
Фигасе. Впрочем, я же тысячу раз видела, как в тюрьмы приходят монахини с булочками, например. А ещё у меня есть приятель, который входит в иудейскую благотворительную организацию в Париже, в Марэ. Он тоже посещает тюрьмы и поддерживает желающих.
Я его как-то спросила:
— А что, у вас столько иудеев сидит?
Он вздохнул:
— Нет, мы всем помогаем, кто нуждается. Это в основном мусульмане.
Я так и думала.
Парижский райсуд
Мне никогда в жизни в голову не приходила мысль взять и прийти в Париже в суд. Посидеть, посмотреть, послушать. А теперь я так всё время делаю, когда оказываюсь в Париже. И всем советую. Сейчас научу, как это делается и что там смотреть. И зачем.
Приезжайте в Париж и идите на остров Сите. Там увидите Дворец правосудия, не промахнётесь. Если встать к нему лицом, идите налево вдоль фасада. Быстро увидите очередь. Спокойно, это не в суд. Это туристы, которые пришли посмотреть часовню Сент-Шапель (и она невыразимо прекрасна, но помните, что это другая очередь). Там два входа рядом: один — в часовню, другой — в суд. Нельзя за один заход попасть и в суд, и в часовню, выбирайте уж что-то одно.