а радость опекунам.
Потом два раньше друживших опекуна вступили в смертельную схватку, и советский победил. И придушил фашистского опекуна (к тому времени он давно уж был фашистом), и Ко́нца. Тот, зараза, успел дать потомство, но мелкие Штази со своими тюрьмами постепенно сгинули, да и с кровожадностью их всё-таки ограничили.
А вот Гулаг остался. Трудился в поте лица ещё долго, потом вышел на пенсию, но передавал свой опыт и знания новым и новым поколениям. Да и сейчас его списывать со счетов ещё рано: он во все советы входит, в наблюдательные комиссии, а по старой памяти ему часто и поработать дают. Он и сейчас на службе. Старый совсем, слепой, глухой, с мозгами не очень, когти сточились, клыки выпали, но жевательные зубы ему чинят вне очереди.
Грозный дед, чем-то там сверкает из-под бровей, бурчит, клюкой трясёт. В принципе замучить может кого угодно. Кожу уже не сдерёт, на севера каналы копать не отправит, ибо пенсию экономит, но он всё тот же, Гулаг Коммунякович.
Вот, собственно, и все отличия.
Как подросток отличается от глубокого старика, так и нынешняя пенитенциарная российская система отличается от Гулага. Да, Гулаг уже не тот. Но это всё он же.
Будете в Нюрнберге — зайдите в суд. Это и есть Нюрнбергский трибунал. То место, где его проводили. Загляните в зал, там наверняка судят зарвавшегося нарушителя правил дорожного движения. Зал узнаёте? Вот он, да. Нацистские преступники сидели здесь же, тюрьма — она позади суда, вплотную.
Мы проходим туда прямо из суда. Сначала, конечно, визит вежливости директору. Худощавый, лет сорока, в тёмном костюме и при галстуке. В тёплой и дружественной обстановке обсудили проблемы переходного периода при реформировании пенитенциарных систем постсоветского пространства на примере мест лишения свободы бывшей ГДР. А потом директор вызвал нам сопровождающего, которого я сразу про себя назвала «ефрейтор». Типичный тюремный служака лет 45, который знает инструкции, знает своё дело, не допустит вольностей. Не отец родной, но и перегибать не будет.
И первое, что сделал «ефрейтор» — растрогал. Стал доставать у себя в кабинете из запасников гравюры, карты и картины — виды любимой тюрьмы со дня основания до сегодняшнего дня. Очень увлекается историей этого места. Вот здесь, показывает, было тюремное крыло, где содержались нацистские преступники. Его потом разобрали, чтобы не осталось и намёка на место поклонения для каких-нибудь нацистских идиотов. А вот здесь спортзал тюрьмы, где их казнили. Ну, пойдёмте, покажу ещё одно старое крыло — оно точно такое же, как то, которое снесли. Там сейчас никого нет, тюрьма старая, а новую мы вот тут рядом построили, сейчас увидите.
Тюрьма как тюрьма. Похожа на все старые тюрьмы мира, на ту же Бутырку. Я в Сеуле потом ещё была в старой тюрьме — ну тоже Бутырка, хоть и совсем другой, казалось бы, мир.
Пошли в новую тюрьму, где люди. Вот тут у нас мастерские, а вот тут ещё мастерские, а вот тут мы машины ремонтируем.
Стоп-стоп. С мастером можно поговорить? Можно, он вольнонаёмный.
Симпатичный молодой парень в татуировках, вот он здесь начальник транспортного цеха.
— Привет, а вы тут машины чините?
— Угу.
— А как они сюда попадают?
— Ну их владельцы сдают на воле, а мы чиним здесь.
— А тебе нравится здесь работать с заключёнными?
— Угу.
— А почему ты решил работать в тюрьме?
— Ну, прикинь. Вот я чинил машины на воле. Вот пригоняет мне свой розовый «мерседес» блондинка. И учит меня его чинить. А здесь нет блондинок.
Понятно. Сексизм, конечно, и явное неуважение к социальной группе «блондинки», так ведь он в тюрьме уже.
Заходим собственно в тюрьму. Скучно-скучно. Всё ровненько, чистенько, гладенько, у всех однокомнатные камеры, но они сейчас пустые, все на работе. В камеру заглянуть нельзя, потому что жильца нет. Как же заходить без его разрешения — никак нельзя. Вот одна пустая, никем не занятая, посмотрите — все остальные такие же. Ну да. Стол, стул, кровать с матрасом (не шконка, а именно кровать), отдельно душ и туалет, телевизор, холодильник.
— А где осуждённые готовят?
— У нас готовить не положено, есть столовая, там все питаются из одного котла — и мы, и осуждённые. Вас тоже накормим. Но если им надо — то вот кухня.
— А в берлинской тюрьме Тегель разрешены мобильные телефоны. А у вас я что-то не вижу.
— У нас разные законы, мы же федерация. Наш земельный закон запрещает мобильные в тюрьмах. Мы считаем, что письма писать заключённым полезнее. Мы же в Баварии: здесь утром написал письмо, а вечером тебе ответ пришёл, какие проблемы-то.
— А вот это кто? Это же заключённый?
— Да, это дневальный.
— А поговорить с ним можно?
— Если он сам захочет, и если вы не будете спрашивать его о том, что вас не касается.
Понятно. То есть о его деле спрашивать нельзя. Ну как везде, кроме России.
Дневальный — молодой парень в чём-то светлом спортивном. Лет, может, 25–27. Похож на отличника боевой и политической подготовки краснознамённого ансамбля песни и пляски имени памяти товарища Блюхера.
— Вот дневальный, да?
— Так точно.
— А как другие заключённые относятся к тому, что ты дневальный?
То есть я спросила, а не стукачок ли ты, парень. Наш бы стукачок понял вопрос. А этот тоже понял.
Переглянулся с ефрейтором, ефрейтор чуть заметно кивнул.
— Я понял ваш вопрос. Хорошо относятся. У нас давно нет этих пережитков прошлого.
Тогда откуда ты о них знаешь, парень. Оперативная работа налажена, ладно.
Пошли обедать. Вот тюремная столовая. Типичная такая столовая немецкая — светлая, просторная, пластик-металл. Берём подносы, подходим на раздачу. На обед у нас свиная нога с гарниром и подливкой и салат.
— А заключённые то же едят?
— Да вот они, с такими же подносами. То же едят, не отдельно же им готовить.
— А халяль?
— Говядина вон там отдельно. Но ноги сегодня хороши.
Не поспоришь.
— А бунты у вас бывают?
— Конечно, бывают.
— Какие требования?
— Да разные. Выявляем зачинщиков и разделяем по разным тюрьмам.
— А им срок добавляете?
— За что?
— За дезорганизацию работы исправительного учреждения.
— А они-то тут при чём? Это ж наша работа — организация. Значит, дезорганизация — наша ошибка.
— А бывает, что вы срываетесь и кричите, например, на заключённых?
— Нет, конечно. Если я буду на них кричать, они начнут на меня жаловаться и мешать моей работе. А они могут. Это не есть сотрудничество. Отсутствие сотрудничества снизит эффективность моей работы, и я не получу премию.
Как всё просто и логично. Но почему ж у нас-то всё так непросто и не логично? А контингент, между прочим, внешне от нашего неотличим.
— А побеги у вас бывают?
— А как же, бывают. Вот недавно у нас спортсмен сидел, бывший спецназовец. Вечерком гулял тут, гулял, а потом — рррраз! — и махнул на забор, на крышу, опять на крышу и спрыгнул. И на улице оказался. А тут как раз футбол, и полицейских на улице видимо-невидимо. Он прямо на патруль спрыгнул.
— А что ж, за ним и погони не было, и часовые не стреляли?
— Какие часовые, какое оружие? Мы гражданская служба, нет оружия. И часовых нет. Автоматика по периметру. Были бы часовые с оружием, они бы тут сколько народу перестреляли!
И вот так у них всё. Тут, в Нюрнберге, ещё такая строгая тюрьма, без вольностей. В моей любимой берлинской тюрьме Тегель полегче. Кстати, если ехать в сторону аэропорта Тегель, её хорошо видно с дороги, она по левую сторону, обратите внимание.
Я туда впервые попала в составе высочайшей делегации. Там был сенатор, был начальник типа берлинского тюремного управления, земельного тюремного управления, высокий чиновник из министерства ну и мы с Ирой из посольства Германии в Москве.
Мартин Реймер (однофамилец нашего бывшего директора ФСИН, только наш 8 лет получил за мошенничество с электронными браслетами) — директор тюрьмы Тегель, один из моих любимейших персонажей мировой пенитенциарной системы. Достаточно сказать, что он автор главного в мире учебника по борьбе с пенитенциарной коррупцией. У него до последнего времени был зам, Равиль, из наших — и это, девочки, был один из самых красивых мужчин на земле, и он знал это. Когда мы виделись в последний раз, он собирался на пенсию, чем потряс меня. Оказалось, что мы с этим юношей ровесники. И на пенсию ему пора по выслуге лет.
Я как-то отважилась спросить, как он при такой внешности работает в мужской тюрьме. О, Равиль всегда умел мило кокетничать.
— Ой, да нормально!
И сделал так ручкой, как мне не сделать никогда.
В общем, высокая делегация приехала посещать тюрьму Тегель. У нас за неделю был бы шухер. Тут я следов шухера не заметила. Зато заметила другое. Идём по тюремным коридорам, навстречу идут по своим делам расслабленные осуждённые, начальник говорит им: «Привет!», и они такие: «Привет! Чююююз! Чюсиковски!» И такие дальше идут, как ни в чём не бывало.
У нас за это был бы положен карцер бессрочно.
А и правда, чем тебя может исправить военизированное приветствие во фрунт навытяжку. Ну или не поздоровался — может, у тебя настроение плохое, тюрьма же.
Ладно.
Мы пришли на площадку, куда сходятся все тюремные коридоры. Стоим, оглядываем красно-кирпичное многоэтажное пространство. Вдруг вижу — прямо на нас по тюремному коридору идёт блондин с очень сложной и красивой стрижкой, в руках у него что-то мыльно-рыльное, но главное не это: он двигается на нас в кипенно-белом махровом халате.
— Привет!
— Привет!
Все помахали друг другу ручкой.
— Это кто?!
— Это осуждённый. Он работает в раннюю смену. Он после работы принял душ и идёт к себе в камеру.
Понятно. Чего тут непонятного-то.
В тюрьме Тегель мне рассказали старую городскую легенду.
Король Фридрих Второй, правивший Пруссией в XVIII веке, однажды посетил городскую тюрьму Берлина. Осуждённые один за другим припадали к королевским стопам и клялись в своей невиновности. Лишь один скромно стоял в стороне.