, а с этим ощущением – заодно и жгучее желание на них отвечать.
Адвокат же, вместо того чтобы спрашивать, сам что-то рассказывал или сидел молча, немного наклоняясь к нему через письменный стол, – вероятно, потому что плохо слышал, – а попутно подергивал себя за бороду и то и дело посматривал на ковер, может быть, на то самое место, куда К. повалился вместе с Лени. Иногда он зачем-то поучал К., словно ребенка, – мол, надо пораньше ложиться спать, не носить такой дорогой одежды, составить завещание, дома пользоваться не электрическим светом, а лишь свечами, и так далее. Ни за эти бессмысленные поучения, ни за прочие скучные речи К. не собирался при окончательном расчете платить ни копейки.
Решив, что достаточно унизил К., адвокат обычно принимался его ободрять. Говорил, что выиграл полностью или частично много подобных процессов – пусть и не таких тяжелых, как нынешний, но внешне еще более безнадежных. Перечень этих процессов у него здесь, в ящике стола – тут он похлопывал по какому-нибудь из ящиков, – но показать документы он, к сожалению, не может, служебная тайна. И все же огромный опыт, приобретенный в ходе этих процессов, разумеется, будет использован во благо К. Само собой, он, адвокат, сразу взялся за дело, и первое ходатайство уже почти готово. Оно играет очень важную роль, потому что первое впечатление, произведенное защитой, часто определяет весь ход процесса. К сожалению – и К. следует об этом знать – иногда случается, что суд вовсе не читает первые ходатайства. Их просто подшивают к делу и ссылаются на то, что в первое время допросы и наблюдение за обвиняемым важнее любой писанины. А если ходатай проявляет настойчивость, добавляют, что перед приговором рассматриваются в совокупности все собранные материалы, в том числе и эти первые ходатайства. Впрочем, к сожалению, это по большей части не так – первые ходатайства обычно подшивают не туда или вовсе теряют, и даже когда они сохраняются до самого конца, то, по слухам, их едва ли прочитывают. Все это достойно сожаления, но в чем-то оправданно: К. не стоит упускать из виду, что процесс непубличный, – суд может, если сочтет нужным, его открыть, но законом публичность не предписана. Вследствие этого и материалы суда, в первую очередь обвинительное заключение, недоступны обвиняемому и его защите, так что им или по большей части, или вообще непонятно, против чего возражать в первом ходатайстве; в нем лишь случайно может обнаружиться нечто имеющее отношение к делу. По-настоящему существенные и подкрепленные доказательствами ходатайства можно составить разве что позже, по мере того как в ходе допросов обвиняемого выясняются или угадываются отдельные пункты обвинения и их обоснования.
При таких обстоятельствах защита, естественно, оказывается в крайне невыгодном и сложном положении. Но и это не случайно. Закон не столько разрешает, сколько терпит защиту, и даже о том, насколько то или иное положение закона можно истолковать в духе такой терпимости, идут споры. Поэтому, строго говоря, не существует адвокатов, признанных судом, – все, кто выступает перед судом в этом качестве, по сути, лишь стряпчие без всякого статуса. Это, конечно, сказывается на их положении. Когда К. в следующий раз окажется в судебной канцелярии, может сам ради интереса заглянуть в адвокатскую палату. Вид компании, которая там собирается, наверняка заставит его содрогнуться.
Да и сама выделенная им тесная комната с низким потолком свидетельствует о презрении, которое питает к этим людям суд. Свет попадает в палату лишь через маленькое отверстие, расположенное к тому же так высоко, что даже если захочешь выглянуть, приходится договариваться с коллегой, чтобы тот подставил спину, – но и тогда только нанюхаешься дыма из выведенной поблизости каминной трубы, а все лицо заляпает сажей. Еще пример, свидетельствующий о состоянии этой палаты: в полу уже больше года дыра – целиком в такую не провалишься, но одной ногой запросто можно угодить. Адвокатская палата находится на втором чердачном этаже, и если случается такая неприятность, нога свешивается на первый чердачный этаж, прямо в коридор, где ждут просители. Так что если в адвокатских кругах такие условия называют постыдными, это вовсе не преувеличение. Жалобы в управление делами ни к чему не приводят, при этом адвокатам строжайше запрещено что-либо менять в комнате за свой счет.
Но и такое обращение с адвокатами имеет свои причины: защиту стараются, насколько возможно, исключить из процесса и все заботы возложить на самого обвиняемого. В сущности, ничего страшного в этой позиции нет, главное – не делать из нее ложного вывода, что в этом суде адвокаты обвиняемым ни к чему. Напротив, ни в каком другом суде в них нет такой необходимости, как здесь.
В общем, процесс закрыт не только для общественности, но и для обвиняемого. Естественно, закрыт настолько, насколько это вообще возможно, – но на деле возможности весьма широки. Обвиняемый не имеет доступа к материалам суда, а разобраться в ходе допросов, на основании чего они ведутся, довольно трудно, особенно для обвиняемого – лица заинтересованного и постоянно отвлекаемого всевозможными заботами. Вот тут-то и берется за дело защита. На допросах защитнику обычно присутствовать не разрешается, поэтому он должен немедленно после допроса и, если это возможно, сразу за дверью кабинета следователя расспросить обвиняемого о ходе допроса и из его рассказов, зачастую запутанных, извлечь полезные для защиты сведения. Но это не главное – таким путем немногое можно выяснить, хотя, конечно, человек дельный и тут выяснит больше прочих. Самое главное – личные связи адвоката, в них-то и есть главная ценность защиты.
Ведь К. и из собственного опыта уже знает, что низшие уровни судебной иерархии невозможно полностью очистить от недобросовестных и корыстных чиновников, вследствие чего в стене, которой ограждает себя суд, возникают проломы. В них-то и протискиваются самые разные адвокаты – подкупают, выведывают, в прежние времена, случалось, они и судебные дела воровали. Невозможно отрицать, что такими способами можно добиться весьма удивительных результатов для обвиняемого, и стряпчие хвастают успехами, заманивая новых клиентов, но для дальнейшего хода процесса успехи эти бесполезны, а то и вовсе вредны. Настоящую ценность имеют только честные личные отношения, причем исключительно с высшими чинами – конечно, тут имеются в виду высшие из низших. Только так можно повлиять на ход процесса, пусть поначалу и незаметно, но в дальнейшем все более явно. На это способны, естественно, лишь немногие адвокаты, и в этом смысле К. сделал удачный выбор. Может быть, от силы несколько других адвокатов могли бы похвастаться такими же связями, как у доктора Хульда. Их не интересует компания, которая собирается в адвокатской палате, и они не имеют с ней никаких дел. Тем теснее их связь с судейскими чиновниками. Д-ру Хульду не обязательно ходить в суд, дожидаться в приемной случайной встречи со следственным судьей и, в зависимости от настроения последнего, добиваться лишь видимости успеха, да и то в лучшем случае. Нет, К. сам имел возможность убедиться, что чиновники, причем высокого ранга, приходят сами, добровольно – либо открыто, либо в форме ясных намеков – снабжают его сведениями, обсуждают дальнейший ход процесса, даже иногда позволяют себя переубедить и уж в любом случае с готовностью выслушивают чужое мнение. Впрочем, что касается последнего, не стоит им слишком уж доверять – сколь бы внятно ни была высказана их новая, выгодная для обвиняемого точка зрения, они, возможно, отправятся прямиком в канцелярию и на другой же день дадут противоположное заключение, даже более суровое к обвиняемому, чем их первоначальная позиция, от которой они якобы совершенно отошли. Тут уж никак не выкрутишься: ведь все, что они сказали с глазу на глаз, остается между нами и не может иметь никаких публичных последствий, даже если защита и не очень-то ищет благосклонности этих господ.
С другой стороны, верно и то, что эти господа имеют дело с квалифицированной защитой не только из любви к ближнему или из дружеских чувств к защитнику, а в гораздо большей степени заботятся о себе самих. Здесь проявляется недостаток суда, основополагающий принцип которого – закрытость. Чиновникам не хватает связи с населением. Они хорошо подготовлены к рядовому, среднему процессу, такой процесс у них сам собой катится, как по рельсам, только иногда приходится его легонько подтолкнуть, – но в совсем простых случаях, как и в особенно сложных, они часто теряются. Из-за того, что они вечно сосредоточены на писаных законах, в области человеческих отношений чутье им отказывает, а в таких делах без него не обойтись. Тогда-то они и идут за советом к адвокатам, а за ними клерк несет бумаги, те самые, что обычно держат в секрете. Вот у этого окна иной раз можно увидеть самых неожиданных людей – стоят они и смотрят на улицу, скорбя, пока адвокат за письменным столом изучает дело, чтобы дать им хороший совет.
Кстати, именно при таких обстоятельствах можно увидеть, насколько серьезно эти господа относятся к своей работе и в какое отчаяние их приводят препятствия, которые они по своему природному складу неспособны преодолеть. Их положение тоже непростое, не надо судить о них превратно – будто им приходится легко. Служебная лестница в суде бесконечно длинна, и никто, кроме посвященных, не видит ее полностью. Хотя судебное производство в целом скрыто от глаз нижестоящих чиновников, а потому они почти никогда не могут как следует разобраться в мелких деталях дел, над которыми работают. Когда дело попадает в их поле зрения, они не знают, откуда оно взялось, а когда исчезает – не знают куда. В результате от этих чиновников ускользает понимание, как из отдельных стадий процесса складываются окончательное решение и его обоснование. Они могут иметь касательство к той лишь части процесса, которая отведена для них законом, и часто знают о дальнейшем – в том числе о результатах своей работы – меньше, чем защита, которая, как правило, поддерживает связь с обвиняемым почти до самого завершения процесса. Так что и в этом смысле чиновники могут узнать от защиты много ценного.