был вправе ожидать, что процесс будет давить на меня еще меньше, чем раньше, – ведь адвоката нанимают именно для того, чтобы в некоторой степени переложить на него бремя процесса. Но вышло все наоборот. С тех пор, как вы представляете мои интересы, ход процесса тревожит меня, как никогда раньше. Пока я был сам по себе, я ничего не предпринимал, но и почти ничего не замечал, но теперь у меня появился представитель на случай, если события начнут как-то развиваться, и я непрерывно, с нарастающим напряжением ждал, что вы возьметесь за дело, но этого так и не произошло. Я, впрочем, получил от вас различные сведения о суде, которые, наверное, не смог бы получить больше ни от кого. Но я не могу этим довольствоваться, когда процесс тайно, словно дожидаясь от обвиняемого каких-то признаков жизни, подбирается ко мне все ближе.
К. оттолкнул стул и стоял, сунув руки в карманы пиджака.
– Когда долго практикуешь, все начинает повторяться, – негромко, спокойно сказал адвокат. – Сколько клиентов стояли передо мной на той же стадии процесса, что и вы, и говорили что-то похожее!
– Значит, – сказал К., – они, как и я, не зря так говорили. Это вовсе не опровергает мои слова.
– Я и не собирался их опровергать, – сказал адвокат. – Я хотел только добавить, что ожидал от вас большего здравомыслия, чем от других, в первую очередь потому, что глубже посвятил вас в судебную практику и собственную деятельность, чем обычно посвящаю других клиентов. И вот теперь выясняется, что вы, несмотря ни на что, все же недостаточно мне доверяете. Признавать это мне нелегко.
Надо же, какое смирение! Где же профессиональная гордость адвоката, которая как раз сейчас должна быть задета? И почему он так себя ведет? Ведь он, по всем внешним признакам, не испытывает недостатка в клиентах и к тому же богат, так что потерю гонорара от одного клиента вряд ли заметит. Кроме всего прочего, он нездоров и сам должен, если уж на то пошло, стараться снизить загруженность. И все же так держится за К. Почему? Из личного сочувствия к дяде – или потому, что считает процесс К. таким необычным, что надеется отличиться участием в нем на стороне К. или – такую возможность никак нельзя исключать – на стороне своих друзей в суде? По его виду было ничего не понять, сколько К. ни разглядывал его, отбросив всякую учтивость. Можно было даже подумать, что он нарочно сделал непроницаемое лицо, дожидаясь, как подействуют его слова. Молчание К. он явно истолковал в свою пользу, потому что продолжал так:
– Вы наверняка заметили: хотя у меня большая практика, я обхожусь без помощников. Раньше было иначе – когда-то на меня работали несколько молодых юристов, машинисточки, человек десять, сновали здесь туда-сюда, а теперь я сам по себе. Отчасти это связано с тем, что моя практика меняется, – я теперь все больше ограничиваюсь делами вроде вашего, – а отчасти с моим углубившимся пониманием таких дел. Я нахожу, что не могу никому перепоручить мою работу, если не хочу навредить клиентам, которым взялся помочь. Однако решение делать все самому влечет за собой определенные последствия: я вынужден отказывать почти всем и берусь лишь за те дела, что мне особенно близки, – но это и не беда: кругом, в том числе и по соседству, полно всякой швали, кидающейся на любые крохи с моего стола. К тому же я слег от переутомления. Я о своем решении не жалею, – возможно, мне стоило бы брать еще меньше клиентов, но необходимость всецело посвящать себя тем процессам, которые веду, полностью подтвердилась, и мои успехи мне наградой. Я где-то прочел очень верное описание разницы между обычной адвокатской работой и такими делами. Мол, один адвокат доводит клиента на веревочке до самого решения суда, другой же сажает клиента себе на плечи и так тащит, не снимая, не только до решения, но и дальше. Так и есть. Но я бы погрешил против истины, если бы сказал, что никогда не жалею о затраченных усилиях. Когда мои действия столь неверно истолкованы, как в вашем случае, – тогда почти жалею.
Все эти речи не столько убедили К., сколько усилили его нетерпение. Ему казалось, он слышит в интонациях адвоката предвестие того, что его ожидает, если он сдастся: новые отговорки, рассказы не только о продвигающейся работе над ходатайством и об улучшающемся настроении судейских, но и об огромных трудностях в работе… короче, все до изжоги знакомые К. средства снова будут пущены в ход, чтобы и дальше прельщать его туманными надеждами и изводить туманными угрозами. Пора было это прекратить раз и навсегда, и он сказал:
– Вы со мной не вполне откровенны и никогда откровенны не были. Поэтому вам не стоит жаловаться, что вас якобы неверно понимают. А я откровенен и потому не боюсь быть неверно понятым. Вы взяли тяготы моего процесса на себя и якобы освободили меня от них, но мне все сильнее кажется, что вы не просто плохо его вели, но, ничего всерьез не предпринимая, скрывали от меня его ход и мешали мне самому заняться делом, чтобы однажды меня попросту осудили в мое отсутствие. Впрочем, я не утверждаю, что именно таков был ваш план. Что вы предпримете, если я оставлю договор в силе?
Адвокат даже теперь не обиделся и ответил:
– Продолжу действовать в том же направлении, что и прежде.
– Так я и знал, – сказал К. – Тогда и говорить больше не о чем.
– Попробую еще раз, – сказал адвокат, словно он, а не К., был здесь пострадавшей стороной. – У меня сложилось ощущение, что ваша неверная оценка моей правовой помощи и ваше поведение в целом вызваны тем, что с вами как с обвиняемым обращались слишком хорошо, или, точнее говоря, с кажущейся снисходительностью. На то есть свои причины; иногда лучше быть в цепях, чем на свободе. Хочу показать вам, как обращаются с другими обвиняемыми, и, может, вам удастся извлечь из этого какой-то урок. Вызову-ка я Блока – отоприте дверь и присядьте здесь, у столика.
– Охотно, – сказал К. и сделал все, как потребовал адвокат. Учиться он был всегда готов. Впрочем, чтобы не возникло никаких двусмысленностей, он добавил:
– Так вы приняли к сведению, что я отзываю у вас доверенность?
– Да, – сказал адвокат. – Но сегодня вы еще можете передумать.
Он снова улегся в постель, натянул одеяло до подбородка и повернулся к стене. И только тогда позвонил.
Почти одновременно со звонком явилась Лени и быстро осмотрелась в надежде понять, что произошло. Увидев К., мирно сидящего у постели адвоката, она, казалось, успокоилась и с улыбкой кивнула К., который смотрел на нее без всякого выражения.
– Приведи Блока, – сказал адвокат.
Но вместо того, чтобы идти за ним, она подошла к двери, крикнула: «Блок! К адвокату!» – и скользнула за кресло К., потому, видимо, что адвокат лежал, отвернувшись к стене, и ни на что не обращал внимания. И тут началось – она не оставляла К. в покое, то наклоняясь к нему через спинку кресла, то гладя его нежно и осторожно по волосам и по щекам. Наконец, чтобы прекратить все это, он поймал ее за руку, которую она после некоторого сопротивления позволила ему удержать.
Блок тотчас же явился на зов, но остался стоять на пороге и, казалось, раздумывал, войти ему или нет. Подняв брови и наклонив голову, он словно ждал от адвоката повторного приказа. К. мог бы подбодрить его приглашением войти, но он решил порвать не только с адвокатом, но и со всеми в этой квартире, а потому оставался безмолвным наблюдателем. Молчала и Лени. Блок убедился, что его, во всяком случае, не прогоняют, и вошел на цыпочках, с напряженным лицом, судорожно стиснув руки за спиной. Дверь он оставил открытой на случай отступления. К. смотрел не на него, а на пышное одеяло, под которым адвоката стало совсем не видно, потому что он сильнее прижался к стене. Тут, впрочем, раздался его голос:
– Блок здесь? – спросил он.
Этот вопрос для Блока, уже достаточно далеко зашедшего вглубь комнаты, был равносилен тычку в грудь и одновременно в спину. Он покачнулся, замер в глубоком поклоне и сказал:
– К вашим услугам.
– Чего надо? – спросил адвокат. – Ты явился некстати.
– Но разве меня не вызвали? – спросил Блок скорее самого себя, чем адвоката, выставил вперед руки, как бы защищаясь, и приготовился к бегству.
– Вызвали, – сказал адвокат, – и все же ты явился некстати. – И добавил: – Ты всегда являешься некстати.
С тех пор, как адвокат заговорил, Блок уже не смотрел на кровать, а уставился куда-то в угол, будто один вид собеседника грозил его ослепить, и лишь вслушивался. Но и это было нелегко, потому что адвокат говорил, обращаясь к стене, тихо и при том быстро.
– Хотите, чтобы я ушел? – спросил Блок.
– Ну раз уж пришел, – сказал адвокат, – оставайся.
Можно было подумать, что адвокат не выполняет желание Блока, а угрожает ему розгами, потому что Блока начала бить дрожь.
– Я вчера был, – сказал адвокат, – у моего друга, третьего судьи, и постепенно перевел разговор на тебя. Хочешь узнать, что он сказал?
– О, прошу вас, – сказал Блок.
Поскольку адвокат не ответил сразу, он повторил свое «прошу вас» и склонился так низко, будто собирался встать на колени. Тут уж К. вмешался:
– Да что ты такое делаешь! – воскликнул он.
Когда Лени попыталась заткнуть ему рот, он схватил ее и за другую руку. Держал он ее без малейшей нежности – она тяжело дышала от боли и пыталась вырваться. Но за возглас К. наказан был Блок, и адвокат спросил его:
– Ну, кто твой адвокат?
– Вы, – сказал Блок.
– А еще кто? – спросил адвокат.
– Никто, кроме вас, – сказал Блок.
– Вот никого больше и не слушай, – сказал адвокат.
Блок явно был с этим полностью согласен – он смерил К. сердитым взглядом и замотал головой. На нормальный язык это можно было перевести лишь грубой бранью. И с этим-то человеком К. собирался по-дружески обсудить свое дело!
– Не буду тебе больше мешать, – сказал К., откинулся в кресле. – Хоть на колени встань или на четвереньках ползай, делай, что хочешь, мне все равно.
Но у Блока сохранилось еще чувство собственного достоинства – во всяком случае, перед К.: он шагнул к нему, размахивая кулаками, и закричал настолько громко, насколько осмеливался в присутствии адвоката: