– Да, – сказал К. себе под нос и забыл, что собирался лишь расспросить художника.
Из-за двери снова раздался девичий голос:
– Титорелли, а он скоро уйдет?
– Молчи! – крикнул художник в сторону двери. – Вы что, не понимаете, что у меня с этим господином разговор?
Но девочка на этом не успокоилась, а спросила:
– Будешь его рисовать?
А когда художник не ответил, добавила:
– Пожалуйста, не рисуй его, он такой уродливый.
Последовала какофония непонятных, но явно солидарных выкриков. Художник подскочил к двери, слегка приоткрыл ее – в щель стали видны молитвенно сложенные девичьи руки – и сказал:
– Не замолчите сейчас же – с лестницы спущу. Сидите тут на ступеньках и ведите себя смирно.
Видимо, они не сразу послушались, так что ему пришлось скомандовать:
– А ну-ка сели на ступеньки!
Только тогда наступила тишина.
– Прошу прощения, – сказал художник, вернувшись в комнату.
К. лишь на мгновение обернулся к двери, полностью предоставив художнику решать, защищать ли его, и если да, то как. Поэтому он почти не шелохнулся, когда художник наклонился к нему и прошептал на ухо, чтобы снаружи никто не услышал:
– Эти девчонки – тоже из суда.
– Как вы сказали? – К. снизу вверх посмотрел на художника.
Тот уселся в кресло и объяснил полушутливо:
– Да здесь все принадлежит суду.
– Что-то я не заметил, – резко сказал К.
Такое обобщение сняло тревогу, вызванную словами художника о девочках. Но К. еще некоторое время смотрел на дверь, за которой девочки теперь тихо сидели на лестнице. Только одна просунула соломинку в щель между досками и медленно водила ею туда-сюда.
– Похоже, вы пока ничего не поняли про суд, – сказал художник. Он расселся в кресле, широко расставив ноги и постукивая пятками по полу. – Но раз вы невиновны, это вам и ни к чему. Я вас сам вытащу.
– Как же вы это сделаете? – спросил К. – Вы же только что сами сказали, что никакие свидетельства на суд совершенно не действуют.
– Не действуют свидетельства, представленные в суд, – сказал художник и поднял указательный палец, словно К. упустил из виду какую-то важную тонкость. – Другое дело – то, что можно попытаться сделать непублично, в совещательной комнате, в кулуарах или здесь, в мастерской.
Теперь К. был более готов поверить словам художника, чем раньше, – они не расходились с тем, что он слышал и от других. Больше того, они пробуждали надежду. Если на решения судей, как утверждал адвокат, было настолько легко повлиять с помощью личных связей, то связи художника с тщеславными судьями были особенно важны, и уж точно недооценивать их не стоило. Значит, художник был важным пополнением армии помощников, постепенно собиравшейся вокруг К. Когда-то он славился в банке организаторскими способностями и теперь, оставшись без поддержки, получил хорошую возможность проверить себя в деле вне банковских стен.
Художник заметил, как подействовали его слова на К., и сказал с некоторой робостью в голосе:
– Вы замечаете, что я говорю почти как юрист? Это постоянное общение с господами из суда накладывает свой отпечаток. Это мне, конечно, очень выгодно, только вот творческий размах по большей части теряется.
– Как вам удалось свести знакомство с судьями? – К. хотел вызвать у художника доверие, прежде чем положиться на его помощь.
– Очень просто, – сказал художник. – Я это знакомство унаследовал. Еще мой отец был судебным рисовальщиком. Это место всегда наследуется. Новые люди тут не нужны. В изображении разных чинов есть столько тонкостей и, главное, столько секретных правил, что все они известны только небольшому числу избранных семей. Вот в том ящике, например, хранятся записи моего отца, которые я никому не показываю. Лишь тот, кто с ними знаком, способен писать судей. Но даже если я их потеряю, я держу в голове столько условий, что никто не сможет претендовать на мое место. Ведь каждого судью следует писать только так, как писали великих судей прошлого, а это могу только я.
– Вам можно позавидовать, – сказал К., думая о своей должности в банке. – То есть ваше положение непоколебимо?
– Именно так, непоколебимо, – сказал художник и гордо расправил плечи. – Потому-то я изредка и позволяю себе помочь какому-нибудь бедняге с процессом.
– И как вы это делаете? – спросил К., словно это не его художник только что назвал беднягой.
Художник, однако, не давал сбить себя с мысли и продолжал:
– В вашем случае, к примеру, поскольку вы совершенно невиновны, я бы предпринял следующее…
Постоянные упоминания о его невиновности уже надоели К. Ему начинало казаться, что этими замечаниями художник делает успешный исход процесса непременным условием своей помощи, отчего возникает внутреннее противоречие. Однако, несмотря на эти сомнения, К. сдерживался и не перебивал художника. Отказываться от его помощи он не хотел и уже решил ее принять – ведь она казалась ему ничуть не более сомнительной, чем помощь адвоката. К. даже отдавал ей предпочтение: ведь она была предложена более открыто и, пожалуй, к ней не прилагалось никакого вреда.
Художник придвинул кресло поближе к кровати и, слегка понизив голос, продолжал:
– Забыл вас спросить, как именно вы хотите отделаться от суда. Есть три возможности: истинное оправдание, мнимое оправдание и затягивание. Истинное оправдание, конечно, лучше всего, но я не имею никакого влияния на такого рода решения. По моему мнению, нет ни одного человека, который мог бы устроить истинное оправдание. Тут имеет значение только невиновность обвиняемого. Поскольку вы невиновны, существует возможность положиться на одну лишь вашу невиновность. Но тогда вам не нужна ни моя, ни чья бы то ни было еще помощь.
Такое железное построение поначалу сбило К. с толку, но потом он ответил – тихо, в тон художнику:
– По-моему, вы сами себе противоречите.
– В чем же? – терпеливо спросил художник и, улыбнувшись, откинулся в кресле.
Эта улыбка оставила у К. впечатление, что не стоит больше искать противоречий ни в словах художника, ни в судопроизводстве.
– Вы сперва сказали, что на суд не действуют никакие свидетельства, потом пояснили, что только публичные, а теперь вообще говорите, что невиновному не нужна помощь в суде. В этом и противоречие. Кроме того, вы говорили, что на судью можно повлиять через личные связи, но теперь утверждаете, что истинное оправдание, как вы его называете, не может быть достигнуто через личное влияние. Вот и второе противоречие.
– Эти противоречия легко объяснить, – сказал художник. – Речь о двух разных вещах – о том, что написано в законе, и о том, что я знаю по опыту. Не стоит их смешивать. Да, в законе, который я, впрочем, не читал, говорится: с одной стороны, невиновный должен быть оправдан, а с другой – на судей невозможно повлиять. Так вот, мой опыт говорит об обратном. Мне не известен ни один случай истинного оправдания, зато известны многие случаи влияния. Конечно, возможно, что ни в одном из известных мне случаев не осудили невиновного. Но разве так бывает? Столько дел и ни одного невиновного? Еще ребенком я слушал рассказы отца о процессах, рассказывали о них и сами судьи, приходившие в его мастерскую, – в наших кругах вообще больше ничего не обсуждают. Как только у меня появилась возможность самому приходить в суд, я ею сразу воспользовался. Я наблюдал бессчетное множество процессов в решающих стадиях, следил за ними, насколько мог, – и, надо признаться, ни разу не видел истинного оправдания.
– Ни одного, значит, истинного оправдания, – сказал К., будто беседуя сам с собой и своими надеждами. – Это, однако, подтверждает мнение, которое уже сложилось у меня о суде. Значит, и с этой стороны заходить бесполезно. Один-единственный палач мог бы заменить весь суд.
– Не надо обобщать, – сказал художник. – Я говорил лишь о своем опыте.
– Этого довольно, – сказал К. – Или вы слыхали, что в прежние времена оправдания случались?
– Такие оправдания, – сказал художник, – наверняка бывали. Просто это трудно выяснить точно. Решения суда не публикуются, даже судьи не имеют к ним доступа, а потому старые судебные дела – лишь достояние легенд. В них говорится даже о многочисленных истинных оправданиях. Но в это можно только поверить – доказательств нет никаких. Впрочем, совсем отмахиваться от легенд не стоит, в них есть доля правды, к тому же они очень красивые, у меня есть несколько картин по их мотивам.
– Какие-то легенды моего мнения не изменят, – сказал К. – Ведь перед судом на эти легенды не сошлешься, верно?
Художник улыбнулся.
– Не сошлешься, это так.
– Тогда и говорить о них нет смысла, – сказал К.
Он не верил художнику, но собирался временно соглашаться со всеми его высказываниями, даже если они вызывали сомнения или противоречили рассказам других людей. Сейчас у него не было времени проверять его слова или опровергать их, наивысшим достижением было бы сподвигнуть художника на какую бы то ни было помощь, пусть и не решающую. Поэтому он сказал:
– Довольно об истинном оправдании – вы ведь упомянули еще две возможности.
– Мнимое оправдание и затягивание. Только о них и можно говорить, – сказал художник. – Сейчас мы их обсудим, а пока не хотите ли снять пиджак? Вам ведь жарко.
– Верно, – сказал К., до сих пор не обращавший внимания ни на что, кроме объяснений художника. Теперь, когда ему напомнили о жаре, пот еще сильнее выступил у него на лбу. – Почти невыносимо жарко.
Художник кивнул, словно хорошо понимал, насколько К. неуютно.
– Нельзя ли приоткрыть окно? – спросил К.
– Нет, – сказал художник. – Рама закреплена намертво, не открывается.
К. наконец осознал, что все это время мечтал, как кто-то из них двоих вдруг подходит к окну и распахивает его. Он готов был глотать разинутым ртом даже туман. От чувства, что ему полностью перекрыли воздух, кружилась голова. Он шлепнул ладонью по лежавшей рядом перине и сказал слабым голосом: