уга. В любом случае, однако, надо понимать, что простодушие и зазнайство, как бы незначительны ни были их проявления, все же мешают охранять вход: это слабые стороны в характере стражника. К тому же стражник по натуре дружелюбен, он вовсе не бездушная функция. Уже в самом начале он подшучивает над путником, предлагая ему войти, несмотря на прямой и ясный запрет, а потом не отсылает его прочь, а дает ему, как сказано в тексте, скамеечку и позволяет присесть сбоку от ворот. Терпение, с которым он долгие годы сносит просьбы путника, короткие беседы, готовность принимать подарки, благородство, с которым он позволяет путнику проклинать при нем судьбу, поставившую на его пути стражника, – все это позволяет увидеть в нем проблески сострадания. Не каждый стражник повел бы себя так же. Наконец, он откликается на жест путника и низко наклоняется к нему, чтобы дать возможность задать последний вопрос. Лишь легкое нетерпение – стражник знает, что дело идет к концу, – проявляется в его словах: «Все-то тебе мало». Некоторые заходят в своих толкованиях еще дальше, находя в словах «Все-то тебе мало» долю этого дружеского восхищения, пусть и не лишенного снисходительности. В любом случае образ стражника выглядит иначе, нежели тебе показалось.
– Ты знаешь эту притчу лучше и дольше меня, – сказал К. Они немного помолчали. К спросил:
– Так, значит, ты думаешь, что путник не был обманут?
– Не пойми меня превратно, – сказал священник, – я лишь рассказываю тебе о чужих мнениях на этот счет. Тебе не обязательно с ними полностью соглашаться. Текст неизменен, а мнения часто лишь отражают заблуждения по поводу его смысла. Например, есть даже такое мнение, согласно которому сам стражник – обманутая сторона.
– Ничего себе мнение, – сказал К. – Чем же оно обосновано?
– Обоснование, – ответил священник, – связано с простодушием и зазнайством стражника. Предполагают – ему неизвестно, что внутри Закона он знает лишь дорожку, по которой каждый день ходит перед Вратами. Его представления о том, что внутри, считают по-детски наивными, и предполагают, что он сам боится того, чем хочет напугать путника. И боится сильнее, чем путник: тот ведь только и хочет, что войти, даже узнав об ужасных стражниках внутри; стражник же внутрь не заходит, или, по меньшей мере, нам об этом ничего не сообщается. Другие, впрочем, говорят, что наверняка он уже был внутри, – ведь его же когда-то приняли служить Закону, а это нигде, кроме как внутри, случиться не могло. На это можно ответить, что он мог получить приказ охранять ворота и в виде окрика изнутри или что, во всяком случае, в дальние залы ему нельзя, поскольку он не может вынести даже взгляд третьего стражника. Кроме того, в тексте не упоминаются его рассказы о внутренних покоях, за исключением истории о стражниках. Возможно, ему это было запрещено, но он и о запрете ничего не рассказывал. Из всего этого делают вывод, что он не знает ни как выглядит, ни что означает находящееся внутри и сам обманывается на этот счет. И насчет путника он обманывается тоже: ведь он, стражник, по своему положению ниже путника и не понимает этого. То, что он обращается с путником как с нижестоящим, следует из решительности, с которой он его отгоняет, из того, как он с ним шутит в начале, и из многого другого, что ты наверняка запомнил. Но, согласно этому мнению, должно читаться столь же ясно и то, что на деле стражник стоит ниже путника. Прежде всего – свободный выше подневольного. А ведь путник на самом деле свободен, он может идти куда угодно, только доступ к Закону ему запрещен, да и то одним лишь стражником. Проводить жизнь на скамеечке возле входа его никто, согласно притче, не заставляет, он делает это добровольно. Стражник, напротив, прикован служебным долгом к своему посту, он не смог бы ни уйти прочь, ни, судя по всему, войти внутрь, даже если бы захотел. Кроме того, хотя он находится на службе Закона, его пост – лишь у этого входа, а значит, он служит Закону только ради этого путника, для которого вход и предназначен. И по этой причине тоже стражник стоит ниже путника. Выглядит так, что он много лет нес службу впустую: ведь путник пришел к воротам уже зрелым мужчиной, а это значит, что стражник ждал, прежде чем смог исполнить свое предназначение, – ждал столько, сколько угодно было путнику, который пришел к нему добровольно. И закончилась служба вместе с жизнью путника, так что стражник стоит ниже его до самого конца. И, говорят сторонники этой точки зрения, стражник опять-таки, похоже, об этом не подозревает. Поэтому нет ничего удивительного в том, что с этой точки зрения стражник пребывает в еще большем заблуждении – он заблуждается относительно своей службы. А именно – в конце он говорит о Вратах: «Пойду их закрою», но ведь в начале говорится, что Врата Закона открыты вечно, то есть никогда не закрываются вне зависимости от того, жив ли тот, для кого они предназначены, – а значит, и стражник не может их затворить. Здесь мнения расходятся: говоря, что закроет Врата, стражник просто ссылается на свою служебную инструкцию или хочет вызвать у путника в его последние минуты сожаление и грусть? Многие, однако, сходятся на том, что он не сможет затворить Врата. Говорят даже, что, по крайней мере в конце, путник превосходит стражника знанием – ведь он видит свет, проливающийся из Врат Закона, тогда как стражник стоит к ним спиной и никак не выказывает, что заметил нечто необычное.
– Хорошее обоснование, – сказал К. Некоторые места из рассказа священника он даже повторял про себя, шевеля губами. – Хорошее обоснование, и теперь я тоже считаю, что стражник обманывается. Но я не отказываюсь и от прежнего своего мнения – обе эти точки зрения кое в чем совпадают. Дело не в том, заблуждается ли стражник или все видит ясно. Я сказал, что обманут путник. В том, что стражник заблуждается, можно сомневаться, но если это так, то его заблуждение непременно должно передаться путнику. Если стражник в этом случае и не обманщик, то он такой простак, что его давно должны были бы выгнать со службы. Подумай и о том, что заблуждение, в котором пребывает стражник, ему почти не вредит, а путнику – вредит тысячекратно.
– Здесь ты вступаешь в конфликт с противоположным мнением, – сказал священник. – Некоторые говорят, что притча никому не дает права судить о стражнике. Каким бы он ни представал перед нами, он все-таки служитель Закона и, следовательно, принадлежит Закону, а людской суд над ним не властен. В таком случае нельзя и заключить, что стражник стоит в иерархии ниже путника. Ведь даже служба у Врат Закона – это несравнимо больше, чем свободная жизнь во внешнем мире. Путник лишь приходит к Закону, а стражник уже там. Он призван на службу Законом, и сомневаться в его значимости – все равно что сомневаться в Законе.
– С этим мнением я совершенно не согласен, – сказал К., качая головой, – поскольку, соглашаясь с ним, надо все, что говорит стражник, считать правдивым. Но это невозможно – ты сам это подробно обосновал.
– Нет, – сказал священник, – не надо считать все, что говорит стражник, правдивым, надо лишь считать это необходимым и тем довольствоваться.
– Какая безрадостная точка зрения, – сказал К. – Ложь объявляется основой миропорядка.
Хоть он и сказал это в заключение разговора, но окончательного мнения у него не сложилось. Он слишком устал, чтобы вдаваться во все, что следует из притчи. Она направила его мысли непривычными путями к далеким от реальности вещам, которые больше приличествовали для обсуждения судебным чиновникам, чем ему. Простая притча утратила форму, он хотел стряхнуть с себя ее чары, и священник, проявив недюжинную тактичность, не стал этому противиться и принял замечание К. молча, хотя оно явно противоречило его собственному мнению.
Некоторое время они молча шли рядом, причем К. держался как можно ближе к священнику, не понимая в темноте, где они находятся. Лампа у него в руке давно погасла. Однажды прямо перед ним блеснула серебром статуя какого-то святого – и снова погрузилась во тьму. Чтобы не следовать совсем уж бездумно за священником, К. спросил:
– Главный вход ведь совсем близко, верно?
– Нет, – сказал священник. – Мы от него далеко. Ты уже собираешься уходить?
Хотя К. в ту минуту ничего такого не думал, он тут же ответил:
– Вот именно, мне пора. Я старший управляющий в банке, меня ждут, я просто зашел, чтобы показать собор иностранному партнеру.
– Что ж, – сказал священник и протянул К. руку, – тогда иди.
– Только я в темноте не найду дорогу, – сказал К.
– Иди налево до стены, – сказал священник, – а потом все время вдоль нее, и найдешь выход.
Священник отошел на пару шагов, но К. громко крикнул ему вслед:
– Пожалуйста, постой!
– Стою, – сказал священник.
– Ты больше ничего от меня не хочешь? – спросил К.
– Нет, – сказал священник.
– Ты был так добр ко мне и все мне объяснял, а теперь отпускаешь, будто тебе до меня и дела нет.
– Тебе же нужно идти, – сказал священник.
– Ну да, – сказал К., – войди в мое положение.
– Сперва ты войди в мое, – сказал священник. – По-твоему, я кто?
– Ты тюремный капеллан, – сказал К. и подошел к священнику поближе; ему уже не казалось, что необходимо срочно вернуться в банк, можно было и задержаться.
– Следовательно, я из суда, – сказал священник. – Чего же мне от тебя хотеть? Суд ничего от тебя не хочет. Приходишь – он принимает тебя, уходишь – отпускает.
Адвокат, фабрикант, художник
Однажды зимним утром – едва светало, шел снег – измученный К. сидел, несмотря на ранний час, в своем кабинете. Чтобы отгородиться хотя бы от подчиненных, он сказал клерку никого не впускать – мол, он занят очень важным делом. Но вместо работы он ерзал в кресле, переставлял предметы на столе, а потом, словно во сне, вытянул руку поперек стола, склонил на нее голову и так сидел без движения.
Мысли о процессе больше не оставляли его. Часто он обдумывал, не составить ли для суда ходатайство в свою защиту. Он хотел коротко изложить в нем свою биографию и против каждого сколько-нибудь значимого события написать, почему поступил так, а не иначе, насколько эти поступки заслуживали упрека или одобрения, согласно его сегодняшним представлениям, и чем он мог это обосновать. Преимущества такого ходатайства перед обычной защитой силами небезупречного адвоката были несомненны. К. вообще не знал, чем занят адвокат, но тот явно не слишком себя утруждал, потому что уже месяц не приглашал К. к себе, да и раньше, когда они еще виделись, у К. не складывалось впечатления, что адвокат может сделать для него нечто существенное. Он ведь даже почти не задавал вопросов. А спросить-то было о чем! Вопросы в таком деле – самое важное. У К. возникало ощущение, что все необходимые вопросы ему приходится задавать самому