Художник еще не договорил, а К. уже накинул пиджак на руку и встал.
– Встает! – раздался тут же возглас из-за двери.
– Уже уходите? – спросил художник, тоже вставая. – Это, конечно, из-за воздуха. Обидно. Мне есть еще что вам рассказать. Пришлось говорить совсем коротко. Но, надеюсь, все было понятно.
– О да, – сказал К.
Он с таким усилием заставлял себя слушать, что у него разболелась голова.
Несмотря на это подтверждение, художник еще раз резюмировал, словно желая на прощание утешить К.:
– Общее в обоих методах то, что они препятствуют вынесению обвинительного приговора.
– Но они также препятствуют и истинному оправданию, – сказал К. еле слышно, словно ему было стыдно признаться, что он это понял.
– Вы ухватили самую суть, – без всякой паузы ответил художник.
К. взялся за пальто, но все никак не решался его надеть. Больше всего ему хотелось схватить одежду в охапку и выбежать на свежий воздух. Даже девочки не могли сподвигнуть его одеться, хотя раньше, чем следовало бы, разразились воплями – мол, одевается! Художник почувствовал, что ему надо как-то разрешить сомнения К., и сказал:
– Вы еще ничего не решили по поводу моих предложений. Я это одобряю. Я бы и не советовал вам решать немедленно. Надо все обдумать. Преимущества и недостатки очень тонко сбалансированы. Однако времени на выбор не так уж много.
– Я скоро зайду еще, – сказал К. и с внезапной решимостью натянул пиджак, накинул на плечи пальто и поспешил к двери, за которой поднялся девичий крик.
– Только держите слово, – сказал художник, который не пошел его провожать, – иначе сам наведаюсь в банк спросить, что вы решили.
– Отоприте же дверь, – сказал К., дернул за ручку и почувствовал по ее сопротивлению, что с другой стороны ее держат девочки.
– Хотите, чтобы к вам привязались девчонки? – спросил художник. – Лучше через этот выход.
И он указал на дверь за кроватью. К. с этим спорить не стал и отскочил назад, к кровати. Но вместо того, чтобы открыть дверь, художник заполз под кровать и спросил оттуда:
– Еще минутку. Не хотите ли посмотреть картину, которую я мог бы вам уступить?
К. не хотел быть невежливым: художник ведь принял его дело близко к сердцу и обещал помочь, а вознаграждение за эту помощь К. по забывчивости с ним не обсудил, так что теперь отказать ему было невозможно и пришлось смотреть на картину, хотя К. весь дрожал от нетерпения, мечтая поскорее выбраться из мастерской. Художник вытащил из-под кровати целую стопку картин без рамок, донельзя запыленных: когда художник сдул пыль с верхней работы, она еще некоторое время клубилась перед глазами К., не давая вдохнуть.
– Пустынный ландшафт, – сказал художник, протягивая картину К.
На картине два хилых деревца торчали из темной травы поодаль друг от друга. На фоне красовался разноцветный закат.
– Красиво, – сказал К. – Я куплю.
К. не хотел никого обидеть такой краткостью и был рад, что художник не держит на него зла. Тот поднял с пола вторую картину:
– А вот и пара к вашей картине.
Можно было, наверное, назвать картины парой, но на деле между ними не было никакой разницы: вот деревца, вот трава, вот закат. Но К. это было неважно.
– Красивые пейзажи, – сказал он, – покупаю оба, повешу у себя в кабинете.
– Кажется, вам нравится этот сюжет, – сказал художник и вытащил третью картину. – Вам повезло, что у меня есть еще одна похожая.
Похожая – нет, это был во всех деталях тот же самый пустынный ландшафт. Художник отлично использовал свой шанс сбыть старые картины.
– Возьму и эту, – сказал К. – Только… можно я не буду сам забирать все три картины, а пришлю за ними клерка? Сколько они стоят?
– Это мы позже обсудим, – сказал художник. – Вы сейчас торопитесь, а мы ведь еще увидимся. Но вообще я рад, что вам понравились картины, заберите с собой все, что у меня тут лежало. Там полно пустынных ландшафтов, я их много написал. Некоторые отказываются покупать – слишком, мол, мрачно, но другим, вот и вам в том числе, как раз мрачные пейзажи и нравятся.
Но К. было совершенно ни к чему знать, с чем сталкивается по работе художник-попрошайка.
– Упакуйте все картины, – сказал он, перебивая художника. – Завтра придет мой клерк и все заберет.
– Это не понадобится, – сказал художник. – Надеюсь, мне удастся организовать вам носильщика, который сейчас же пойдет с вами. – И он, наконец, перегнулся через кровать, чтобы отпереть дверь.
– Не робейте, полезайте прямо на кровать, – сказал художник. – Так все делают, кто сюда заходит.
К. и без этого приглашения не собирался церемониться: он уже встал одной ногой на перину, но тут взглянул в дверной проем и отдернул ногу.
– Что это там? – спросил он художника.
– А что вас поразило? – художник и сам выглядел удивленным. – Это судебная канцелярия. Вы разве не знали, что здесь помещения суда? Они почти на каждом чердаке, так почему бы и не здесь? Моя мастерская, собственно, тоже часть судебной канцелярии, суд мне ее и предоставил.
К. поразило не то, что он и здесь обнаружил судебную канцелярию, а собственное невежество в судебных вопросах. Став обвиняемым, он взял себе за первейшее правило всегда быть ко всему готовым, ничему не удивляться, не смотреть по наивности вправо, когда слева незаметно стоит судья, – и как раз это фундаментальное правило он всякий раз нарушал… Перед ним открывался длинный коридор, наполненный таким воздухом, по сравнению с которым воздух мастерской казался освежающим. По обе стороны были расставлены скамьи, точь-в-точь как в канцелярии, ответственной за дело К. Похоже, обстановка канцелярий подчинялась определенным правилам. Посетителей было немного. Один из них полулежал на скамье, положив голову на руки, и, казалось, спал, другой стоял в полутьме в дальнем конце коридора. К. перелез через кровать; за ним следовал художник с картинами. Скоро им встретился судебный пристав – К. научился узнавать приставов по золотой пуговице, пришитой к цивильному платью ниже обычных пуговиц, – и художник поручил ему проводить К. и отнести картины. К. шатало, он прижимал ко рту носовой платок. Они были уже почти у выхода, когда навстречу им выбежали девчонки – нет, от них увернуться не удалось. Ясное дело: увидели, что дверь мастерской открылась, и пошли в обход, чтобы напасть уже отсюда.
– Дальше провожать не могу! – смеясь, крикнул художник, окруженный девочками. – До свидания, и не раздумывайте слишком долго.
К. даже не оглянулся на него. В переулке он взял первую же попавшуюся пролетку. Ему очень хотелось избавиться от пристава, чья золотая пуговица жгла ему глаза, даже если больше никто ее не замечал. Услужливый пристав хотел было усесться рядом с извозчиком, но К. согнал его с козел.
Когда К. подъехал к банку, полдень давно миновал. Он бы с удовольствием оставил картины в пролетке, но опасался, не придется ли когда-нибудь предъявить их художнику. Так что он позволил отнести их в кабинет и запер в самый нижний ящик стола, чтобы они, по крайней мере в ближайшие дни, не попались на глаза заместителю директора.
Борьба с заместителем директора
Как-то утром К. ощущал удивительную свежесть и готовность к борьбе. Мысли о суде почти не беспокоили его, казалось даже, что если нащупать какой-то рычаг, скрытый пока в темноте, и легонько потянуть за него, то вся эта необозримо огромная организация будет вырвана с корнем и уничтожена.
Такое необычное состояние вызвало у него соблазн пригласить к себе в кабинет заместителя директора и обсудить с ним одно слишком затянувшееся дело. Как обычно в подобных случаях, заместитель директора вел себя так, словно его отношения с К. в последние месяцы ничуть не изменились. Он спокойно вошел, как в прежние времена постоянной конкуренции с К., спокойно выслушал объяснения К., показал несколькими доверительными, даже товарищескими замечаниями свою заинтересованность и спутал карты К. лишь тем, что совершенно не отвлекался от сути, словно готов был всецело посвятить себя делу, тогда как на самого К. при виде этого образчика сознательности налетел со всех сторон рой посторонних мыслей и он вынужден был почти без сопротивления оставить дело в руках заместителя директора. В какой-то момент стало так худо, что К. вернулся к реальности, лишь заметив, что заместитель внезапно встал с места и, не говоря ни слова, вернулся в свой кабинет. К. не знал, что случилось – то ли обсуждение само собой завершилось, то ли заместитель прервал его, потому что К., сам того не понимая, разозлил его или сказал какую-то чушь, то ли он заметил, что К. не слушает, а думает о своем. Нельзя было даже исключить, что К. принял дурацкое решение или что заместитель директора заманил его в западню и теперь поспешил воспользоваться этим, чтобы навредить К.
К этому разговору они больше не возвращались: К. не хотел первым о нем напоминать, а заместитель директора помалкивал, – но и никаких очевидных последствий тоже не было, по крайней мере пока. Так или иначе, этот случай не напугал К., и при первой же возможности, чувствуя в себе достаточно сил, он всякий раз шел к двери заместителя, надеясь зайти к нему или позвать его к себе. Не время было прятаться от него, как раньше. Он больше не надеялся на скорый и решительный успех, который разом освободил бы его от всех забот и восстановил бы его прежние отношения с заместителем директора. К. чувствовал, что сдаваться нельзя: стоит отступить, как того, вероятно, требуют обстоятельства, – и, возможно, уже никогда не удастся шагнуть вперед. Нельзя дать заместителю директора поверить, что К. спасовал, нельзя позволить ему успокоить себя этой уверенностью, его нужно выводить из равновесия, постоянно напоминая ему, что К. жив и, как всякий, кто еще в строю, может в один прекрасный день удивить своими новыми возможностями, каким бы безвредным он ни казался сегодня. Иногда К. признавался себе, что таким образом борется лишь за свою честь, потому что выгоды тут ждать не приходится: постоянно выдавая заместителю директора всю свою слабость, он лишь укрепляет того в осознании собственной мощи, дает ему возможность наблюдать и принимать меры в полном согласии с обстоятельствами. Но вести себя иначе К. не мог. Он постоянно обманывал себя: иногда у него возникала ложная уверенность, что именно сейчас он способен потягаться с заместителем директора, и никакой неудачный опыт ничему его не учил; провалив десять попыток, он рассчитывал на успех одиннадцатой, хотя всякий раз дело принимало дурной для него оборот. После каждой такой встречи, весь разбитый, потный, опустошенный, он не понимал, что заставляет его лезть на рожон – отчаяние или надежда. Но в следующий раз лишь одна надежда влекла его к двери заместителя.