Вправду ли навсегда?
В слове «навсегда» есть что-то окончательное, категоричность чего-то завершенного, бесповоротного, неотвратимого. А ведь наши сегодняшние пути, хоть и ведут от распутья к распутью, начинаются далеко от «здесь и сейчас». Быть может, я уже тогда знал, что это необычайное происшествие было не просто завершенным эпизодом, а чем-то большим; внутренний голос подсказывал, что надо обратить взгляд в отдаленное прошлое.
Разъяснение пришло много позже. Кое-что я обнаружил в уцелевших документах семейного архива, кое-что — в другом источнике, о котором ниже. На существенный след навели воспоминания о визитах к тетушке Аделине В., близкой родственнице отца, о семейных историях, которые она рассказывала за чаем, подававшимся в тоненьких, как яичная скорлупа, чашках из русского фарфора, а главное, о висящем на почетном месте документе в золотой рамке — офицерском патенте моего предка по отцовской линии Юлиуша В., выданном и подписанном великим князем Константином незадолго до начала Ноябрьского восстания[131]. Был ли он среди тех, кто ночью 29 ноября шагал со штыком наперевес по Вежбовой улице от Арсенала к Бельведеру[132], неизвестно. Зато известно, что во время восстания Юлиуш В., офицер первого гренадерского гвардейского полка, 25 февраля 1831 года прямо на поле боя под Гроховской был награжден золотым крестом Virtuti Militari[133]. После разгрома восстания он эмигрировал во Францию, был одним из организаторов и деятелей Польского демократического общества, поселился вначале в Пуатье, потом скитался от Нуайона до Брикебека, пока наконец в 1837 году не осел в Провансе. В том же году (сюжет для романа!) он познакомился с Матильдой де С., женился на ней, и они поселились в ее родовом поместье близ Кларенсака. Приданое было весьма скромным: полуразрушенный дом, разграбленный во время страшной эпидемии холеры в 1832 году (проникновенно описанной Жаном Жионо[134] в «Гусаре на крыше»), заброшенные угодья, нуждающиеся в хозяйской руке. Юлиуш В. проявил себя умелым и энергичным управляющим: абрикосовые сады и виноградники снова начали приносить доход, а небольшая классицистическая усадьба из красного кирпича и белого камня обрела былое великолепие. Как следует из сохранившихся свидетельств, брак был более чем удачным — счастливым; супруга родила Юлиушу троих сыновей и дочь. Он дожил до глубокой старости и скончался, окруженный всеобщим уважением. Похоронен был на местном кладбище в семейном склепе жены. Через несколько лет после его смерти младший сын Матье добился изменения родовой фамилии и подтверждения права на дворянскую фамильную приставку «де».
Спустя роды, немолодым уже человеком впервые оказавшись в Арле, я через несколько дней после приезда отправился на поиски нашего таинственного благодетеля. К тому времени я уже немало о нем знал, и, хотя минуло полвека, чувство благодарности и любопытство не ослабевали.
В Ним я попал под вечер и на следующее утро, взяв напрокат «пежо 203», отправился в Кларенсак. Было майское воскресенье; после ночной грозы утренний свет искрился на листьях и мокрой поверхности камней, и они сверкали, как грани чистейшего хрусталя. Поднимающееся все выше солнце испещряло фиолетовыми тенями обсаженную старыми платанами дорогу; в легком, как вино, напоенном дурманящими запахами воздухе было что-то от невинной радости первого дня творения.
До места я добрался около полудня. Преодолев плавный подъем и обогнув заросший бурьяном газон, остановился перед небольшой усадьбой XVII века из красного кирпича и белого камня, обозначенной на карте как manoir de Fabrègues, или La Bastide de Fabrègues. Сквозь ветви деревьев виднелось скопище поблескивающих на солнце крыш и возвышающаяся над ними квадратная романская башня, крытая шиферным гонтом.
Единственными звуками, если не считать стрекота цикад и жужжания мошкары, были приглушенный шум со стороны невидимого шоссе и далекий колокольный звон. Вокруг дома царила мертвая тишина. Двери наглухо закрыты — дом казался необитаемым. Опущенные жалюзи в окнах, облупившаяся краска, высокая трава в расщелинах между камней, кусками отваливающаяся штукатурка. В высохшем прудике, будто на картине сюрреалиста, из потрескавшегося ила торчала детская игрушка. Заметные повсюду следы заброшенности свидетельствовали, что здесь давно никто не живет. Больше того, годами никто ни к чему не прикасался и вообще сюда не заглядывал, даже из любопытства. Я обошел дом; незапертые разоренные хозяйственные постройки на задах усадьбы усугубляли грустное впечатление. Я заглянул в пустую конюшню, в каретный сарай и сарай для хранения седел и упряжи, окинул взглядом остатки ограды в чаще высоченной крапивы, некогда декоративные, а сейчас одичавшие кусты в окружении сорняков с яркими вкраплениями маков, — везде впечатление было схожее: внезапный уход, унылое запустение, зарастающая бурьяном жизнь.
И хотя я уже не сомневался, что никто не выйдет мне навстречу, что давняя загадка останется неразгаданной, горло сжималось от волнения: ведь я стоял перед домом своего прадеда Юлиуша В.! Я знал, как он выглядит, благодаря единственному сохранившемуся портрету — гравюре, которая висела между выходящими в сад окнами в гостиной нашего уже не существующего дома: юное лицо, большие темные глаза, короткая «римская» прическа à la Тит, модная в эпоху Директории, высокий благородный лоб и доверчивый взгляд, устремленный вдаль, в многообещающее, полное чудес будущее. И вот сейчас я смотрел на дом, в котором этот человек поселился сто семьдесят лет назад. Он восстановил его из руин, вернул былое великолепие, считал своим — так же как считал своей страну, которая его приютила, подарила семью и нормальную жизнь. Обычаи и культура нового отечества были ему знакомы и близки — по-французски Юлиуш говорил с детства. Наверняка за несколько лет в Провансе он освоил и провансальский — язык своих соседей — и объяснялся на нем с работниками, когда в приталенном, наглухо застегнутом сюртуке без галунов верхом объезжал виноградник; на этом же языке он вел переговоры с арендаторами, торговался, покупая новое седло в пропахшей кожей и пчелиным медом мастерской, беседовал с продавцом на базаре в Ниме, выбирая яркую шаль жене.
Давно перевалило за полдень, когда я, ориентируясь на колокольный звон, подъехал к деревушке и остановился в тени старых вязов на площадке перед церковью, где мужчины в цветных рубашках навыпуск играли в pétanque («петанк», популярная народная игра на открытом воздухе, которая на севере Франции называется les boules — «шары»; провансальское название: ped tanco, что значит «ступни вместе»). Воздух, в котором висело облако пыли, казалось, пылает золотым огнем. Через скромный романский портал я вошел в церковь и спустя минуту, когда глаза освоились с темнотой, разглядел хлопочущего возле алтаря пожилого человека и заметил у него на шее колоратку[135]. Будто переломленный пополам, худой, с морщинистым загорелым лицом в ореоле белых волос, он двигался на удивление шустро. В воздухе висел запах кадила и парфюма, как после недавно завершившегося обряда — венчания? похорон? Кроме нас, в церкви никого не было. Священник обернулся и, увидев меня, громко произнес: On ferme, Monsieur («Закрываем, месье»). Мы вышли вместе; запирая дверь, он повернулся и без тени смущения стал пристально меня разглядывать.
— Вы нездешний?
— Сам не знаю. Приехал из Польши. Я — праправнук Юлиуша В.
— Вот оно что! Я ведь видел его портрет. Вы даже на него похожи. Тот же лоб. Я знал Жюльена де В., его потомка. Мог бы даже сказать, что, несмотря на разницу в возрасте и — как говорили в старину — положении, мы с ним приятельствовали. Боже мой, сколько лет… Прошу вас, зайдемте в дом. Поговорим.
Когда, уже сидя с бокалом белого люнельского вина в плетеном кресле на террасе под перголой, оплетенной темнозеленой с фиолетовыми пятнами цветов пассифлорой, я рассказал ему свою историю, он долго молчал, погрузившись в задумчивость.
— Да, — наконец заговорил он, — знаю. И расскажу вам все, как было: хотя многие давние события испарились из памяти, эту историю я помню, словно она произошла вчера. Жюльен де В. жил тогда в Фабреге один. Жена, которую он обожал, осиротила его в первый год войны. Единственный сын Люсьен, воевавший в маки, погиб в стычке с немцами в Море, около Экс-ан-Прованса. Домом и хозяйством, уже довольно запущенным, занималась прислуга: Марселина — экономка и кухарка, ее дочка Нинетта и Джузеппе, бывший вестовой Люсьена, итальянский иммигрант, на все руки мастер, неизменный участник осенней охоты на фазанов и куропаток, а также — о чем знали даже местные жандармы — чрезвычайно ловкий и неуловимый браконьер. Жюльен де В., человек неверующий, в церковь не ходил, но, согласно старой семейной традиции, в воскресенье после мессы приглашал кюре разделить с ним второй завтрак. Накрывали всегда в столовой, напротив красивого резного камина, над которым висел портрет en pied[136] вашего предка Юлиуша В. в наполеоновском или очень похожем мундире с каким-то высоким орденом на шее: фоном служил несколько необычный, нездешний пейзаж.
Помню, как в один из воскресных дней — была пора цветения виноградников — после одиннадцатичасовой мессы я приехал на велосипеде в Фабрег и застал Жюльена де В. очень возбужденным. Он рассказал, что прошлой ночью ему приснился сон (а может, это было видение), необычайно его взволновавший. Он проснулся среди ночи. Сквозь неплотно задернутые шторы в комнату проникал свет луны. Было полнолуние, поэтому довольно светло. Почувствовав странную тревогу, он встал и прошел в салон. Из-под ведущей в столовую двустворчатой двери просачивался голубоватый свет, похожий на лунный, но гораздо ярче. Первое, что увидел Жюльен, была пустая рама над камином. Он остановился на пороге и только через минуту заметил возле кресла с высокой спинкой, всегда стоявшего слева от камина, фигуру. Он сразу узнал этого человека. И не испытал ни страха, ни даже удивления. Жестом пригласил ночного гостя присесть и сам сел в кресло напротив. Беседа, которую мне пересказал Жюльен де В., подзабылась. Помню только, что речь шла о последних потомках семьи, живущих где-то очень далеко и нуждающихся в помощи. Я не суеверен, не верю ни в сны, ни в знамения, ни в чудеса, однако, признаюсь, мне передалось волнение Жюльена, и я пообещал ему помочь. Прямо на следующий день я отправился в Кларенсак в мэрию, где без труда разузнал адрес Центра розыска родственников швейцарского Красного Креста. Прованс уже год как был свободен, но война еще не окончилась. Сотни тысяч людей искали своих близких по всей Европе и далеко за ее пределами. Я не очень верил в успех наших стараний, однако, о чудо, спустя несколько месяцев из Красного Креста пришло уведомление о том, что разыскиваемые родственники нашлись на территории, где еще шли военные действия. Хорошо помню лихорадку, охватившую обитателей Фабрега, бесконечные совещания с участием Марселины, поездки в Ним за покупками, подготовка больших