colis[137], которые Джузеппе возил в Кларенсак на почту. Приходили подтверждения, свидетельствовавшие, что посылки попадают куда надо, однако об адресатах, кроме фамилии — это была фамилия Юлиуша В., — ничего больше не знали. Жюльен де В. был последним в роду. Однажды он признался, что хотел бы поехать в Польшу, познакомиться со своими живыми потомками — возможно, даже наследниками? — но судьба распорядилась иначе. Зима 1946 года в Провансе выдалась на редкость суровая. Вымерзли виноградники, погибли абрикосовые сады, снег пролежал до середины марта. На полях появились стаи каких-то странных черных птиц. Не хватало топлива, в Фабреге топили скупо и лишь по особым случаям.
Жюльен де В. не отличался крепким здоровьем, его давно донимала лихорадка, он слабел и таял на глазах. Понимая, что жизнь идет к концу, принимал это со стоическим спокойствием, однако не догадывался, что конец так близко. Как-то ночью меня разбудил отчаянный стук в дверь. Это был вымокший до нитки Джузеппе, под проливным дождем приехавший на велосипеде самым коротким путем по проселкам; не скрывая слез, он попросил меня отдать его хозяину последний долг. Жюльен де В. был неверующим, и я догадался, что он нуждается скорее в дружеском присутствии, нежели в последнем причастии. Приехав в дом, я увидел доктора Г., беспомощно сидящего у стола, рыдающих Марселину и Нинетту и горящие свечи у изголовья кровати, где лежал Жюльен де В. — лежал как gisant, рыцарь-крестоносец, на средневековых надгробиях.
В последний путь до семейного склепа его провожали все местные жители, но не было никого из родных. Жюльен де В. не оставил завещания. Урегулирование наследственных формальностей тянулось два года. Про родственников в Польше ничего не было известно. Усадьбу унаследовала дальняя родственница жены, которая еще до войны эмигрировала в Канаду и жила в Квебеке. Виноградники и сады были проданы.
С аукциона ушла большая часть семейных реликвий, в том числе портрет en pied вашего прапрадеда. Новая владелица раз в два-три года приезжала на каникулы с детьми, по воскресеньям приходила в церковь на мессу, но вот уже несколько лет я ее не вижу. Такие дела… Sic transit…[138]
Священник умолк. Мы долго сидели, не шевелясь, не произнося ни слова. На подоконнике сонно ворковали голуби, с улицы доносились голоса, стук шагов, хлопанье автомобильных дверей. Сгущались сумерки, ночные бабочки бились об лампу.
— Если хотите узнать больше, поговорите с адвокатом Жаном Г. У него канцелярия в Кларенсаке. Maître G. знает все. Канцелярия вела дела семьи де В. если и не с самого начала, то, по крайней мере, обслуживала несколько последних поколений. Я завтра утром ему позвоню.
На следующий день мэтр Жан Г. принял меня в своем кабинете, окна которого выходили на площадь перед церковью. Легкий ветерок, проникая сквозь приоткрытую застекленную дверь, вздувал изысканные занавески, принося свежее дыхание раннего утра, запах жасмина и детские голоса, распевающие старинную песенку с назойливо повторяющимся припевом:
Ah! Mon beau chateau!
Ma tant’, tire, lire, lire;
Ah! Mon beau chateau!
Ma tant', tire, lire, lo.
Le notre est plus beau,
Ma tant’, tire, lire, lire;
Le notre est plus beau,
Ma tant’, tire, lire, lo.
Nous le detruirons,
Ma tant', tire, lire, lire;
Nous le detruirons,
Ma tant’, tire, lire, lo.
Красив мой замок и богат!
Кума, тирли-тирли-лала,
Красив мой замок и богат!
Кума, тирли-лала.
— А наш прекрасней, говорят,
Кума, тирли-тирли-лала,
А наш прекрасней, говорят,
Кума, тирли-лала.
Убранство кабинета с его сверкающим паркетом, панелями из мореного дуба, полками, уставленными книгами в золоченых переплетах, с глубокими темными кожаными креслами «честерфилд», с английскими гравюрами в стильных рамках, наконец, с роскошным, украшенным резьбой письменным столом, над которым висела модель галеры XVII века, свидетельствовало о солидном состоянии, нажитом не одним поколением, и отменном вкусе хозяина.
Навстречу мне из-за стола поднялся сам maître — худощавый, сутуловатый, лысеющий мужчина лет семидесяти, в золотых очках на тонком кривом носу, уподоблявшем его хищной птице.
Когда я представился, он вскинул обе руки слегка театральным жестом, изображающим удивление и озабоченность.
— Наш уважаемый кюре предупредил меня о вашем приезде. Soyez bienvenu![140] К сожалению, вы опоздали на пятьдесят, ну, может быть, на сорок лет. Наследственный процесс завершился в 1947 году. Открывая его, я не знал о вашем существовании. Никто не знал — разве что сам Жюльен де В., который за несколько месяцев до смерти объявил недействительным и уничтожил написанное раньше завещание, намереваясь, вероятно, заменить его другим. Он не торопился, считая — как и все мы — себя бессмертным. Увы. Это произошло так внезапно… Разумеется, если пожелаете, я могу возбудить дело, поскольку вы — потомок по прямой линии и непосредственный наследник, однако предупреждаю: процесс потребует очень больших затрат, может длиться годами и результат сомнителен. Вам необязательно принимать решение сегодня или завтра, подумайте и сообщите мне, когда сочтете нужным. Уверяю вас, я буду польщен, если вы, позволив себя представлять, окажете мне доверие, подобное тому, что оказывали нашей канцелярии ваши предки.
Мэтр Жан Г. подошел к полкам, снял оправленный в кожу том и протянул мне.
— Видите? Это résumé наследственного процесса. Здесь абсолютно все документы.
Я, не открывая, с поклоном вернул ему фолиант.
— Я не за тем сюда приехал, господин адвокат. Дело закрыто, и я не намерен к нему возвращаться — вряд ли, даже после долгих раздумий, я изменю свое решение. Цель моего визита одна: узнать кое-что о провансальской родне. Ваша контора служила советом и помощью нескольким поколениям. Я знаю, вы можете немало рассказать. Больше я ни о чем не прошу. В том, что мне известно, полно пробелов, а стало быть, много и вопросов. Но прежде всего хотелось бы выяснить, почему семья разделилась на две ветви — провансальскую и польскую. Когда это произошло и как?
— На этот вопрос я могу ответить сразу: в свое время наша канцелярия, существующая, кстати, с 1809 года, вела некое дело — одно из самых трудных и притом самых громких, закончившееся блестящим успехом. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что речь шла о возврате имения вашего предка Юлиуша В. Это имение, находившееся на принадлежащей России территории, после разгрома восстания 1830 года было конфисковано. Возбужденное нами дело по возвращению утраченного имущества разбиралось в Петербурге: наряду с юристами нашей канцелярии, в нем — как представитель истца — участвовал Тимотеуш В., младший сын Юлиуша. После успешного завершения процесса он уехал из Петербурга, чтобы от имени отца законным путем вступить во владение фамильной собственностью. Но, прибыв на место, Тимотеуш, как это частенько бывает с молодыми людьми, без памяти влюбился в дочку богатого соседа — красавицу Матильду де С., женился и навсегда осел в Польше. Вот каким образом семья разделилась на две ветви. Последние сведения о судьбах потомков Тимотеуша В., а точнее, о судьбе их собственности дошли до нашей канцелярии по окончании Первой мировой войны. Стало известно, что в большевистской России имения у владельцев отнимают, а их самих сажают в тюрьму, ссылают в Сибирь в трудовые лагеря или безжалостно уничтожают. Имение В. было конфисковано, а дом — родовое гнездо Юлиуша В. — сожжен. Что случилось с его обитателями, неизвестно.
Поскольку я был предупрежден о вашем визите, то еще утром пролистал в архиве несколько дел и нашел изрядное количество документов — вы получите их копии. Среди этих документов заметки одного из моих предшественников, адвоката Даниэля де С., правоведа и летописца наших краев, который был дружен с Юлиушем В. Просматривая заметки, я наткнулся на записанную его рукой удивительную историю, ощутимо передающую романтический дух эпохи. Почерк неразборчивый, чернила выцвели, но один отрывок я попробую вам прочитать. Послушайте:
…Юлиуш В. признался мне, что его с детства посещал странный сон. Во сне появлялась черная Мадонна со звездой на груди. Случалось это всегда, когда ему грозила какая-либо опасность или предстояло принять решение, которое могло тем или иным способом повлиять на его судьбу. Как-то — уже после разгрома восстания, — скитаясь по Франции, он оказался в чужом городе, без средств к существованию, изнуренный и больной. Сгущались ранние сумерки, было очень холодно. Юлиуш отправился на поиски какой-нибудь харчевни, где мог бы поесть и согреться. Ничего не нашел. Темные пустые улицы с блестящими от влаги брусчатыми мостовыми были затянуты липким туманом, через который с трудом пробивался падающий кое-где из окон тусклый свет. Юлиуш заключил, что пришел конец его странствиям — у него уже не было сил продолжать борьбу. И решил вернуться в свою убогую гостиницу, чтобы написать прощальные письма. В саквояже у него была пара дуэльных пистолетов, подаренных друзьями, когда он покидал Париж. И тогда, бредя по безлюдной улице, он увидел освещенное свечами помещение — не то лавку, не то забитый до потолка рухлядью склад. И остановился как вкопанный. Какая-то сила заставила его открыть дверь и войти внутрь.