– Идемте, идемте!
К. пошел за ним; оказалось, что сквозь людскую массу проложена узкая дорожка – вероятно, разделяющая две группировки. К. заметил, что в первых рядах с обеих сторон не обращено к нему ни одно лицо: он видел лишь спины людей, чьи речи и жесты предназначались только членам их собственной группы. Собравшиеся были одеты по большей части в черное – в длинные, старомодные парадные фраки. Если бы не эти наряды, К. подумал бы, что попал на политическое мероприятие районного масштаба.
На другом конце зала, куда провожатый привел К., на невысоком помосте, заполненном, как и вся комната, людьми, был установлен столик; за ним сидел толстый, одышливый человечек. Он вел с мужчиной, который стоял у него за спиной, опираясь локтями на спинку кресла и скрестив ноги, оживленную беседу, перемежавшуюся взрывами хохота. Иногда он картинно вскидывал руку, словно пародируя кого-то. Мальчику, который привел К., никак не удавалось вклиниться и отчитаться. Дважды он вставал на цыпочки и порывался что-то сказать, но человечек не замечал его. Лишь когда кто-то в толпе на помосте указал на него, толстяк обернулся и, наклонившись, выслушал тихий доклад мальчика. Затем вынул часы и кинул быстрый взгляд на К.
– Вам надлежало явиться один час и пять минут назад, – сказал он.
К. хотел что-то ответить, но не успел, потому что в правой половине зала поднялся общий ропот.
– Вам надлежало явиться один час и пять минут назад, – повторил человечек, повышая голос, и взглянул на толпу внизу. Ропот сразу усилился и заглох лишь постепенно, потому что человечек ничего больше не говорил. Теперь в зале стало намного тише, чем при появлении К. Только на галерее не прекращались обсуждения. Насколько можно было разглядеть в полумраке, да еще сквозь стоявшую в комнате пыльную дымку, люди на галерее были одеты похуже, чем в толпе внизу. Некоторые принесли с собой подушечки, которые подложили между головой и потолком, чтобы не натереть затылок.
К. решил больше наблюдать, чем говорить, и потому не стал оправдываться по поводу предполагаемого опоздания, а сказал лишь:
– Возможно, я и явился слишком поздно, но сейчас я здесь.
Из правой половины зала раздались аплодисменты. «Этих легко привлечь на свою сторону», – подумал К. Беспокоила его лишь тишина в левой половине зала, как раз у него за спиной, – оттуда послышались лишь единичные хлопки. Он стал обдумывать, что сказать, чтобы понравиться всем сразу или, если это невозможно, хотя бы временно заручиться поддержкой остальных.
– Да, – сказал человечек, – но я больше не обязан допрашивать вас сейчас. – Снова ропот, но на этот раз не по делу, потому что человечек продолжал, сделав успокаивающий жест толпе:
– В порядке исключения, однако, я проведу допрос сегодня, но больше никаких опозданий. А теперь подойдите!
Кто-то спрыгнул с помоста, чтобы освободить место для К. Взобравшись на помост, он оказался прижатым к столу. Сзади на него так напирали, что ему приходилось сопротивляться, чтобы не столкнуть вниз и стол, и, возможно, самого следственного судью.
Судья, однако, об этом не беспокоился. Он уселся поудобнее в своем кресле, сказал что-то собеседнику за спиной в завершение разговора и взял в руки записную книжицу, единственный предмет, лежавший перед ним на столе. Она напоминала старую растрепанную школьную тетрадку.
– Итак, – сказал следственный судья, полистал книжицу и, обращаясь к К., произнес скорее утвердительным, чем вопросительным тоном:
– Так вы маляр?
– Нет, – сказал К. – Я старший управляющий крупного банка.
Этот ответ вызвал в правой части зала такой взрыв веселья, что и сам К., не удержавшись, засмеялся вместе со всеми. Зрители корчились от смеха, сотрясались, словно в приступах кашля. Даже с галереи послышались смешки. Весьма разгневанный следственный судья, который, очевидно, был бессилен против публики в зале, решил отыграться на верхнем ярусе. Он вскочил с места, грозя галерее, и его прежде не слишком заметные брови нависли, чернея и топорщась, над глазами.
В левой половине зала тем временем было по-прежнему тихо. Зрители стояли там ровными рядами, повернувшись в сторону помоста, спокойно слушая как то, что там говорилось, так и шум, поднятый другой группировкой. Они терпимо относились даже к тому, что некоторые из их числа то и дело присоединялись к этой другой партии. Члены левой группировки, кстати не такой многочисленной, возможно, тоже не обладали никаким влиянием, но их спокойное поведение придавало им более внушительный вид. Когда К. начал говорить, он был убежден, что подыскивает верные слова именно для них.
– В вашем вопросе, господин следственный судья, маляр ли я – более того, вы ведь и не спросили, а прямо в лоб это заявили, – вся суть разбирательства, которое ведется в отношении меня. Вы можете возразить, что это не есть разбирательство, и будете совершенно правы, потому что речь может идти о разбирательстве лишь в том случае, если я его таковым признаю. Впрочем, допустим на минуту, что признаю – в некотором смысле из сочувствия. Кроме сочувствия, тут и предложить нечего, если вообще принимать это дело всерьез. Я не говорю, что это издевательство, а не разбирательство, но хотел бы предложить вам самому это признать.
К. прервал свою речь и оглядел зал. Слова его прозвучали резко, резче, чем он рассчитывал, но все же справедливо. Он снискал разрозненные аплодисменты, однако в зале было тихо, публика заметно напряглась, ожидая продолжения, и, возможно, в этой тишине готовился завершающий взрыв. Немного испортила дело молодая прачка: закончив, вероятно, работу, она отворила дверь в конце зала и, несмотря на все принятые ею предосторожности, отвлекла на себя часть внимания. Зато реакция следственного судьи обрадовала К.: речь явно не оставила его равнодушным. Поначалу он слушал стоя, потому что выступление К. застало его врасплох, когда он собирался обратиться к галерее. Теперь, во время паузы, он сел, словно хотел сделаться незаметным, и уткнулся в записную книжку – видимо, чтобы придать лицу спокойное выражение.
– Не поможет, – продолжал К. – Даже ваша записная книжка подтверждает мои слова.
Ободренный тем, что лишь его голос слышится на этом собрании чужих людей, он, недолго думая, осмелился выхватить книжицу из рук судьи и брезгливо поднял ее кончиками пальцев за листок из самой середины, так что по обе стороны свесились плотно исписанные, пожелтевшие по краям страницы.
– Вот они, тома с материалами судебного следствия, – сказал он и уронил книжицу на стол. – Читайте себе спокойно дальше, г-н следственный судья, этой книжицы с обвинениями я вовсе не боюсь, хоть ее содержимое мне недоступно, потому что я ее и в руки не возьму, только двумя пальцами и притронусь.
Униженный до глубины души – или, по крайней мере, так можно было истолковать его поведение – следственный судья схватил книжицу, как только она упала на стол, попытался привести страницы в порядок и снова принялся за чтение.
Люди в первом ряду так напряженно следили за К., что и он некоторое время всматривался в них сверху вниз. Это были сплошь пожилые мужчины, иные и с седыми бородами. Возможно, именно они и должны были повлиять на собравшихся, даже из-за унижения следственного судьи не вышедших из оцепенения, в которое их погрузила речь К.
– То, что со мной произошло, – продолжал К. несколько тише, чем раньше, вглядываясь в лица в первом ряду, отчего речь его стала несколько сбивчивой, – то, что со мной произошло, конечно, всего лишь частный случай, сам по себе не очень важный, потому что я не принимаю его слишком близко к сердцу, но все же случай показательный – ведь подобные разбирательства практикуются в отношении многих людей. Это ради них я стою здесь, а не ради себя.
Он невольно повысил голос. Кто-то в зале захлопал, вскинув руки над головой, и выкрикнул:
– Браво! Вот и правильно! И еще раз браво!
Некоторые в первом ряду схватились за бороды, но ни один человек не обернулся на возглас. К. тоже не придал ему большого значения, но все же приободрился; теперь ему было не обязательно, чтобы все аплодировали, – достаточно, если вся публика задумается и если хотя бы некоторых он сумеет перетянуть на свою сторону.
– Мне ни к чему слава оратора, – ответил он словно самому себе. – Она для меня и недостижима. Вероятно, г-н следственный судья говорит лучше, ведь это его профессия. Я хочу лишь публичного обсуждения открыто творящегося произвола. Представьте себе: дней десять назад меня арестовали; сам факт ареста мне смешон, но речь сейчас не об этом. Меня схватили рано утром в постели, возможно имея приказ – я этого не исключаю в свете того, что сказал судья, – арестовать какого-то маляра, такого же невиновного, как и я. Но выбрали меня. Соседнюю комнату заняли два неотесанных надзирателя. Будь я опасным грабителем, за мной вряд ли присматривали бы более тщательно. Эти надзиратели к тому же были аморальные паразиты, они несли всякую чушь, вымогали взятку, пытались обманом выманить у меня белье и одежду, бесстыдно слопали мой завтрак у меня на глазах, а потом требовали денег якобы за то, чтобы принести мне поесть. Но и этого мало. Меня отвели в третью комнату к их старшему. Это комната одной дамы, весьма мною уважаемой, и мне пришлось наблюдать, как из-за меня, хоть и без моей вины, надзиратели и этот старший оскверняют ее жилище своим присутствием. Сохранить спокойствие было непросто. Однако мне это удалось и я спросил старшего совершенно спокойно – будь он здесь, он вынужден был бы это подтвердить, – почему я арестован. И что же этот старший мне ответил – как сейчас вижу, рассевшись в кресле упомянутой дамы, будто воплощение наглой бесчувственности? Господа, он ничего не ответил по существу; возможно, он и правда ничего не знал – он арестовал меня и был тем доволен. Он позволил себе еще больше – привел трех нижестоящих сотрудников моего банка в комнату этой дамы, где они принялись хватать руками ее фотографии и прочее имущество, устроив беспорядок. Присутствие этих сотрудников имело, естественно, и еще одну цель – они, как и моя квартирная хозяйка и ее прислуга, должны были распространить новость о моем аресте, подорвать мою репутацию в обществе и в особенности поколебать мое положение в банке. Из этого совершенно ничего не вышло, даже моя квартирная хозяйка, женщина простая – назову здесь со всем почтением ее имя, ее зовут г-жа Грубах, – проявила достаточно понимания, чтобы заключить, что подобный арест – все равно что нападение беспризорных мальчишек на улице. Повторяю, мне все это принесло лишь неудобства и временные неприятности, но ведь могли быть и более серьезные последствия!