<…> повсюду вынужден откатываться, печальное отступление. Изредка встречавшиеся нам в лесу вырубки утратили живость своих углов, свои четкие засеки: взлохмаченная поросль кустарника устраивала теперь средь бела дня посреди полян свой шабаш, прикрывая наготу стволов до самых нижних ветвей. Вроде иссушаемого из глубины пруда рассасывались возделанные пятна, оставляя вокруг себя темнеющие в высокой траве древние ограды и колышущееся кольцо диких растений, простеганное пастушьей сумкой и маком-самосейкой. От крохотных скоплений приземистых хижин, которые изредка роились среди целины, поддерживаемые с флангов хлевами и сараями с сеном, заметны были теперь лишь крыши или, скорее, их полинявшие балки еще в бахроме гнилой соломы; до самых водосточных желобов их уже затопил наплыв тусклых, шерстистых растений — детищ пустырей и помоек. Ничто так не сжимало сердце среди когда-то вспаханных, огороженных участков земли, где островки яблонь преклоняли теперь кайму своих крон на буйно бурлящие травы, как рабский бунт этих прокаженных растений, этих живущих на человеческих отбросах цепких, ворсистых сорняков цвета пыли, которых хозяин старается держать подальше от своих выполотых внутри оград. Теперь же они, полные улиток и ужей, вели хоровод вокруг колодцев, печей и умывальников, обдавая потрескавшиеся стены нездоровой свежестью подземелья. Подчас, когда мы двигались в виду одного из этих останков, уже потонувшего в водовороте зеленой пены, грустное любопытство выталкивало нас на миг с Дороги, и через вырванные окна мы бросали взгляд на пустые комнаты. Сквозь продырявленную кровлю туда падал яркий и зловещий дневной свет, заставляя, как ночную птицу, жмуриться обесчещенную пещеру глубокого крестьянского дома с его жалкими запутанными секретами, с опасливой загнанностью алькова в угол, тайниками провизии, с мускусом продымленных стен, густо натертых человеческой кожей, с длинным подтеком холодной копоти на печной трубе; а в выложенной красной плиткой пристройке над прогнившей маслобойкой висели еще на своих крюках выщербленные крынки. Уже не чувство неизлечимого одряхления, омрачавшее нас, когда мы проходили через деревни Королевства, охватывало здесь; среди этих деревень с глухонемыми крышами, без лая собак, без утренней тряски телег, мы чувствовали физическое недомогание, одновременно смутное и жестокое, будто сбились во сне с пути в стране, которая встает необъяснимо поздно.
Как сложилась дальше судьба Сен-Жиля? Двадцатилетняя война обескровила Прованс. И хотя рутинные военные беды — резня, осады, грабежи, пожоги, костры инквизиции — Сен-Жиля не коснулись, он не избежал участи городов, которые история столкнула на обочину. Сен-Жиль умирал медленно, как человек, которому не хватает ни физических сил, ни силы духа, чтобы продолжать жить. Все меньше судов заходило в порт на Малой Роне, с улиц исчезли меняльные конторы, по охваченной пожаром войны земле к могиле святого Эгидия уже не тянулись вереницы паломников, ритм жизни замедлялся, жизнедеятельность сводилась к простейшим функциям, обеспечивающим выживание. В 1226 году город и аббатство утратили независимость и были включены в состав Французского королевства, что означало дальнейшую деградацию.
Однако самые болезненные раны аббатству и собору были нанесены в XVI веке, в период прокатившихся по стране кровавых религиозных столкновений (1562–1598). В 1562 году войска гугенотов захватили город, уничтожили монастырскую библиотеку и сожгли аббатство. При пожаре обвалился свод главного нефа собора. Мало того: в 1622 году герцог де Роан[90], якобы для того чтобы помешать неприятелю укрепиться в уцелевшей части базилики, приказал снести апсиду и колокольню. Дело уничтожения довершила Великая французская революция, почти полностью разрушив то, что еще осталось. От романского храма сохранился лишь фасад с тремя монументальными порталами, созданными по образцу римских триумфальных арок; лишь они одни дают представление о масштабе и великолепии строения XII века. Но городу нужна была церковь. В 1650 году на развалинах базилики под руководством двух мастеров-каменщиков из Люнеля вырос новый храм, более скромный по своим размерам и архитектоническим амбициям. В нем сохранилась первоначальная двухуровневая конструкция с криптой святого Эгидия.
Сегодня, впрочем, над мощами святого не горят свечи, не видно и молящихся паломников, зато толпятся японские и американские туристы, звучат громкие голоса да поминутно мелькают вспышки цифровых фотоаппаратов.
От большого камня на краю дороги — и прокручивающихся у меня в воображении кадров с благоговейно преклонившими колена рыцарями и священнослужителями, прибывшими с польским посольством Германа и Юдиты, — до первых домов Сен-Жиля не больше двух-трех километров. По правой стороне крытые черепицей постройки фермы Салье, после поворота налево — выезд на главную дорогу, ведущую в Арль, а затем, через несколько сот метров (по обочине), вдалеке появляется новый мост на Малой Роне рядом со старым портом, где сейчас пристань прогулочных яхт. За мостом первые городские дома; едешь вниз до площади Гамбетта и дальше по одноименной улице до того места, где справа начинается старый Сен-Жиль, принадлежавший некогда графам Тулузским. Узкие извилистые улочки карабкаются вверх, среди островков тени расхаживают дружелюбно настроенные к миру и людям кошки: рыжие, черные, белые… Поперек улицы от окна к окну протянуты веревки, на которых сохнет разноцветное белье: девичьи трусики, майки с именами знаменитых футболистов. Пусто, жарко, пахнет оливковым маслом и чесноком, раскаленные камни обжигают ступни. Сквозь висящую в дверях бара занавеску из бусин наружу просачиваются затейливые мелизмы арабской песни. Музыка эта здесь не чужая, напротив, она хорошо вписывается в атмосферу послеполуденной сиесты, гармонируя с белизной камней, свисающими со стен фестонами цветущей пассифлоры, сливаясь с далекими отголосками города. Откуда-то, неизвестно откуда, возможно, из прячущихся за каменными оградами садов, слышится пение вездесущих цикад.
Нигде, о чудо, не видно машин, но не потому, что тут действует административный запрет. Просто въезд сюда невозможен. Улочки крутые и такие узкие, что, расставив руки, можно пальцами коснуться стен домов на противоположных сторонах. В названиях улиц сохранился след былого революционного пыла горожан: rue de Convention (улица Конвента), rue Danton (улица Дантона), l’impasse Mirabeau (тупик Мирабо). Встречаются и названия иного рода: rue du Joli Coeur (Щегольская улица), rue Dorée (Золоченая улица), rue de la Brèche (Проломная улица), rue de la Juiverie (Еврейская улица). Много домов XIV, XIII, даже XII века. Превосходно сохранился дом папы Климента IV, который родился здесь 23 ноября 1190 года в семье местных жителей — Луи Фулькуа (или Фуко) и Марии Лоры Сальваньяк. При крещении он был наречен именем Ги.
Ги Фуко выделялся даже среди незаурядных личностей, каковыми изобиловал конец этого необыкновенного столетия: он был трубадуром, рыцарем и выдающимся законником, признанным авторитетом в области гражданского права.
16 января 1239 года он женился на Маргарите Руффи. Из их многочисленного потомства выжили две дочери — Мабили (ушла в монастырь в Ниме) и Сесиль, которая в 1274 году вышла замуж за своего кузена Пьера Руффи (их потомки до сих пор живут в Провансе). После смерти жены Ги принят священство и, вскоре проявив себя искусным переговорщиком, стал советником короля Людовика Святого, а затем папы Урбана IV. В 1259 году за свои заслуги был назначен архиепископом Нарбонны. Когда он находился в Англии, куда был отправлен по поручению апостольской столицы для разрешения конфликта между королем Генрихом III и его вассалами, скончался Урбан IV, и Ги Фуко в 1265 году был заочно избран папой. Все три с половиной года своего понтификата он вел смелую политику, которую сейчас назвали бы «европейской». Климент IV был близким другом Фомы Аквинского.
Что чувствовал июньским утром 1209 года будущий папа (тогда девятилетний), глядя вместе с соседскими мальчишками на унизительную порку владетеля Прованса Раймунда VI? Наверно, он уже спозаранку прибежал на площадь — ведь такие зрелища выпадают не каждый день! — чтобы, заняв место на ветви дерева или высоком карнизе, ничего не пропустить из увлекательного спектакля.
Площадь перед базиликой называется — а как же иначе! — площадью Республики. Когда в лапидарии осматриваешь фрагменты романских фризов, когда видишь чудом уцелевшие остатки потрясающей винтовой лестницы, которую адепты камнетесного искусства со всей Европы (Compagnons du Devoir du Tour de France) не один век изучали в своих инициатических странствиях[91] и которая была варварски разобрана на строительный материал руками ярых республиканцев, то понимаешь, сколь иронично звучит название площади сегодня!
Сама базилика возносится к небу с верхушки монументальной лестницы, будто крик боли. За изумительным романским фасадом с тремя богато изукрашенными резьбой порталами, которые единодушно признаны одним из величайших произведений романского искусства и сравниваются с порталом собора Святого Трофима в Арле, открывается банальная, негармоничная внутренняя часть храма — плод неколебимой веры и благих намерений, к созданию которого, увы, не приложил руки гений. Все здесь сомнительно, все прикидывается тем, чем по сути не является и никогда не являлось. Даже уцелевшая крипта Святого Эгидия — первоначально нижняя церковь — носит следы перестройки. Безусловно подлинны лишь реликвии святого. В 1865 году в ходе археологических работ монах-бенедиктинец отец Губле обнаружил саркофаг с высеченной надписью IN HTML QI С В AEGD, что означает: в этой гробнице покоится благословенный Эгидий (Aegidius).
Выйдя наружу из темноты, ослепленный ярким солнцем, я осторожно, чтобы не оступиться, спускаюсь по лестнице на площадь Республики. Раскалившийся на жаре велосипед, прикованный к железному кольцу в стене, обжигает ладони. Вниз, в город, съезжаешь быстро; последний крутой спуск и — прощай, ве