Я недоверчив: проверяю, разбираю свою ностальгию, свою зачарованность по косточкам, разделяю по волоконцам, стараюсь определить природу непреходящего чувства пребывания где-то между здесь и там, понять, откуда берется ощущение (нет, уверенность), — что и я мог бы повторить вслед за Никола Пуссеном: et in Arcadia ego[149].
Все остается неизменным; ностальгия возвращается — возможно, в том-то и секрет, что когда (вот он, парадокс!) я стараюсь спрятаться от самого себя, когда ищу подходящее убежище, когда чувствую, что земля убегает из-под ног чересчур быстро, и хочу на минутку остановиться, оглянуться, погрузиться в забытую атмосферу детства, увидеть картины мира, которого уже нет, а может, никогда и не было, почувствовать запах камней под весенним дождем и дыма от плодовых дров, запах ирисов, цветущих в придорожной канаве, и садов под белой грядой облаков пасхальным утром, когда звонят колокола, — то прежде всего хочу вновь обрести покой и веру в разумный порядок вещей, в прочность и стабильность всего сущего.
Прованс — место особое. Время здесь бежит по кругу, останавливается, поворачивает вспять, искривляется. Вчера, позавчера, год назад — не имеет значения; даже если ты выпадешь из обычной жизни, побываешь в других местах, в разных; измерениях реальности, как подлинной, так и воображаемой, — возвращаешься ведь все равно к себе. Время — твой союзник, хотя его ход неумолим.
А навязчивое желание следить за временем, подглядывать, контролировать не вчера появилось.
Когда-то в маленьком городке на краю Свентокшиской пущи, на кладбище возле костела, где покоится Ян Кохановский[150], я увидел могильную плиту, надпись на которой сообщала, что под ней лежит Изабелла 3., дочь полковника наполеоновской гвардии, скончавшаяся в ноябре 1936 года. Трудно было в это поверить: получается, я мог в детстве знать даму, чей отец знал Наполеона? Мог слушать ее рассказы, заглянуть — хотя бы на минутку — в другое время.
А однажды на стенах дома одного из моих арлезианских друзей я увидел короткие эпитафии — таблички с вырезанными в камне именами и датами смерти его родных: кто-то погиб, сражаясь бок о бок с герцогом Энгиенским под Рокруа; кто-то, сохраняя верность данной королю присяге, был гильотинирован на площади Республики; еще кто-то погиб под Седаном; последний, почетный гражданин города, умер в окружении своих четырнадцати сыновей и дочерей. Время спокойно напоминает о бренности всего земного и уведомляет, что людям, живущим в этом месте, в этом доме, в этом краю, легче жить и умирать: они, пускай подсознательно, знают, что являются звеньями в цепи поколений, протянувшейся между прошлым и будущим. И это приносит ощущение прочной связи со своими корнями и помогает не поддаваться кошмарам прошлого и страхам будущего.
Человек отходит с миром, — говорит Сент-Экзюпери, — когда смерть его естественна, когда где-нибудь в Провансе старый крестьянин в конце своего царствования отдает сыновьям на хранение своих коз и свои оливы, чтобы сыновья в должный срок передали их сыновьям своих сыновей. В крестьянском роду человек умирает лишь наполовину. В урочный час жизнь распадается, как стручок, отдавая зерна.
Прованс, о котором я пишу, — не обычный Прованс. Это Зазеркалье, волшебная страна. Моего Прованса нет отдельно от меня, он существует только во мне; это миф, возникший в попытке утолить жажду чудесного, которая каждого из нас томит с детства и которая неутолима; это мечта, которая сбывается в воображении, не в реальности.
Антуан де Сент-Экзюпери сказал также, что только дети способны, воткнув ветку в песок, вообразить, будто это королева, и обожать ее.
Это неверно. Взрослые тоже на такое способны.
Прованс для меня — праздник. И так я пытался его описать. Пытался ответить себе на вопрос, почему я по нему тоскую — даже когда там нахожусь. Но, видимо, на этот вопрос нет ответа. И скорее всего, быть не может.
Юлиуш Ионяк. «Пейзаж в Провансе». Рисунок тушью
Разумеется, есть еще другой Прованс: серость ноябрьских вечеров, холод каменных домов, безумства мистраля, печаль невозделанных полей и заброшенных хозяйств, бедность, заботы, хлопоты, проблемы — но об этом пусть пишут другие.
Мой Прованс — это неожиданные открытия, происшествия, волнение, озарения, неустанные поиски, метания между реальным и воображаемым, между здесь и там во времени и пространстве.
В длинной череде событий и удивительных встреч с историей и самим собой особый след оставили три эпизода.
Однажды между монастырем Монмажур и римскими каменоломнями в Фонвьее, на самом краю крутого склона, заросшего карликовыми дубами, колючим дроком и терновником, над блекло-зеленой долиной Роны, я обнаружил маленькую романскую церковь, окруженную кладбищем. Церковь явно была очень давно — возможно, со времен Великой французской революции — заброшена. Наглухо запертая, она стояла, вернее сказать, будто странное геологическое образование, вырастала из голой скалы — скорее каприз природы, нежели творение человеческих рук. Впечатление усиливали выдолбленные в скале неглубокие могилы, объединенные по три или четыре, что создавало странный геометрический узор. Среди могил торчали остатки обросших лишайником каменных плит. Время стерло имена, но, судя по проглядывавшим из-под рыжих пятен лишайника фрагментам букв и цифр, покоящиеся под этими плитами люди жили в незапамятные времена.
Сквозь щель между рассохшимися досками, которыми некогда ослепили окно апсиды, я увидел сумрачное, заваленное мусором помещение и висящий на стене непонятный черный предмет. Пришлось долго всматриваться, прежде чем я догадался, что это часть железного якоря. Такие якоря использовались на галерах, ходивших по Средиземному морю в раннем Средневековье. Откуда он взялся? Кто его сюда повесил? Может, это ex voto[152] за спасение на пути в Святую землю или трофей, добытый пиратами?
Близился унылый ноябрьский вечер. Ветер гнал с моря низкие лохматые тучи, казалось, встань на цыпочки — и достанешь их рукой. Над стоящей на отшибе церковью и кладбищем, в окрашенном серо-желтым сюрреалистическим светом воздухе будто витала какая-то мрачная тайна.
Спустя несколько дней на полке библиотеки коллежа[153] я заметил оправленный в красную кожу том под названием Otia Imperialia[154] во французском переводе Жана де Винье. Полистав книгу, я понял, что наткнулся на необыкновенное сочинение. Его автором был Гервасий Тильберийский, маршал при императорском дворе Арльского королевства (maréchal de la cour impériale pour le royaume d’Arles), правовед и эрудит, приближенный императора Оттона IV. Родился он в Англии около 1150 года, вероятно, в графстве Эссекс. Дипломатическое искусство постигал при дворе Генриха II Плантагенета, юриспруденцию изучал в Болонском университете, где получил степень магистра. Очень рано начал международную карьеру, выступая посредником в спорах сильных мира сего. После постоянных разъездов по Европе в 1183 году окончательно поселился в Арле и всецело отдался работе над своим opus magnum[155], который закончил в 1212 году.
Состоящие из трех книг «Императорские досуги» (Liber de mirabilibus mundi, Solatia imperatoris, Totius orbis descriptio[156]), написанные на изысканной средневековой латыни и предназначенные, как указывает само название, для развлечения императора, — своего рода энциклопедия, сборник сведений о тогдашнем мире. Когда Гервасий Тильберийский писал свой труд, Земля была плоской, как плавающий по морю лист, над ней кружили Солнце и Луна, а звезды были прикреплены к небесной сфере, за которой обитали Бог и ангелы. Сочинение, полное красочных описаний, иллюстраций и притч, складывается из трех частей. В первой (Prima Decisio) рассказывается о начале мира и библейских временах, во второй (Secunda Decisio) описаны разные страны и населяющие их народы, третья (Tertia Decisio) представляет собой собрание рассказов о чудесах, аномалиях, странных происшествиях и удивительных обычаях.
Я с интересом листал страницы, читая кое-какие отрывки, и вдруг, в XIII главе первой части под названием De mari[157], наткнулся на фрагмент текста такой волшебной поэтической силы и вместе с тем столь близкий моим впечатлениям последних нескольких дней, что я замер, затаив дыхание, как будто наткнулся на описание часто повторяющегося сна, картины которого вдруг вырвались из темноты и обрели реальность.
Образ недавно обнаруженной церкви, загадка едва заметного в полумраке апсиды якоря, и прежде всего окружающая это место аура таинственности, вдруг приобрели особый смысл, заставили задуматься: а не послание ли это, не знак ли из глубины веков, предостерегающий от однобокого видения мира?
Конечно же, это не могло быть случайностью! Вряд ли я ошибся: здесь действительно произошло что-то необыкновенное. И вот пожалуйста: я нахожу в Otia Imperialia волнующую историю, сдержанно-строгое описание которой предполагает ее правдивость; произошедшее потрясло современников и оставило неизгладимый след.
История эта, видимо, поразила и Фредерика Мистраля, многое заимствовавшего из Otia Imperialia, — недаром он включил ее в число легенд, чудес и необыкновенных событий, опубликованных в одном из томов «Прозы альманаха».
Les gens pouvaient croire que notre atmosphère était me mer céleste, une mer pour ceux qui vivaient au-dessus. Cette histoire était sur des gens qui sortaient de l’eglise, et ils voyaient une ancre pendant du ciel au bout d’une corde. L’ancre s’est prise dans les tombes, et alors ils ont vu un homme descendre le long de la corde pour la libérer. Mais quand il a atteint la terre, ils se sont approchés de lui et il était mort… Mort, comme s’il s’était noyé.