Кто-то: Логика фракционной борьбы.
А.Барто: Мне очень тяжело говорить. За вашими плечами мне видится тень, дорогая для меня и для всех нас, — тень вашего отца…
Хор (общий одобрительный гул, в котором я с особенной отчетливостью различаю голос Лесючевского): Корней Иванович! да… уважаем… любим… основоположник… классик… имя окружено почетом… высокая оценка… высокие награды… любимец советского народа…
Я (Лесючевскому): Вы, Николай Васильевич, имеете полную возможность выразить свое высокое уважение к Корнею Чуковскому: в издательстве, подведомственном вам, выпустить в свет хотя бы одну из его книг. Или хотя бы включить в план. Ведь не стали книги Чуковского хуже от того, что он умер, — ни «Чехов», ни «Воспоминания», ни "Высокое искусство", ни "Живой как жизнь". А вот ни в одном плане ни одного издательства взрослых книг Корнея Чуковского — никаких, даже признанных, хвалимых — почему-то больше нет. Читатель постепенно лишается их.
Лесючевский отвечает что-то невнятное. Что-то вроде: "Это не от меня зависит", или: "Нет бумаги", или и то и другое вместе.
А.Барто: Вот у меня в руках пригласительный билет в Театр Образцова на спектакль по сказкам Чуковского. "Наша Чукоккала"… Прямое доказательство, как его любят и помнят.
Я: Представьте себе, какая странность, даже я получила пригласительный билет в Театр Обра-зцова. Там Чуковского действительно любят и помнят. Детгиз печатает его детские сказки. А вот Союз Писателей об издании его книг для взрослых не заботится. Повторяю: литература состоит из книг. Если вы ведаете литературой, то почему же не переиздаются ни "Живой как жизнь", ни «Воспоминания», ни «Чехов», ни "Высокое искусство" — книги Чуковского?
А.Барто: Мы любим и помним Корнея Ивановича. Он учил людей добру. Он своими сказками и всей своей личностью звал к добру. У меня сохранились четыре письма от него… и все четыре — такие добрые.
Я: Представьте себе, какая странность: у меня тоже сохранились: 294. Двести девяносто четыре письма от него — и все такие добрые — и даже до последнего дня.
Ю.Яковлев: Да, да, я видел письма Корнея Ивановича к Агнии Львовне собственными глазами! Они очень, очень добрые!
А.Барто: В своих письмах Корней Иванович хвалит мои стихи, благодарит меня. Он очень ценил мои стихи. Он был добрый человек. А вы — злая. Откуда в вас столько злобы? Опомнитесь, Лидия Корнеевна, подобрейте!
Я: Корней Чуковский был человек не злопамятный, это правда. Но мне, чтобы знать, как он относился к поэзии Агнии Барто, не требуются его четыре любезные письма. Между его и вашими стихами нет ровно ничего общего — его стихи растут из фольклора и классики; у ваших — другой источник. И вы, когда было приказано вести борьбу против народных стихов, помогали вытапты-вать сказку, всякую сказку, в том числе и сказку Чуковского. Тем не менее Корней Иванович способен был к объективности, ценил некоторые ваши стихотворные удачи, особенно ваше умение выступать перед детьми с эстрады, владеть школьной аудиторией. И бывал благодарен вам, когда вы выступали в построенной им детской библиотеке или на его ежегодных праздниках «Кострах».
Но вот что примечательно: вы, Агния Львовна, всю жизнь платили ему за добро злом. Ваша подпись украшает собою письмо против народных сказок и против сказок Корнея Чуковского, напечатанное в "Литературной Газете" в 1930 году. Там много подписей, и среди других — ваша*. В 1944 году против Корнея Чуковского выступила уже не "Литературная Газета", а «Правда»: в «Правде» обозвали военную сказку Чуковского "несуразным шарлатанским бредом". Он был немедленно вызван в Союз. Для защиты? Нет. Союз никогда не защищает своих членов, — для расправы. (Не в этой ли самой комнате с ним и чинили расправу тогда?) В «Правде» говорилось, между прочим, что Корней Чуковский сознательно опошляет задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма… То же повторялось и на Президиуме. Когда Корней Иванович вернулся домой, я спросила: кто был ниже всех? Он ответил: «Барто».
* Литературная Газета, 1930, 27 января.
А. Барто (пожимая плечами): Я не понимаю… Что же, по-вашему, Корнея Ивановича и покритиковать нельзя? Мы все его уважаем, он, конечно, основоположник, но ведь у каждого писателя бывают неудачи… Покритиковали одну сказку — что ж тут такого…
Хор: Одну сказку… Уж и покритиковать нельзя… Литература движется вперед критикой… Советская литература всегда была сильна свободой критики… «Правда» покритиковала… Президиум покритиковал… Одну сказку…
(Какое неуважение к фактам, к литературной истории, какое полное пренебрежение к памяти, к документам! Не "одну сказку покритиковали", а не было ни одной сказки Чуковского, которую не запрещали бы. "Одну сказку!" "Покритиковали!" Слушая этот общий ханжеский гул, я вспоминала: мельком не по порядку, на выбор: статью Н. Крупской против "Крокодила"*, статью К.Свердловой под заглавием "О "Чуковщине"". "Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу", — писала К.Свердлова, высмеивая тут же истоки «национально-народной» поэзии**. Вспоминались мне также статьи Д. Кальма, К. Флериной***; из года в год бесконечные нападки на «Мойдодыра», «Крокодила» и в особенности на «Муху-Цокотуху»… История всех этих преследований подробно изложена в главе "Борьба за сказку" в книге К.Чуковского "От двух до пяти"… Нет, вопреки истории они повторяют и будут повторять: "Одну сказку… покритиковали"… Борцы за свободную критику!.. Вспомнили бы резолюцию общего собрания родителей — не каких-нибудь там заурядных пап и мам, а кремлевских, собравшихся в детском саду при Кремле:
"Мы призываем к борьбе с чуковщиной"****… Призыв этот был, разумеется, услышан и подхвачен. "Среди моих сказок, — пишет К.Чуковский, не было ни одной, которой не осуждала бы в те давние годы та или иная инстанция…"*****
И вот я дожила: "одну сказку… покритиковали…")
* Правда, 1928, 1 февраля.
** Красная печать, 1929, № 9-10, с. 92–94.
*** Литературная Газета, 1929, 30 декабря.
**** Дошкольное воспитание, 1929, № 4, с. 74.
***** Корней Чуковский От двух до пяти. М.: Детская литература, 1968, с 270
Но все эти воспоминания, промелькнувшие у меня в уме под звуки общего гула, я опустила, а сказала только о том, о чем зашла речь, — о "критической статье" Юдина 1944 года.
Я: Есть люди, которые утверждают: критика — это лирика. Другие: критика — это наука. Но то, что было напечатано в «Правде» в 1944 году и что так горячо поддержал Президиум Союза Писателей и с особым усердием Барто, — критикой никак не назовешь. Это бюрократический циркуляр, пересыпанный бранью.
А.Барто: Я не понимаю, Лидия Корнеевна, вы вообще совершенно отказываете людям в праве иметь собственное мнение. Вы требуете, чтобы все думали так, как вы. А я за свободу мнений. Я думаю, как Шостакович и Чингиз Айтматов, а вы — как Солженицын и Сахаров. Я вас зову: опомнитесь! подобрейте! Мне тяжело думать, что на светлую память о Корнее Ивановиче, учившем нас доброте, ложится ваша тень.
Я: Представьте себе, о том же оказалось тяжело думать и членам Детской секции. Ваши свободные мнения сработаны по общей шпаргалке, слово в слово.
Лесючевский: То, что здесь происходит, — чудовищно. Она пришла сюда и ощущает себя спокойно-враждебной. Агния Львовна обратилась к ней так трогательно, с такой задушевностью, а она в ответ еще пытается нам диктовать, навязывать свою антисоветчину. Мы взволнованы, пото-му что затронуто самое заветное для нас, святое, а она словно играет в какую-то игру. Антисове-тизм в наши дни знамя реакции во всем мире, и вот в эту минуту человек выступает антисоветчиком!..
Я: Я уже давно пыталась добиться определения слов «советский» и «антисоветский». Эти понятия непрерывно меняются. Были, например, годы, очень долгие, когда писать доносы считалось «по-советски». Были годы, очень недолгие, когда, напротив, считалось «по-советски» спасать и устраивать на работу тех, кто вернулся из преисподней, куда был ввергнут доносами.
Понятия «советский» и «антисоветский» столь текучи, изменчивы и неопределенны, что даже вы, т. Лесючевский, крупнейший, можно сказать, специалист, и вы иногда ошибаетесь в определе-нии. Так, в 1962 году руководимое вами издательство приняло мою повесть "Софья Петровна", в которой рассказывается о 1937 годе; в ту пору эта повесть сочтена была вашим издательством что ни на есть «советской», она разоблачала «культ»; через несколько месяцев приказано было сокра-тить, притупить разоблачения культа, и мою повесть отвергли. В ней был срочно обнаружен "идейный перекос". Она оказалась уже не вполне советской… Сейчас в моем "персональном деле" та же повесть, некогда принятая вами, потом отвергнутая вами и напечатанная за границей, трак-туется как «антисоветская»… Значит, даже вам, знатоку в определении антисоветчины, случается иногда ошибаться. Виноваты в своих ошибках не только вы, но и растяжимость понятия: не угнаться.
Лесючевский (скороговоркой). Ваша повесть никогда не была принята и одобрена издательст-вом. У вас был всего лишь двадцатипятипроцентный, предварительный (!) договор.
(Распространено мнение: правда обезоруживает. Видно, не всегда это так. Наглая, открытая, себя не стыдящаяся ложь — публичная ложь под стенограмму лишила меня дара речи, обезоружи-ла. Я, располагающая всем материалом, необходимым для опровержения лжи, я ответила нечто беспомощное: "Как вам не стыдно" и "Сохранились ведь документы". У меня кончился голос, это были не возражения, а лепет.
Интересно, какие шаги предпримет Лесючевский, если ему на глаза попадутся эти строчки? Найдет в архиве издательства и уничтожит положительные рецензии? И договор, где в соответст-вующей графе стоит слово «одобрена»? Прикажет суду уничтожить протокол заседания? Выгонит из редакции своего издательства всех знакомых знакомых тогдашних редакторов? Отравит всех присутствовавших на суде? Объявит решение суда антисоветчиной? Всего можно ждать, кроме одного: прочитав эти строки, Лесючевский открыто заявит: да, в 1962 году повесть Лидии Чуковс-кой "Софья Петровн