трации. Как учил Иисус Христос: «Ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Матф. 5:29).
В книге часто повторяется слово «педерасты». Бериевцев, то есть бывших сотрудников Берия, в тюрьме называли педерастами (с. 148). Таких много как среди заключенных, так и среди тюремщиков. На с. 131 педераст Субботин вдруг почему-то взял и проглотил целую партию домино из 28 костяшек. Много всякой психопатологии, вроде людоедства, но автор называет всех этих психов нормальными людьми (с. 155).
А вот какой-то зек-чудак отрезал себе ухо. Рану залечили, а его поместили в психиатрический корпус, где он отрезал себе второе ухо, проглотил ложку и куски колючей проволоки. Пришлось оперировать. За 40 дней до освобождения он проглотил целую партию шахмат, все фигуры, и белые и черные. Его опять оперировали. «Был ли он помешанным?» — спрашивает Марченко и отвечает: «На вид он производил впечатление человека гораздо более нормального, чем другие зеки» (с. 307).
А вот суть всей книги. Автор пишет:
«Я часто слышал от разных зеков, что среди нас, если как следует подумать, нет ни одного нормального человека… Почти в каждой камере владимирской тюрьмы находится зек, “чокнутый” по-настоящему… Отбой — Саня ложится и ждет, когда все уснут. Тогда он поднимается, подходит к чьей-нибудь койке и справляет нужду прямо на спящего сокамерника, да еще старается попасть на лицо. И так каждую ночь». А вот второй чудак: «А его причуда состояла в том, что всю еду в своей миске он разбавлял содержимым параши». И угощал других: «Ты попробуй, мне мама в детстве такую кашу варила, вкусно очень!» (с. 176–177).
То «чокнутые», а вот нормальные. Один уголовник по кличке Воркута режет себе вены. А другой, венгр по кличке Мадьяр, подставляет свою миску, собирает кровь, крошит туда хлеб — и ест эту тюрю (с. 183).
Диагноз врача-психиатра: уринофилия, копрофилия, матерный комплекс, вампиризм. И вот всю эту пакость ЦРУ печатает под маркой издательства «Свободная пресса», якобы как «демократическое движение в СССР».
Затем Марченко пишет:
«Среди уголовников процветает гомосексуализм. Этим занимаются почти поголовно все бытовики». Ловили только тех, кто исполнял роль женщины. «А те, кто исполнял роль мужчины, тех и за педерастов не считали, они ходили в героях. А первых [пассивных] все презирали» (с. 312–313).
Вот вам и связь между психическими болезнями и гомосексом. Может быть, они это делали, так как не было женщин? Но нет, Марченко пишет, что в лагерях разрешались свидания с женами, включая половую жизнь: отдельные комнаты, с ночевкой, свидания иногда до 3-х дней (с. 260–262). В лагерях масса зелени и цветов, стадион, волейбол, библиотека (с. 292). Это вам уже не сталинские концлагеря, а хрущевские, либеральные. Это уже не лагерь, а санаторий.
Выйдя из лагеря в 1966 году, Марченко сразу же присоединился к еврейским диссидентам. То есть опять в лагерь просится. В конце концов он женился на еврейке-диссидентке Ларисе Богораз-Брухман, бывшей жене еврея-диссидента Юлия Даниэля, напарника Синявского-Терца.
Но скажу вам по секрету: если гой женится на еврейке — это дурная примета. Значит, у этого шабес-гоя что-то не в порядке. Как он сам пишет в своей книжке: «Я часто слышал от разных зеков, что среди нас… нет ни одного нормального человека».
А теперь посмотрим на писания писателя-диссидента Владимира Максимова, которого мы выбросили за границу. Беру его главную книжку «7 дней творения», изданную в 1971 году издательством «Посев»-НТС, которое существует на деньги того же ЦРУ.
Детство Максимова очень запутанное. Воспитывался он в детдомах и, возможно, что он сам не знает, кто его родители. По времени это совпадает с Великой Чисткой, когда перманентных революционеров расстреливали как контрреволюционеров, а их детей сдавали в детдома с клеймом РВН — родственники врагов народа. Уже в 16 лет, будучи малолетним преступником-рецидивистом, официальной медицинской экспертизой Максимов был признан «невменяемым», то есть сумасшедшим. Замечу, что 16 лет, период полового созревания — это опасный возраст, когда у людей с дурной наследственностью, у дурноследов, вместе с полом просыпается и их дурноследство — психические болезни.
В 1967 году Максимов был членом редколлегии журнала «Октябрь», но затем попал в сумасшедший дом. По причинам, как говорится, невыясненным. А выйдя из этого сумасшедшего дома, присоединился к диссидентам. Обычно диссиденты кончают в дурдоме, а Максимов начал с дурдома.
Сидевший в аудитории Министр культуры СССР шепнул своему соседу:
— Знаешь, кто этот дядя? — он кивнул в сторону профессора. — По совместительству он главный цензор СССР. Советский Победоносцев… Прокурор синода новой советской инквизиции…
— А теперь полистаем «7 дней» Максимова. Главный герой — бывший комиссар Красной Армии и большевик Петр Лашков, у которого руки немножко в крови. Имя у него чисто русское. Но из наших архивов я знаю еще другого Лашкова — Генри Самуиловича, старого еврея-чекиста и генерала НКВД, который во время Великой Чистки в 1937 году сбежал в Японию.
Затем Максимов описывает не просто детдома, а СПЕЦдетдома, но что это такое — не объясняет. Что же это за спецдетдома? Это специальные детдома, куда помещали детей типа РВН — родственников врагов народа. В том числе и детей Генри Самуиловича Лашкова.
Внук старого Лашкова — Вадим, понимай, Владимир Максимов, так как в книге много автобиографического. И этот Вадим почему-то очень интересуется психколонией для душевнобольных, устроенной в бывшем монастыре. Заметьте связь: бывший монастырь — и психколония. И почему это Вадима туда тянет? Прямо как пьяницу к водке (с. 341–342).
Но вскоре Вадим и сам попадает в психбольницу. У читателя, естественно, возникает вопрос — почему? Но здесь Максимов всячески мутит и отмалчивается. Он детальнейше описывает жизнь своего героя в сумасшедшем доме, но почему он туда попал — неизвестно. Кстати, дурдом — это самое интересное место в книге. И только с большим трудом, этак между строк, узнаешь, что Вадима посадили в дурдом за попытку самоубийства. Однако это же самое делают не только в СССР, но и в США. Это стандартная процедура.
Опять вопрос — почему? И только случайно узнаешь, что Вадим пытался покончить самоубийством, так как жена, которую он вовсе не любил, бросила ему упрек, что он «недееспособен» (с. 338). Но даже и здесь термин какой-то уклончивый, как все у Максимова. Почему бы не сказать прямо — импотенция, половая слабость? Итак, импотента посадили в дурдом, чтобы спасти его от самоубийства. А Максимов наводит тень на плетень и раздувает из этого политическое дело.
В книге часто встречаются хромые и косые, алкоголики и самоубийцы. Кстати, сам Максимов сухоручка и алкоголик, бухарик. На с. 396 муж и жена алкоголики, как пишет Максимов — «выблядки». В конце концов муж повесился. Масса вульгарных выражений, как то: «Не повезет, так на родной сестре триппер поймаешь» (с. 416). И все это перемешано с ханжескими причитаниями о Боге. Какое-то юродство.
В книге довольно много секса, но все это как у собак и кошек: под лестницей, на грязном полу, в самое неподходящее время, без любви, как в «Без черемухи». Много жестокости, где попахивает садизмом, но автор душой всегда с преступниками. Все это типично для вырожденцев с больным полом и психикой. Вот они и переносят все это в литературу. И требуют, чтобы их печатали.
Язык книги тоже какой-то хромой и косой, обрывистый, запутанный, как будто все это писалось с перепоя. Критики из дегенератиков называют это «орнаментальной прозой». А психиатры называют это шизофрения, мозговой разжиж. Например, вместо «смертельная бледность» они вам скажут «смердная блядность» — и будут уверять вас, что это модернизм, язык будущего. А вы, дурак, этого просто не понимаете.
Видно, что Максимова беспокоит «еврейский вопрос». Начинается, как будто, с антисемитизма (с. 369–370). Но вслед за этим жидоед вдруг превращается в жидолюба: вдруг появляется некий идеальный еврей Ося Меклер, перед которым стелятся все гойки. Но потом и этот идеалист-счастливчик тоже кончает самоубийством.
Почему? Опять какая-то тайна, загадка. Ох, любит Максимов писать загадками. Но я разгадываю вам и эту загадку. Дело в том, что действительно есть некоторые гойки, которые специализируются на евреях. Как правило, это минетчицы, француженки, 69-ницы, что означает латентную или подавленную гомосексуальность. И лезут они к евреям, так как знают, что там этого больше всего.
Подходит такая шабес-гойка к идеальному еврею Осе Меклеру и говорит: «Эй, Ося, хочешь любовь по-французски? Да ты не бойся. Ведь я ж знаю, что ты ничего другого не можешь». Вот потому-то Ося и повесился. Вы уж извините меня за такие выражения, но без этого вы не поймете всех этих модернистов.
Это знают миллионы вырожденцев, но писать об этом, конечно, не полагается. Это — табу. С точки зрения нашего генерал-архиепископа Питирима, это называется союзом сатаны и антихриста, к которому склонны многие ведьмы. Но результаты этого частенько довольно печальны. Если присмотреться, то все это вы увидите и среди ваших знакомых.
В принципе: Максимов описывает вырождение семьи Петра Лашкова — или еврея-чекиста Генри Самуиловича Лашкова — якобы в наказание за кровь, пролитую им во время революции (с. 466). Все его дети — выродки всех сортов и оттенков. Последний мужской отпрыск этого рода — «недееспособный» Вадим — уже сидел в сумасшедшем доме. Дочь Антонина, старая дева, до 40 лет живет с отцом, потом выходит замуж. Но затем она, в 40 с гаком, почему-то спуталась с молодым еврейчиком, тем самым идеальным Осей Меклером.
Тут наш Максимов петляет, как заяц, говорит намеками, и понять его трудновато. Насколько я понял, ребенка Антонина делает не от мужа, а от этого самого неотразимого еврея Оси Меклера, который от такого счастья сразу же повесился. Муж исчезает, как одуванчик, а Антонина возвращается с полуеврейским сыном к отцу. Весь цимес,