он искал ее лишь ради полноты и реалистичности картины и потому довольствовался лишь первым беглым взглядом на нее; к тому же в этом зрелище не было ничего нового – ему лишь вспоминалась фотография с пляжа, увиденная в комнате г-жи Бюрстнер. Увидев ее, он всегда спешил прочь от группы, и хотя потом часто проходил мимо, но уже в спешке, широко шагая по судебным коридорам. Здесь он отлично знал все помещения, даже неизвестные ходы, в которых он точно никогда не бывал, казались знакомыми, словно он жил здесь с незапамятных времен, а когда за дверью зала вдруг обнаруживалась винтовая лестница, его подошвы бойко стучали по ней, словно он со всей тщательностью изучал маршрут, который ему предстояло когда-нибудь пройти без подготовки. Подробности врезались ему в мозг с болезненной ясностью. По приемной, к примеру, расхаживал иностранец, одетый тореадором, с осиной талией, в тесной короткой курточке из грубого желтоватого кружева. Он шагал и шагал, не останавливаясь ни на мгновение и не мешая К. рассматривать его долго, неотрывно. Ссутулившись и глядя во все глаза, К. обошел его. Он изучил рисунок кружева, подметил, где не хватает нитки в бахроме, какие на курточке образуются складки, и все не мог насмотреться. Или, вернее, давно насмотрелся, а еще вернее – никогда и не хотел всматриваться, но никак не мог оторваться. «Вот это маскарад, у нас такого не увидишь!» – думал он, еще сильнее тараща глаза. Так и следил за иностранцем, пока не переворачивался на диване и не вжимался лицом в кожаную обивку. Так он чувствовал себя в безопасности и мог строить планы. Он обдумывал, просчитывал – но не знал, что именно обдумывает и просчитывает.
Так он лежал долго – и уже по-настоящему успокаивался. Поток мыслей не прекращался, но уже в темноте и без помех. Больше всего ему нравилось представлять себе Титорелли. Художник сидел в кресле, К. стоял перед ним на коленях, гладил ему руки и всячески его умасливал. Титорелли знал, чего добивается К., но притворялся, что не знает, чтобы его помучить. Но К. знал, что все у него получится, потому что Титорелли человек легкомысленный, податливый и не слишком совестливый, – непонятно, как вообще суд с таким связался. К. чувствовал: если где и возможен прорыв, то именно здесь. Его не сбивала с толку бесстыдная, устремленная в пустоту ухмылка Титорелли, он настаивал на своей просьбе и гладил Титорелли уже по щекам. Он не то чтобы очень старался, он был почти расслаблен и, уверенный в успехе, растягивал удовольствие. Вот как это просто – перехитрить суд! Словно повинуясь закону природы, Титорелли наконец нагнулся к нему и медленно, благосклонно прикрыл глаза, показывая, что готов исполнить просьбу, и крепко пожал К. руку. К. поднялся на ноги, ему, конечно, хотелось немного отпраздновать, но Титорелли былоне до увеселений – он приобнял К. и бегом потащил за собой. Вскоре они оказались в здании суда и побежали по лестнице, но не просто вверх – а то вверх, то вниз, скользя, как легкие лодочки по воде. Глядя под ноги, К. пришел к заключению, что такое красивое движение было бы непредставимо в его прежней, низменной жизни, и тут над его склоненной головой произошла метаморфоза. Свет, падавший до этого сзади, вдруг ослепительно засиял впереди. К. посмотрел вверх, Титорелли кивнул ему и развернул его в другую сторону. К. снова оказался в коридоре суда, но все здесь было мирно и просто, без режущих глаз деталей. К. охватил все одним взглядом, освободился от Титорелли и пошел своей дорогой. На нем было новое одеяние – темное и длинное одеяние, тяжелое, теплое и уютное. Он знал, что с ним случилось, но был так счастлив, что не хотел себе в этом признаться. В углу какого-то коридора, где вдоль одной стены были распахнуты большие окна, он нашел сваленную в кучу прежнюю свою одежду – черный пиджак, брюки в контрастную полоску и сверху рубашку с колышущимися на ветру рукавами.
Конец
Вечером перед тридцать первым днем рождения К. – было около девяти, тихое время на улицах города – в его квартиру явились два господина. Бледные, с одутловатыми лицами, в длинных сюртуках и сурово надвинутых на лбы цилиндрах. Перед входной дверью между ними произошел небольшой обмен любезностями – кому входить первым; у двери в комнату К. любезности повторились и даже умножились. К., не будучи предупрежден о визите, все равно сидел, одетый в черное, в кресле рядом с дверью и медленно натягивал новые, плотно облегающие перчатки, словно предчувствуя приход гостей.
Он тут же встал и с любопытством посмотрел на них.
– Вы ведь по мою душу? – спросил он.
Визитеры кивнули, и один указал на другого рукой, в которой держал цилиндр. Не такие гости должны были явиться, подумалось К. Он подошел к окну – снова взглянуть на темную улицу. Окна на другой стороне были по большей части темны, а многие и занавешены. В освещенном зарешеченном окне на нижнем этаже двое совсем маленьких детей играли в ладушки, не умея еще слезть со своих стульчиков.
«Прислали за мной каких-то старых актеров из массовки, – подумал К. и оглянулся, чтобы еще раз в этом убедиться. – Хотят со мной разделаться, не сильно потратившись». Он вдруг резко развернулся к ним и спросил:
– Вы из какого театра?
– Театра? – один из визитеров – у него дергались уголки рта – недоуменно повернулся к другому, а тот напрягся, словно немой, силящийся выдавить из себя слова.
– Вы явно не готовились отвечать на вопросы, – сказал К. и пошел за шляпой.
Уже на лестнице визитеры хотели было схватить его, но К. сказал:
– Давайте на улице, я же не болен.
Они все же взяли его в тиски перед самой дверью. Так крепко его держали впервые. Плотно стиснув К. плечами, они, не сгибая локтей, прижали его руки к бокам, а кисти сдавили каким-то особым, натренированным захватом, исключавшим всякое сопротивление. Зажатый между ними, К. шел, вытянувшись по струнке. Втроем они составляли единое целое: если бы кто-нибудь сбил с ног одного, повалились бы все трое. Разве что неодушевленные предметы могут так сливаться воедино.
Проходя под фонарями, К. пытался, хоть это было и непросто в таких тисках, получше рассмотреть своих конвоиров: в полутемной комнате ему это толком не удалось. Теноры, не иначе, догадался он по тяжелым двойным подбородкам. И с отвращением приметил, какие у них чисто умытые лица. Он так и видел заботливую руку, тщательно протирающую уголки глаз, смахивающую влагу с верхней губы, выскребающую складки под подбородком. Брови у них были словно наклеены и двигались вверх-вниз, не в такт шагам.
Рассмотрев их, К. остановился, так что остановились и они – на краю безлюдного сквера.
– Ну почему прислали именно вас! – скорее воскликнул, чем спросил он.
Конвоиры, казалось, не знали ответа, они просто ждали, опустив свободные руки, как санитары ждут, чтобы пациент успокоился.
– Дальше не пойду, – наудачу сказал К.
На это конвоирам отвечать не понадобилось – они лишь, не ослабляя хватки, попытались сдвинуть К. с места. Он сопротивлялся. «Ни к чему больше экономить силы, лягу тут костьми, – подумал он. Ему представилась муха, пытающаяся ценой оторванных лапок отцепиться от клейкой бумаги. – Да, этим господам придется непросто».
Тут он увидел, как из расположенного под горкой переулка поднимается по лестнице в сквер г-жа Бюрстнер. Он не был уверен, что это она, хотя сходство казалось сильным. Впрочем, К. было все равно, действительно ли он видит именно г-жу Бюрстнер; он вдруг осознал всю бессмысленность сопротивления. Нет ничего героического в том, чтобы упираться, усложнять конвоирам работу, искать наслаждение в последних проблесках жизни. Он шагнул вперед, и часть того удовольствия, которое это доставило конвоирам, передалась и ему. Они не мешали ему задавать направление, а он шел следом за девушкой – не потому, что хотел догнать ее, и не ради возможности подольше на нее посмотреть, а чтобы не забыть то, что открылось ему при ее появлении. «Единственное, что я могу теперь сделать, – говорил он себе, в подтверждение своих мыслей шагая в ногу с конвоирами, – единственное, что я могу, – это сохранять до конца ясную голову. Вечно я хотел все взять в свои руки – ради чего, собственно? Это было неправильно, стоит ли сейчас показывать, что даже растянувшийся на год процесс ничему меня не научил? Стоит ли выставлять напоказ свою непонятливость? Стоит ли давать повод для упреков, что в начале процесса я хотел его закончить, а в конце – начать его снова? Не хочу, чтобы обо мне так говорили. Я благодарен за то, что на этом пути приставлены ко мне эти два полунемых тупицы и что у меня есть возможность сказать нечто важное себе самому».
Тем временем девушка свернула в переулок, но К. уже мог без нее обойтись, а потому сдался на милость конвоиров. В полном согласии троица вступила на освещенный луной мост. Каждое движение К. конвоиры теперь с готовностью повторяли, а когда он чуть повернулся к перилам, повернулись с ним и они – как единое целое. Сверкая и дрожа в лунном свете, вода огибала островок, окутанный пышной зеленью деревьев и кустов. Вдоль посыпанных гравием тропинок, невидимых сейчас с моста, прятались скамейки, на которых К. раньше любил понежиться летом.
– Да я ведь не хотел останавливаться, – сказал он конвоирам, пристыженный их деликатностью.
Ему показалось, что один из них за его спиной тихо упрекнул другого за недоразумение с остановкой, и они двинулись дальше.
Они шли в гору переулками, по которым прохаживались – то вдалеке, то совсем близко – полицейские. Один, с пышными усами, положил руку на эфес доверенной ему государством сабли и, казалось, нарочно подошел поближе к их довольно подозрительной компании.
– Государство предлагает мне помощь, – прошептал К. на ухо одному из конвоиров. – Как будто процесс прошел за пределами государственной юрисдикции.
Может, еще придется этих господ защищать от государства, подумал он.