В ответ на эту последнюю реплику К. обнял Лени и притянул к себе; она мирно положила голову ему на плечо. Продолжая разговор, он спросил:
– И какой же у него чин?
– Следственный судья, – сказала она, взяла К. за руку, которой он обнимал ее, и принялась играть с его пальцами.
– Опять всего лишь следственный судья, – сказал К. разочарованно. – Те, что выше рангом, прячутся. А еще на трон уселся.
– Это все вымысел, – сказала Лени, нагнувшись над ладонью К. – На самом деле он сидит на кухонном стуле, накрытом старой конской попоной. – Чуть погодя, она добавила: – И что же, вы совсем не можете перестать думать о вашем процессе?
– Что вы, – сказал К. – Я, пожалуй, даже слишком мало о нем думаю.
– Ваша ошибка не в этом, – сказала Лени. – Вы слишком неуступчивы, как я слышала.
– Кто это сказал? – спросил К.
Он чувствовал, как она прижимается к его груди, видел совсем близко ее густые темные волосы, собранные в тугой пучок.
– Расскажу – выдам слишком многое, – ответила Лени. – Пожалуйста, не просите у меня имен и не делайте больше этой ошибки, не будьте таким неуступчивым, с этим судом нельзя бороться, можно только ускользнуть. Надо сознаваться. Сознайтесь при первой же возможности. Только тогда у вас появится возможность ускользнуть, только тогда! Но и это невозможно без чужой помощи, этой помощи не надо бояться, я сама вам ее устрою.
– Вы хорошо разбираетесь в делах этого суда и в том, какие тут нужны уловки, – сказал К. и, раз уж она так крепко прижалась к нему, усадил ее на колени.
– Вот так хорошо, – сказала она, устраиваясь у него на коленях, разглаживая юбку и поправляя блузку.
Затем она обняла его за шею обеими руками, откинулась назад и посмотрела на него долгим взглядом.
– А если я не сознаюсь, вы не сможете мне помочь? – спросил К., испытующе глядя на нее.
«Я прямо-таки притягиваю помощниц, – подумал он. – Сперва г-жа Бюрстнер, потом жена судебного пристава, наконец, эта малышка-сиделка, которой я зачем-то так понадобился. Вон как угнездилась у меня на коленях, будто это ее законное место!»
– Нет, – ответила Лени и медленно покачала головой. – Тогда я вам помочь не смогу. Но вы же и не хотите моей помощи, вы человек упрямый, вас не убедишь.
– У вас есть любимая женщина? – спросила она чуть погодя.
– Нет, – сказал К.
– Так уж и нет!
– На самом деле есть, – сказал К. – Подумать только, я от нее отрекся, а ведь у меня даже ее фотография при себе.
По просьбе Лени он показал ей фото Эльзы. Примостившись у него на коленях, она изучала снимок. На нем Эльза кружилась в танце – она любила танцевать в винном баре. Ее юбка, взлетевшая при быстром повороте, еще не опустилась, руки упирались в бедра, и смотрела она, высоко подняв голову, куда-то в сторону. Кому предназначалась ее улыбка, на фото было не видно.
– Эк она талию утянула, – сказала Лени, указывая на то место, где, по ее мнению, это было заметно. – Мне она не нравится – неуклюжая и грубая. Но, может, с вами она нежна и мила, по фотографии можно так подумать. Такие большие, сильные девушки часто на поверку оказываются нежными и милыми. Но пожертвует ли она собой ради вас?
– Нет, – сказал К. и чуть не рассмеялся вслух, пытаясь отобрать фотографию. Лени, однако, крепко держала ее в руке. – Ее не назовешь нежной и милой, и она не станет жертвовать собой ради меня. Но до сих пор мне не нужно было от нее ни того ни другого. Да я никогда и не разглядывал фотографию так внимательно, как вы.
– Тогда она для вас не так уж много значит, – сказала Лени. – И никакая она не любимая.
– Неправда, – сказал К. – Я не откажусь от своих слов.
– Пусть даже она и любимая, – сказала Лени, – она не будет по вам очень уж скучать, если вы на кого-то ее променяете – например, на меня. В смысле, променяете ее на женщину, готовую ради вас на жертвы в вашем будущем тяжелом положении.
– Пожалуй, – сказал К. с улыбкой. – Вполне возможно. Но у нее есть перед вами одно большое преимущество – она ничего не знает о моем процессе и даже если бы знала, не стала бы об этом задумываться. И не стала бы пытаться уговорить меня на уступки.
– Это не преимущество, – сказала Лени. – Если у нее нет никаких других преимуществ, я не теряю надежды. А есть у нее какой-нибудь физический недостаток?
– Физический недостаток? – удивленно спросил К.
– Да, – сказала Лени. – У меня как раз есть маленький физический недостаток – вот, смотрите.
Она раздвинула средний и безымянный пальцы правой руки. Они оказались соединены кожаной перепонкой почти до верхней фаланги более короткого пальца. К. сперва не разглядел в темноте, что она хочет ему показать, и она притянула его руку, чтобы он мог потрогать.
– Вот ведь игра природы, – сказал К., разглядывая ее руку, – но какая милая лапка!
С некоторой гордостью Лени наблюдала, как К. рассматривает ее пальцы, то раздвигая их, то сдвигая. Наконец он осторожно поцеловал их и отпустил.
– Ах, – воскликнула она тут же, – вы меня поцеловали! – и ловко вскарабкалась на него с ногами.
Он ошарашенно на нее смотрел; теперь, когда она была совсем близко, он чувствовал исходящий от нее горький, терпкий, будто перечный запах. Она схватила его за голову, притянула к себе, целовала и покусывала шею, кусала даже волосы.
– Променяли ее на меня, – то и дело повторяла она, – смотрите-ка, променяли на меня!
Тут ее колено соскользнуло и она, вскрикнув, чуть не упала на ковер, К. обхватил ее, пытаясь удержать, но повалился вместе с ней.
– Теперь ты мой, – сказала она.
– Вот тебе ключ от дома, приходи, когда захочешь, – были ее последние слова.
Она попыталась поцеловать К., но он уже уходил, и ее губы угодили ему в затылок. За дверью моросил дождь. К. хотел было выйти на середину улицы, чтобы еще раз увидеть Лени, если она выглянет в окно, но тут из ожидавшего перед домом автомобиля – К., занятый другими мыслями, вовсе его не заметил – выскочил дядюшка, схватил его за руки и притиснул к входной двери, будто хотел приколотить его к ней гвоздями.
– Мальчишка, – закричал он, – как ты только мог такое выкинуть? Ты ужасно навредил своему делу, которое как раз пошло было в нужном направлении. Уполз куда-то с этой грязной маленькой тварью, к тому же явно любовницей адвоката, и где-то пропадаешь часами! Даже предлога никакого не выдумал – ничего не скрывая, побежал к ней и с ней остался! А мы-то сидим, дожидаемся – твой дядя, который о тебе же заботится, адвокат, которого надо привлечь на твою сторону, а главное – директор канцелярии, большой человек, от которого твое дело на нынешней стадии зависит почти полностью. Мы хотели посоветоваться, как тебе помочь, мне нужно было вести себя осторожно с адвокатом, а тем более с директором канцелярии, и у тебя были все причины поддержать меня в этом. Вместо этого ты исчез. Потом уже стало невозможно этого не замечать – они люди вежливые, светские и не говорили об этом, щадили меня, но в итоге и они ничего не смогли поделать и просто замолчали, потому что уже нельзя было далее обсуждать дело. И вот мы сидим молча минуту за минутой и прислушиваемся, не соблаговолишь ли ты наконец явиться. Все напрасно. В конце концов директор канцелярии, который и так задержался намного дольше, чем собирался, встает, прощается, явно жалеет меня, но помочь ничем не может, ждет в дверях еще немного из какой-то необъяснимой вежливости и уходит. Я, конечно, рад был, что он ушел, а то у меня аж горло перехватило. А на больного адвоката все это, естественно, еще сильнее подействовало – он, бедняга, вообще не мог говорить, когда я с ним прощался. Ты, может, его почти добил и ускорил смерть человека, от которого ты зависишь. А меня, своего дядю, оставил ждать тут часами под дождем – сам пощупай, я промок до нитки! – и изводить себя дурными мыслями.
Когда они вышли из театра, шел мелкий дождь. И пьеса, и дрянная постановка утомили К., а мысль, что придется оставить дядю ночевать, окончательно добивала его. Именно сегодня ему очень хотелось поговорить с г-жой Бюрстнер – вдруг получится как-то оказаться с ней наедине? Присутствие дядюшки, однако, не оставляло ему никаких шансов. Был еще ночной поезд, на котором можно было его отправить, но дядюшка так увлекся процессом К., что склонять его к отъезду прямо сегодня казалось совершенно гиблым делом. Без особой надежды на успех К. все же предпринял попытку.
– Боюсь, дядя, – сказал он, – что мне в скором времени и в самом деле понадобится твоя помощь. Пока до конца не понимаю, в чем именно, но в любом случае понадобится.
– Можешь на меня рассчитывать, – сказал дядя. – Я все время только и думаю, как бы тебе помочь.
– Ты все тот же, – сказал К. – Боюсь только, тетя на меня рассердится, если я вскорости попрошу тебя опять приехать в город.
– Твое дело важнее таких неудобств.
– С этим я согласиться не могу, – сказал К. – Но, как бы то ни было, не хочу без необходимости отнимать тебя у тети. В ближайшее время ты мне, видимо, понадобишься, а пока не хочешь ли съездить домой?
– Завтра?
– Да, завтра или, может быть, ночным поездом, так было бы удобнее всего.
В соборе
К. поручили показать одному важному итальянскому партнеру банка, впервые оказавшемуся в городе, кое-какие культурные памятники. Это поручение он в любое другое время почел бы за честь, но сейчас, когда защита собственного положения в банке стоила ему таких усилий, принял с неохотой. Каждый час, проведенный вне стен банка, усиливал тревогу. Работать с такой же отдачей, как раньше, больше не получалось, К. часами лишь вынужденно изображал осмысленную деятельность, но, покидая кабинет, беспокоился еще сильнее. Ему представлялось, как заместитель директора, вечно поджидавший его в засаде, время от времени заходит к нему, садится за его стол, просматривает его бумаги, отбивает многолетних контрагентов, почти что друзей, и, возможно, даже находит ошибки, ставшие теперь для К. вечным страхом и неизбежным спутником всего, за что бы он ни брался. Когда ему поручали деловую встречу вне банка или отправляли в командировку – а такие поручения в последнее время участились, – у К. тут же возникало подозрение, что его хотят на время удалить, чтобы проверить его работу, или, во всяком случае, что в банке его не считают незаменимым. От большей части таких поручений он легко мог отказаться – но не осмеливался: если его опасения были хотя бы отчасти обоснованными, отказ был бы равносилен признанию, что он испугался. Так что поручения эти он принимал, как обычно, без эмоций и даже умолчал о серьезной простуде, когда ему предстояла тяжелая двухдневная командировка, – лишь бы эту поездку не отменили ввиду установившейся дождливой осенней погоды.