К. необходимо было браться за дело самому. Именно в моменты беспросветной усталости, как в это зимнее утро, когда мысли становились безвольно тягучими, никуда было не деться от этой уверенности. От его прежнего высокомерного отношения к процессу ничего не осталось. Будь он один на свете, легко было бы не обращать внимания на процесс – но понятно, что тогда и самого процесса не случилось бы. Теперь же дядя потащил К. к адвокату, дело коснулось семьи, его положение стало в какой-то степени зависеть от хода процесса, сам он неосторожно, с непонятным удовольствием разболтал о нем знакомым, чужие люди неизвестно как о нем узнали, отношения с г-жой Бюрстнер менялись по ходу процесса… короче говоря, у К. больше не было выбора, участвовать или уклоняться от участия: он влип, и надо было защищаться. Устал – дело швах.
Впрочем, пока не было причин сильно беспокоиться. Ведь сумел же он за относительно короткое время достичь в банке довольно высокого положения и укрепиться в нем, добившись всеобщего признания, – теперь надо было те же способности применить к процессу, и тогда успех гарантирован. Первым делом, чтобы чего-то добиться, надо решительно отмести любые мысли о своей виновности. Он ни в чем не виновен. Процесс – не что иное, как крупное деловое предприятие, из тех, какие он много раз проворачивал к выгоде банка; это предприятие, чреватое, как водится, разнообразными опасностями, от которых надо застраховаться. С чего бы он должен потерпеть неудачу? Ведь он не утратил способности смотреть в корень, хоть в глазах и помутилось от усталости.
В таком деле нельзя было размышлять ни о какой виновности, а стоило задуматься о собственной выгоде. С этой точки зрения неизбежным было решение как можно скорее, лучше прямо сегодня вечером, лишить адвоката доверенности. Хотя, если верить его рассказам, это нечто неслыханное и, вероятно, очень обидное – но К. не мог допустить, чтобы его личные усилия в рамках процесса натыкались на препятствия, созданные, возможно, его же адвокатом. Избавившись от адвоката, нужно было тотчас же подать ходатайство и, пожалуй, ежедневно настаивать на его рассмотрении. Разумеется, для этого недостаточно сидеть, как другие, в коридоре, положив шляпу под скамью. Он сам, или женщины, или еще какие-нибудь посланцы должны будут, что ни день, тормошить чиновников и заставлять их садиться за стол и изучать ходатайство К., вместо того чтобы таращиться на коридор сквозь решетку. Эти усилия должны быть неустанными и скоординированными, их надо постоянно контролировать, и в кои-то веки суд должен столкнуться с обвиняемым, понимающим свое право на защиту.
Хотя К. чувствовал себя в силах все это провернуть, составление ходатайства было удручающе сложной задачей. Раньше, всего только неделей раньше, он умирал от стыда при одной мысли, что когда-нибудь придется писать такое ходатайство самому, но ему и в голову не приходило, что это может быть еще и трудно. К. вспомнил, как однажды утром, уже заваленный работой, он отпихнул все бумаги в сторону и взялся за записную книжку, чтобы набросать схему подобного заявления и предоставить ее в помощь неповоротливому адвокату. Как раз в этот момент открылась дверь дирекции и вошел, громко смеясь, заместитель директора. К. почувствовал себя униженным, хотя заместитель директора смеялся не над его ходатайством, о котором ничего не знал, а над биржевым анекдотом, который только что услышал. Для понимания анекдота требовался рисунок, и заместитель директора, наклонившись над столом К., выхватил у него карандаш и стал рисовать в блокноте, предназначенном для ходатайства.
Сегодня К. забыл о стыде; ходатайство следовало составить. Если на работе для этого не найдется времени, что весьма вероятно, придется писать дома ночами, а не хватит и ночей – придется взять отпуск. Главное – не останавливаться на полпути, это самое неразумное, и в деловых предприятиях, и вообще. Составление ходатайства казалось делом практически бесконечным. Даже человек не робкого десятка легко мог прийти к выводу, что довести его до конца невозможно. Не из лености или коварства, которые только и мешали это сделать адвокату, а из-за недостатка сведений о предъявляемом обвинении и его возможном расширении: выходит, надо вспоминать всю жизнь вплоть до самых мелких происшествий, описывать и всесторонне проверять. И какая же это тоскливая работа! Подходит, пожалуй, лишь пенсионеру, чтобы занять впадающий в детство разум да заполнить дни, ставшие долгими. Но именно теперь, когда К. надо было всеми мыслями быть в работе, когда он еще находился на подъеме и уже представлял угрозу для заместителя директора, когда рабочие часы летели, а короткие вечера и ночи следовало посвятить наслаждениям молодости, – именно теперь К. приходилось браться за составление ходатайства.
Ему снова стало жаль себя. Почти непроизвольно, только чтобы с этим покончить, К. потянулся к кнопке электрического звонка, который был слышен в приемной. Нажимая на кнопку, он взглянул на часы. Одиннадцать! Целых два драгоценных часа потратил он на размышления и только сильнее прежнего отупел от усталости. Впрочем, время не пропало зря – он принял некоторые важные решения. Клерки, помимо всяческой корреспонденции, принесли две визитные карточки посетителей, уже давно дожидавшихся К. Это были весьма важные клиенты банка, которых, вообще говоря, ни в коем случае нельзя было заставлять ждать. Почему же, ну почему, словно спрашивали эти господа за закрытой дверью, обычно расторопный К. тратит лучшие часы рабочего дня на личные дела и зачем они явились в столь неудобное время? Утомленный и прежними мыслями, и тем, что ему предстояло, К. поднялся с места, чтобы принять первого клиента.
Это был невысокий, бодрый мужчина, фабрикант, К. хорошо его знал. Он извинился, что помешал К. закончить важную работу, а К., в свою очередь, извинился, что заставил фабриканта так долго ждать. Даже эти извинения К. произнес настолько механически и с такой фальшивой интонацией, что фабрикант непременно это заметил бы, не будь он так озабочен делами. Вместо этого он стал вытаскивать из разных отделений портфеля счета и таблицы, раскладывать их перед К., объяснять различные позиции, исправил небольшую ошибку в расчетах, которую выловил даже при столь беглом просмотре, напомнил К. о похожей сделке, которую заключил с ним примерно год назад, упомянул вскользь, что сделкой интересуется другой банк, готовый взяться за нее себе в убыток, и наконец замолчал, чтобы узнать мнение К. Тот поначалу внимательно слушал фабриканта, мысль о важной сделке захватила и его, но, к несчастью, ненадолго – его внимание переключилось, и он лишь кивал, когда фабрикант повышал голос, а потом перестал и кивать, ограничившись разглядыванием склоненной над бумагами лысины и прикидывая, когда же собеседник поймет, что его речи совершенно бесполезны. Теперь, когда фабрикант замолк, К. поначалу показалось, что таким образом ему предлагают сознаться в неспособности сосредоточиться. Но, как он с сожалением понял по напряженному лицу фабриканта, явно готовому к любому ответу, нужно было продолжать деловой разговор. Будто выполняя приказ, он наклонился и стал водить карандашом по строчкам, иногда останавливаясь и всматриваясь в какую-нибудь цифру. Фабрикант, предчувствуя возражения – может, с цифрами и правда было что-то не так, а может, дело было не в них, – прикрыл бумаги рукой и, подступив к К. совсем близко, заново начал описывать сделку в общих чертах.
– Непросто, – сказал К., поджал губы и бессильно поник в кресле, раз уж бумаги, единственное, на чем можно было сосредоточить внимание, были теперь от него скрыты.
Он лишь слегка приподнял голову, завидев, как приоткрылась дверь дирекции, за которой возник, словно в дымке, заместитель директора. Потом К. уже ни о чем не думал, а лишь любовался зрелищем, вдруг сделавшимся для него весьма приятным. Фабрикант тут же вскочил с кресла и поспешил навстречу заместителю директора. К. хотелось, чтобы он двигался еще в десять раз быстрее, ведь заместитель директора мог снова скрыться из виду. Но страхи его были напрасны: заместитель и фабрикант встретились, пожали друг другу руки и вместе двинулись к столу К. Фабрикант жаловался на недостаточный интерес старшего управляющего к сделке и указал на К., под взглядом заместителя директора снова склонившегося над бумагами. Теперь склонились над ними и остальные двое; фабрикант принялся перетягивать на свою сторону заместителя директора, а К. казалось, будто они раздулись до огромных размеров и теперь через его голову ведут переговоры о нем самом. Сперва он пытался, осторожно косясь по сторонам, понять, что происходит там, наверху, потом не глядя взял со стола одну из бумаг, положил ее себе на ладонь, приподнялся с места и предъявил обоим господам. При этом он не думал ни о чем определенном – просто чувствовал, что должен вести себя именно так, если подготовит длинное ходатайство, полностью его оправдывающее. Заместитель директора, принимавший заинтересованное участие в разговоре, лишь бегло взглянул на бумагу, но не стал вчитываться – что было важно для старшего управляющего, для него интереса не представляло, – а лишь забрал ее у К. со словами «Спасибо, я уже все понял» и спокойно вернул ее на стол. К. обиженно посмотрел на него. Заместитель директора, однако, этого совершенно не замечал, а если и замечал, то лишь радовался этому, часто разражался громким хохотом, резким выпадом совершенно смутил фабриканта, но тут же разрядил обстановку, сам себе возразив, и наконец пригласил его в свой кабинет, чтобы там поставить точку в деле.
– Дело очень важное, – сказал он фабриканту. – Это для меня совершенно очевидно. А господину старшему управляющему, – и даже эти слова он адресовал только фабриканту, – наверняка только того и хочется, чтобы мы у него это дело забрали. Тут нужно все спокойно обмозговать, а он сегодня, похоже, перегружен работой, вот и в приемной у него люди ждут часами.
У К. еще хватило самообладания, чтобы отвернуться от заместителя директора и с застывшей вежливой улыбкой посмотреть на фабриканта. Больше он ничем себя не выдал, оперся, слегка ссутулившись, обеими руками на стол, как продавец за прилавком, и лишь смотрел, как его собеседники, продолжая разговаривать, собирают со стола бумаги и направляются в кабинет заместителя директора. В дверях фабрикант обернулся, сказал, что не прощается и что, конечно, доложит г-ну старшему управляющему, насколько удачно прошли переговоры, а заодно сообщит ему кое-что еще.