попадать туда страшно, уехать — бесчестно,
спирт хлебать для души и молиться во мрак.
Там такие в тайге расположены реки,
там такой открывается утром простор,
ходят местные бабы, и беглые зеки
в третью степень возводят любой кругозор.
Ты меня отпусти, я живу еле-еле,
я ничей навсегда, иудей, психопат:
нету чёрного горя, и чёрные ели
мне надёжное чёрное горе сулят.
Амнезия
В Москву, в Москву.
В Питер, в Сибирь, в Ярославль и Нижний…
Я езжу, когда могу.
Я выхожу из самолёта и остро ощущаю, что мне не хватает воздуха. Не в смысле свободы, а в смысле кислорода. В Москве, в Сибири, в Нижнем всё здорово и богато, но дышать-то надо. За сутки-двое отращиваешь себе какие-то забытые жабры, и вроде ничего. Но ведь воздух — это общее. Можно украсть все деньги мира, но если ты и твоя семья проживаете на Рублёвке… Ну, может, там почище, но воздух всё равно общий. Зачем тебе деньги, если нечем дышать. Москва, конечно, ещё не Пекин, но уже после большого перерыва надо учиться дышать по-другому.
Может, после коронавируса будет полегче — если доживём.
Я возвращаюсь в Берлин дышать. Мне кажется, что в прохладную погоду здешний воздух можно нареза́ть ломтями. Закидывать голову, брать тонкие и длинные кусочки и класть в рот, причмокивая.
Это, конечно, если не горят чернобыльские леса, как сейчас, в начале апреля. Мы тут следим за ветром. Всё близко.
В эмигрантскую политическую тусовку я не влилась, да и не стремилась. Я её боюсь, слишком много про это начиталась в своё время. И у Довлатова, и у Виктора Некрасова, и даже у Анатолия Гладилина: я прочитала в позднем детстве книжку «Меня убил скотина Пелл» о нравах эмиграции и она произвела на меня впечатление. Потом уже я узнала, кто с кем сводил счёты, но осадок остался. Опять же, у меня в багаже есть перечитанная переписка Алданова и Маклакова из середины прошлого века.
О боже, как всё похоже.
Керенский и Мельгунов готовят план расчленения СССР до Сибири.
Маклаков не хочет расчленять. Все бросаются друг на друга. И все жалуются друг на друга американцам, которые финансируют Координационный центр русских эмигрантов. Но при этом Координационный центр русских эмигрантов имеет свою радиостанцию, что важно.
И вот — решающая встреча двух непримиримых сил русской эмиграции со спонсорами. Встреча превращается в склоку, американцы прекращают финансирование Координационного центра и отбирают у него радиостанцию. Теперь она называется Радио «Свобода».
Я люблю радио «Свобода», они хорошие ребята. Люблю к ним ходить, люблю их читать и слушать. Главное, не влезать в подробности. Вообще не влезать в чужую кухню, жить в своей.
Я думаю, что мои внуки будут немцами — мои дети переехали вслед за мной. Мне трудно об этом думать, потому что я оказалась гораздо больше русской, чем себе представляла. Но чем больше я влезаю в историю Германии, особенно в новую и новейшую, тем больше понимаю, как же мы похожи — и в плохом, и в хорошем смысле. Немцы хлебнули говна никак не меньше, чем мы. Ты не можешь спросить немецкого человека при первом знакомстве — ты осси или весси? С Запада или с Востока? Это больно. Жди, когда он сам скажет.
А ещё немцев хвалят и ругают за здравый смысл. Это же так скучно — здравый смысл. Вот глупость — она всегда оригинальна. Очень хочется сохранить в потомках глупость. Как в бабушке. То есть во мне. Дети, будьте какими хотите, не слушайте бабушку. Она выжила из ума. Как миллиарды бабушек до неё. Но потом вы будете по ней скучать, как миллиарды скучают по своим бабушкам.
Однажды мы с моей училкой немецкого, Татой, беседовали с одной приятнейшей фрау, очень умной и внимательной. Фрау спросила меня:
— Когда мы с Вами виделись в последний раз, Вы были очень грустны. Сейчас всё наладилось?
— Да, — говорю, — совершенно наладилось. Как будто у меня украли чемодан без ручки. Я думала, что в нём ценные для меня вещи. Оказалось, что барахло.
— Боже мой, какой невероятный, прекрасный образ — чемодан без ручки! Сколько в этом тонкого смысла! Это Вы сами придумали?
…Внезапно наступило счастье. Внезапно, неожиданно, и было оно чистым и всеохватным. Прекрасная погода, и этот дождь со снегом на фоне серых домов так причудливо оттеняет строгие лица прохожих. И как это кстати, что ночной самолёт задерживают на два с половиной часа — во-первых, можно вдоволь посидеть в интернете с чистой совестью, а во-вторых, не надо тратить время и заполнять скучные бумажки о компенсации, которая наступит только после трёх часов задержки. Порвались любимые ботинки — ну наконец-то есть повод отвести себя, красавицу, в магазин за новыми. Двумя.
Счастье действительно было внезапным, потому что трёх с половиной месяцев своей жизни я не помню. То есть помню фрагментами, скорее эмоциями, чем картинками и содержанием, и чётко помню фразу доктора: «Психогенная амнезия, дорогуша». Вот тут-то она и прошла. Сразу после этого я обнаружила себя в нескольких проектах, которые как бы основала. То есть, конечно, придумали и подсунули их мне мои друзья в смысле отвлечения от психогенной амнезии, но я не заметила. Когда пришла в себя, выяснилось, что у меня много работы, которую я как-то делала, и вроде даже неплохо.
Почистив перья, я повертела головой и открыла вокруг себя новый дивный мир. Мир свободной независимой женщины пятидесяти с чем-то лет, которой ничего не надо и которой всё пофиг, великолепен.
Этот мир состоит ровно из того, из чего вы хотели бы, чтобы он состоял в данный момент. Вечеринки? Пожалуйста. Интеллектуальная жизнь с оперой и лекциями в музее? Легко. Магазины и путешествия? Оля, купи билет за 25 евро в любой конец Европы и лети. Мужчины? Да любые.
И это оказалось самой познавательной частью программы.
С мужчинами — как с тюрьмой: в мирной жизни ты вроде как замужем, тебе неинтересно, есть же любимый муж, и тебе кажется, что ты знаешь мужчин, зачем лишний раз интересоваться, какой в этом толк. Но вот как попадёшь сама в передрягу, так открываются такие интересные, драматические, комические, физиологические и ментальные подробности, что хочется задать себе кладбищенский есенинский вопрос: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» А можно и не задавать, я изобрела машину времени, и мне не жалко поделиться чертежом.
Записывайте.
Идёте на рынок, на барахолку, блошку, фломаркт. Покупаете там коврик. Цветы, орнаменты, идеально — олени, волки, рыцари, персидская царевна. Вешаете его у кровати так, чтобы он был под рукой, когда вы поворачиваетесь на правый бок. Теперь — палец. Указательный. Приставьте к ковру и начинайте водить пальцем по узорам. Оно польётся само. Воспоминания. Мысли. Будущее — хотя чёрт с ним, просто мечтайте о принце, похищающем персидскую княжну. Или мечтайте о княжне, если вы по другую сторону.
Это важный навык — водить пальцем по узорам ковра.
Узоры — удивительная штука, простите за банальность. Я всё время читаю в Фейсбуке папку «Другое», потому что часто пишут люди, никак вроде бы со мной не связанные. Работа такая, тюрьма — она косит без разбору. И вот несколько дней назад один человек присылает мне фотографию. Что-то очень смутно знакомое. Какой-то корабль, какие-то капитаны. И на заднем плане девушка. И меня с ней что-то связывает.
Приглядываюсь, увеличиваю — а это я много лет назад. Я чудовищно тогда выглядела: как раз жизнь в очередной раз прошлась катком и я не успела ещё перегруппироваться. Помнится, был Новый год и я взяла билет куда глаза глядят. Пусть это будет корабль, который плывёт оттуда туда, и чтобы там не было никаких знакомых, и вообще пусть все будут иностранцы.
И, конечно, первым делом познакомилась с писателем Владимиром Куниным и его женой — они к тому времени давно были иностранцы. И вот человек сейчас присылает мне уже мои фотографии с Куниным. И я начинаю разговаривать с той давней девушкой, сама с собой, и как-то нелепо её подбадриваю: мол, держись, дальше будет ещё хуже, а потом ещё, а потом ты победишь.
И я вдруг вспомнила, что тогда почувствовала это: кто-то меня издалека сильно подбадривает и шлёт лучи. Кто-то очень знакомый, но старше и умнее.
Вот и не верь после этого в голливудское кино.
Райские яблочки
Есть в Шарлоттенбурге дворовый сад.
Ха, написала — как будто «Есть в графском парке тёмный пруд».
Там лилии цветут.
И там, и там.
Но сейчас зима, и почти ничего не цветёт, разве что поздние астры в соседнем палисаднике у меня в Кройцберге да свихнувшиеся от тёплого и солнечного декабря сакуры на Хохбаумштрассе.
Вот, а в знакомом садике — райские яблочки.
В этом доме живут те, кто мне особенно дорог и важен. Люба, Милана, Илона, их таксы. Они начали мне показывать Берлин. Здесь адрес регистрации нашей берлинской компании, мы производим маленькие фильмы о правах человека. Здесь мы начинали снимать. Здесь в садике я пыталась оживить свою первую новогоднюю ёлку, которая специально была куплена с комом, чтобы жила. Но нет, не выжила. Зато выжила другая.
Здесь сильно помогли выжить и мне. Здесь, как оказалось, я провела три месяца своей жизни, которых почти не помню. Меня вытащили из здоровенной пропасти — предательство и всё такое сопутствующее, мозг отказывался это осознавать и принимать и просто переключился на работу с документами, за что ему моя сердечная благодарность. А всё остальное мозг просто отключил, оставив мне память золотой рыбки.
Доктор сказала — защитная реакция.
Хорошая реакция, защитила. Теперь на месте той пропасти зелёная лужайка, по которой прыгают пушистые зайки, но копать не стоит, я проложила кабель высокого напряжения и неглубокого залегания.
Кстати, лужайка. Из лужайки с хорошим газоном примерно весь мой знакомый садик в Шарлоттенбурге и состоит, ещё выжившая ёлка и маленькая альпийская горка внизу. Эту лужайку делает садиком яблоня, которая растёт ровно посередине. Это высокая изящная яблоня, которую я почему-то не помню цветущей и вообще зелёной. Я всегда замираю около неё зимой.