Я начала читать заготовленное мною дальше — перешла к Сахарову и Солженицыну:
— Сахаровым наша страна и каждый из нас должен гордиться. Он первый заговорил о спасении Человечества не войною, а единением народов; первый сочетал глобальные заботы с заботами о судьбе каждого отдельного Человека. Каждая человеческая судьба для Сахарова — родная ему судьба. То, что сейчас именуется "борьбой за разрядку международной напряжен-ности" — это идея Сахарова, из которой совершено горестное вычитание: борьба за отдельного человека.
Тут поднялся такой неистовый крик, что я уронила бумаги на пол. Нагнулась, чтобы подобрать, и уронила очки.
Собрала бумаги в охапку, но разбирать, где какая страница, уже не могла.
А между тем, заговорив о Сахарове и Солженицыне, я хотела опять вернуться к основной теме своего выступления: "слово есть поступок", как утверждал Джон Рескин, слово — это и есть дело (отчего у нас и карают за слово более жестоко, чем за "дело"), как утверждал Герцен; я хотела напомнить своим собеседникам: слово истины непобедимо, а если победимо, то лишь временно. Я хотела огласить пророчество Чаадаева:
"Главный рычаг образования души есть без сомнения слово… Иногда случается, что проявлен-ная мысль как будто не производит никакого действия на окружающее; а между тем — движение передалось, толчок произошел; в свое время мысль найдет другую, родственную, которую она потрясет, прикоснувшись к ней, и тогда вы увидите ее возрождение и поразительное действие в мире сознаний"*.
Я хотела напомнить утверждения Льва Толстого:
"Истина, выраженная словами, есть могущественнейшая сила в жизни людей. Мы не сознаем эту силу только потому, что последствия ее не тотчас обнаруживаются"**.
И — запись в толстовском Дневнике:
"Нынче думал… о том, какая ужасная вещь то что люди с низшей духовной силой могут влиять, даже руководить высшей. Но это только до тех пор, пока сила духовная, которой они руководят, находится в процессе возвышения и не достигла высшей ступени, на которой она могущественнее всего"***.
* П. Чаадаев. Пять неизданных "Философических писем". Письмо пятое. Литературное наследство. М.: Жургаз, 1935, т. 22–24, с. 49.
** Л.Н.Толстой. Полн. собр. соч. М.; Л., 1932, т. 44, с. 374.
*** Там же. М., 1937, т. 55, с. 27.
Наизусть я, естественно, этих цитат не помнила, листы, поднятые с пола, перепутались, рев стоял страшный, и силы мои, и время мое истекли, и вместо всех заготовленных выписок о неизбежной победе слова я проговорила напоследок:
— С легкостью могу предсказать вам, что в столице нашей общей родины, Москве, неизбеж-ны: площадь имени Александра Солженицына и проспект имени академика Сахарова.
Молчание.
Кто-то: И переулок имени Максимова.
Громкий хохот.
Я (потерявшись, замедленно): И тупик Юрия Яковлева.
Кто-то: Все это мы завтра утром услышим по Би-би-си…
Кто-то: Зачем завтра утром? Сегодня вечером.
Я: А почему вы так боитесь Би-би-си? Мы — страна победителей.
Молчание.
Я, вообразив, что разговор окончен, что более ни читать, ни писать мне не придется, сунула бумаги, дощечку, линзу, фломастеры в портфель и, наконец, села. Села за стол, ожидая последнего акта — голосования. Но я ошиблась.
Снова поднялся Стрехнин.
Стрехнин: Скажите, Лидия Корнеевна, известна ли вам эта бумажка?
Я: Какая? Не вижу отсюда, что у вас в руках.
Стрехнин: У меня в руках ваша доверенность, отобранная в таможне советскими таможенни-ками при обыске у одного интуриста. Доверенность на имя лишенного гражданства бывшего советского гражданина Жореса Медведева. Это ваша рука?
Я: Да, моя. В своей доверенности я поручаю Жоресу Александровичу Медведеву получать в заграничных издательствах причитающиеся мне гонорары. И хранить их на Западе.
Кто-то: А зачем вам деньги на Западе?
Я: Не понимаю вопроса. Собственными гонорарами я, как каждый литератор, имею право распоряжаться по собственному усмотрению. Но это не секрет. Деньги на Западе нужны мне для того, чтобы Жорес Александрович посылал мне оптические приборы и глазные капли, которые в Советском Союзе не производятся.
При ваших, т. Стрехнин, тесных связях с таможней и другими подобными же, близкими литературе организациями вы можете навести справку и удостовериться: ни одного доллара, франка или фунта стерлингов я из-за границы до сих пор не получила. Если сочту нужным — получу, но пока — нет. На мои западные деньги Жорес Александрович покупает в Париже и посылает мне сюда глазные капли. И вот это. (Я повертела в руках большую линзу.)
Кто-то (кажется, Рекемчук): А мы-то думали, вы там копите доллары на бла-го-тво-ри-тельность.
Я: Нет, я не так великодушна, как Александр Исаевич. Это он откладывает свои гонорары на общественные дела. А я всего лишь себе на лекарства.
Кто-то: Медведев за рубежом здорово, говорят, разжился. Уж глазные капельки мог бы вам и на свои деньги прислать.
Я: Неприличное занятие — считать деньги в чужом кармане. Мне неизвестно, беден или богат Жорес Медведев. Скажу только, что в тот период времени, когда он еще не располагал моими гонорарами, он посылал мне линзы и лекарства на свои… И я ему за это глубоко признательна.
Стрехнин: Скажите, Лидия Корнеевна, вот вы упомянули в своих высказываниях имя Максимова. А вы читали его книгу "Семь дней творения"?
Я: Нет, к сожалению, нет. К сожалению, в последние годы я вообще очень мало читаю — только то, что непосредственно относится к моей работе… Но впечатление силы и правды произвело на меня письмо Максимова в Союз Писателей. То, в котором он прощается с Союзом.
Кто-то: Это где он надеется на мальчиков с сократовскими лбами? Наморщив лбы, они пишут, пишут, пишут?
Я: Да. Я разделяю надежду Максимова на наших мальчиков. В сущности, только на них*.
* Письмо Владимира Максимова в Союз Писателей от 15 мая 73-го года, письмо, в котором он спрашивал: "Почему в стране победившего социализма пьянство становится общенародной трагедией? Почему за порогом полувекового существования страны ее начинает раздирать патоло-гический национализм? Почему равнодушие, коррупция и воровство грозят сделаться повседнев-ной нормой нашей жизни?" — это письмо кончалось так:
"Я прекрасно осознаю, что меня ждет после исключения из Союза. Но в конце пути меня согревает уверенность, — что на необъятных просторах страны, у новейших электросветильников, керосиновых ламп и коптилок сидят мальчики, идущие следом за нами. Сидят и, наморща сокра-товские лбы, пишут. Пишут! Может быть, им еще не дано будет изменить скорбный лик действительности (да литература и не задается подобной целью), но единственное, в чем я не сомневаюсь: они не позволят похоронить свое Государство втихомолку, сколько бы ни старались преуспеть в этом духовные гробовщики всех мастей и оттенков.
Со всей ответственностью — В. Максимов".
С.Наровчатов: Приступим к голосованию, товарищи! Есть предложение: исключить с широким освещением в печати.
Других предложений нет? Голосуем.
(Все, кого я вижу, голосуют, сгибая правую руку в локте и чуть приподнимая вверх — словно прикладывая к козырьку.)
С.Наровчатов: Принято единогласно. (Мне, впервые повернув ко мне голову): Вы — свободны!
9
Свободна!
В самом деле, — я стала много свободнее за эти два часа. Мне не предстоит более — хотя бы номинально — участвовать в исключении из Союза лучших наших мастеров.
Не придется участвовать в грубо подтасованных выборах. Устраиваемых с единственной целью: "Вы там как хотите — все равно будет по нашему"… Присутствовать на собраниях, где объясняет нам, что такое гражданская доблесть, — т. Карпова.
А главное: я никогда больше, до конца дней своих, не увижу в одной комнате такого множест-ва, один к одному подобранных, падших людей. Большинству из них неоткуда было и падать. Но некоторые упали, скатились в эту бюрократическую трясину с высоты таланта. Ведь не откажешь в таланте ни Катаеву, ни Наровчатову. Ведь и Агния Барто человек несомненно способный к сожалению, на всё*.
* Даже на то, чтобы дать "литературную рецензию" по поручению КГБ. Даже в том случае, если эта «экспертиза» способствует каторжному приговору. По предложению следственного отдела КГБ А. Барто накануне суда над Даниэлем и Синявским дала в качестве специалиста-эксперта, отзыв на книги Ю.Даниэля. (Не в печати, разумеется.) В своей «экспертизе» она подчеркивала антисоветскую направленность творчества Ю.Даниэля, сетуя при этом о несомненной одаренности автора.
"Опомнитесь, Агния Львовна, подобрейте!"
"Вы свободны!"
Отныне я свободна от всякого общения с писательскими Президиумами и Секретариатами. Писать без общения нельзя, читателей у меня отняли, но братья, среди пишущих и непишущих, остались.
Богата я братьями, есть мне на чье ухо и на чье сердце проверить новую страницу, строку, строфу.
Богата наша страна мастерами и экспертами повыше литературным классом, чем Яковлев, Рекемчук и даже сама Агния Барто. Жаловаться грех.
…Воздух братства охватил меня, чуть только я, свободная, шагнула за порог комнаты № 8. Все два с половиной часа меня у дверей ожидали друзья. Теперь они усадили меня за столик, напоили горячим чаем и холодной минеральной водой. Человеческие лица после специально отобранных, волчьих. Я вглядывалась в эти светлые лица с тревогой и болью: полицейская фраза, произнесен-ная кем-то полчаса назад — кем-то, кто имеет наивность считать себя литератором, — фраза "да и в сочувствующих надо вглядеться" застряла у меня в мозгу.
Я вглядывалась. Со счастьем.
Вообще, если бы не эта фраза, — что, кроме счастья, могла бы я испытать в первые недели после исключения?
Пачки писем от незнакомых людей, услыхавших эту весть по иностранному радио. Каждое письмо — высокая мне награда и пронизывающий меня страх: перлюстрировали? скопировали? лишат моего корреспондента работы? (Такие случаи бывали после многочисленных откликов на мое открытое письмо Шолохову.)