Вернувшись из командировки с лютой головной болью, он узнал, что на следующий день ему назначено сопровождать итальянского партнера. Соблазн хотя бы в этот раз отказаться был очень велик – в первую очередь потому, что поручение не было непосредственно связано с работой, и хотя поддерживать отношения с партнером, без сомнения, тоже было важно, но не для К., отлично знавшего, что только успехи в работе могут помочь ему удержаться на плаву и что если их не будет, то, даже сумей он паче чаяния обаять итальянца, толку ему от этого никакого. Ему не хотелось выпадать из рабочей обстановки даже на один день: слишком велик был страх, что уже не получится снова в нее вписаться; страх этот он сам признавал чрезмерным – и все же мучился им.
В этом случае, однако, было почти невозможно придумать благовидный предлог для отказа: познания К. в итальянском были хоть и не блестящими, но достаточными, но, что важнее всего, у него еще с юности сохранились кое-какие представления об истории искусства, о чем разнеслась по банку не вполне заслуженная слава – по той лишь причине, что К. некоторое время состоял, исключительно из деловых соображений, в обществе охраны городских культурных памятников. Ну, а итальянец, по слухам, любил искусство, и потому выбор К. в качестве его сопровождающего был очевиден.
Утро выдалось дождливым, с порывистым ветром. С досадой представляя себе, что за денек ему предстоит, К. явился на службу уже к семи утра, чтобы успеть немного поработать, прежде чем визитер отнимет у него эту возможность. Он чувствовал себя разбитым, потому что просидел полночи над учебником итальянской грамматики, пытаясь хоть немного подготовиться, и окно, у которого он в последнее время слишком часто засиживался, влекло его сильнее, чем письменный стол, – но он собрал волю в кулак и уселся за работу. На беду, тут же зашел клерк и сообщил, что его прислал директор посмотреть, вдруг г-н старший управляющий уже на месте, и в этом случае спросить, не будет ли он так любезен пройти в приемную, где его ожидает господин из Италии.
– Уже иду, – сказал К., сунул в карман словарик, взял под мышку альбом городских достопримечательностей, который приготовил для иностранца, и прошел через кабинет заместителя директора в дирекцию.
Хорошо, что он пришел так рано и был готов к услугам директора, как только понадобился, чего, разумеется, от него на самом деле не ожидали. Кабинет замдиректора, конечно, был пуст, словно среди ночи; вероятно, и за ним посылали клерка, чтобы пригласить его в приемную, но безуспешно.
В приемной директор и гость поднялись навстречу К. из мягких кресел. Директор мило улыбался и был явно рад появлению К. Он сразу представил его итальянцу, а тот крепко пожал К. руку и со смехом назвал кого-то ранней пташкой, К. толком не понял кого и лишь позднее уразумел, что имелось в виду. К. ответил несколькими гладкими фразами, которые итальянец выслушал, все еще посмеиваясь и нервно подергивая себя за густые, седеющие иссиня-черные усы. Эти усы явно были надушены, так что возникал соблазн подойти поближе и понюхать. Когда все уселись и завязалась небольшая вводная беседа, К. заметил, что понимает итальянца лишь отрывочно. Когда тот говорил спокойно, понятно было почти все, но это было скорее исключение – в основном речь так и лилась у него изо рта, он страстно тряс головой, а дважды даже вставал с очень серьезным видом и снова опускался смеясь в кресло. При этом он регулярно сбивался на какой-то диалект, который К. вообще не воспринимал как итальянский, однако директор не только все понимал, но и мог говорить, – впрочем, К. должен был это предвидеть: ведь итальянец приехал с юга своей страны, где и директор прожил несколько лет. Так или иначе, К. осознал, что добиться взаимопонимания с итальянцем у него вряд ли выйдет, потому что и на французском тот изъяснялся едва понятно, а читать по губам, что, возможно, помогло бы, мешали усы. У К. зародилось предчувствие большого конфуза, и он временно оставил попытки вникнуть в речь итальянца – в присутствии директора, который так легко его понимал, не стоило и напрягаться – и ограничился угрюмым наблюдением за гостем. Тот глубоко, но в то же время изящно сидел в кресле, то и дело поправляя короткий, скроенный по последней моде пиджачок, и старался что-то изобразить вольными жестами словно посаженных на шарниры кистей – с первого взгляда, не зная, о чем идет речь, можно было подумать, что он показывает, как бьет фонтан, но К., хоть и не сводил глаз с его рук, не мог уловить смысла жестикуляции. Наконец К., механически переводившего взгляд с одного собеседника на другого, накрыло уже привычной усталостью, и он – к счастью, вовремя – даже поймал себя на том, что по рассеянности встал и собрался развернуться и уйти.
В конце концов итальянец посмотрел на часы и вскочил. Попрощавшись с директором, он подступил к К. так близко, что тому пришлось отодвинуть кресло, чтобы обрести свободу движений. Директор, явно разглядевший в глазах К. мольбу о помощи, вмешался в разговор, да так ловко и ненавязчиво, словно всего лишь собирался дать ему небольшой совет, а на самом деле перевел все, что без передышки изливал речистый итальянец. От него К. узнал, что итальянцу еще нужно закончить кое-какие дела, что вообще-то у него совсем мало времени и он ни в коем случае не хочет галопом нестись по всем достопримечательностям, а с большим удовольствием – если, конечно, К. согласится, решение за ним – осмотрел бы только собор, но зато обстоятельно. Он был бы рад совершить эту прогулку в компании такого образованного и учтивого человека – тут имелся в виду К., совершенно не слушавший итальянца, а лишь пытавшийся быстро уловить слова директора, – и просит, если возможно, ждать его в соборе примерно через два часа, около десяти. Сам он почти уверен, что к нужному времени тоже окажется на месте. К. ответил что-то приличествующее случаю, итальянец пожал руку сперва директору, потом К., потом снова директору и пошел к двери, не переставая говорить и не отворачиваясь совсем от следовавших за ним хозяев.
К. еще немного задержался у директора – сегодня тот выглядел особенно измученным. Словно извиняясь перед К., он подошел к нему совсем близко и доверительно сказал, что поначалу собирался сам пойти с итальянцем, но потом – в причины он вдаваться не стал – решил, что лучше отправить с ним К. Пусть итальянца поначалу трудно понять, не стоит расстраиваться, понимание придет очень быстро. А если он все равно ничего не разберет, тоже не страшно, потому что итальянцу не очень-то и надо, чтобы его понимали. Кстати, К. на удивление хорошо говорит по-итальянски и наверняка отлично справится. На этом прием был закончен.
Остаток времени К. употребил на то, чтобы выписать из словаря редкие слова, необходимые для экскурсии по собору. Работа противнее некуда. Тем временем клерки приносили почту, сотрудники заглядывали со всяческими вопросами и торчали в дверях, потому что К. выглядел занятым, но не уходили, пока он их не выслушает; заместитель директора не отказывал себе в удовольствии отвлечь К., заходил к нему несколько раз, брал у него из рук словарь и без всякой видимой цели перелистывал; когда открывалась дверь в слабо освещенную приемную, появлялись контрагенты, смущенно кланялись, вежливо снимали шляпы, стараясь привлечь к себе внимание и не зная, удалось ли им это, – и посреди всей этой суеты К. составлял список нужных слов, затем разыскивал их в словаре, затем выписывал, затем учился произносить и наконец пытался зазубрить наизусть. Некогда цепкая память, однако, явно давала сбои, и иногда он так злился на итальянца, который устроил ему эту муку, что закапывал словарь в гору бумаг с твердым намерением прекратить подготовку, но тут же, одумавшись – ведь не станет же он безмолвно бродить с итальянцем мимо выставленных в соборе произведений искусства, – снова раскапывал и злился еще сильнее.
Ровно в половине десятого, когда он собрался уходить, зазвонил телефон – это была Лени: пожелать ему доброго утра и спросить, как у него дела. К. торопливо поблагодарил ее и сообщил, что сейчас у него совсем нет времени на разговоры, поскольку ему нужно в собор.
– В собор? – переспросила Лени.
– Ну да, в собор.
– Зачем же тебе в собор?
К. попытался вкратце объяснить, но только он начал, как Лени вдруг перебила:
– Гоняют они тебя.
Жалости, о которой он не просил и которой не ждал, К. не выносил. Он коротко простился с Лени, но, вешая трубку, сказал наполовину себе, наполовину собеседнице на другом конце провода, чьего голоса уже не слышал:
– Да, гоняют.
Теперь времени почти не оставалось – возникла даже опасность, что он не успеет к назначенному часу. К. поехал на автомобиле. В последний момент он вспомнил об альбоме, который еще не успел передать, и взял его с собой. Теперь альбом лежал у него на коленях, и всю дорогу К. нетерпеливо барабанил по нему пальцами. Дождь немного утих, но было промозгло и мрачно. К. знал, что в такой темноте им мало что удастся разглядеть в соборе, зато от долгого стояния на холодном каменном полу его простуда легко могла усилиться.
Соборная площадь была совершенно пуста, и К. вспомнил, как еще ребенком заметил, что в домах на этой маленькой, узкой площади всегда задернуты шторы. При сегодняшней погоде это было особенно понятно. В соборе тоже оказалось пусто – естественно, сейчас никому бы не пришло в голову сюда зайти. К. пробежался по обоим боковым нефам и встретил только закутанную в теплую шаль старуху – она стояла на коленях перед образом Богородицы, не отрывая глаз от иконы. Вдалеке он заметил хромоногого служку, который тут же исчез за одной из дверей. К. не опоздал – когда он вошел, как раз било десять, но итальянца еще не было. К. вернулся к главному входу и некоторое время стоял там в нерешительности, затем обошел под дождем собор снаружи, чтобы посмотреть, не ждет ли его итальянец у одного из боковых входов. Нигде его не было. Может быть, директор не понял, какое время было назначено? Да и как вообще можно было понять этого иностранца? Как бы то ни было, его следовало подождать по меньшей мере полчаса. От усталости К. тянуло присесть; он снова зашел в собор, нашел на ступеньке лестницы какой-то обрывок ковра, подтолкнул его носком туфли к ближайшей скамье, завернулся поплотнее в пальто, поднял воротник и сел. Чтобы скоротать время, он открыл альбом и немного полистал его, но вскоре ему пришлось оставить это занятие – сделалось так темно, что он едва мог различить