Up the hill-side; and now ’tis buried deep
In the next valley-glades:
Was it a vision, or a waking dream?
Fled is that music: — Do I wake or sleep?
VIII
Забвенный! Это слово ранит слух,
Как колокола глас тяжелозвонный;
Прощай! Перед тобой смолкает дух —
Воображенья гений окрыленный.
Прощай! Прощай! Напев твой так печален.
Он вдаль скользит — в молчание, в забвенье,
И за рекою падает в траву
Среди лесных прогалин, —
Что было это — сон иль наважденье?
Проснулся я — иль грежу наяву?
Западная часть неба потемнела, ночь подкрадывается к террасе, благоухает глициния, высоко над полуночным горизонтом летит запутавшийся в волосах Вероники спутник.
— Il se fait tard, bonne nuit, amis!
— Es fa tard, bona nit, camarades![167]
Арль живет с раннего утра до сумерек, не считая зазорным такой распорядок (день здесь день, а ночь — ночь): он надменно равнодушен к очарованию летних вечеров, спать укладывается рано, независимо от времени года; наплевав на примитивные представления чужеземцев о южных обычаях, не поддается магии белых ночей, не завлекает народными празднествами под звездным небом, не манит ночными прогулками. Едва стемнеет, жизнь в городе замирает. Стихает гомон в уличных кафе, умолкают городские часы, гаснет свет. Лишь эхо торопливо захлопнутых дверей бродит по опустевшим улицам.
Я заблудился, — описывает свою ночную прогулку по Арлю Генри Джеймс, — а на улицах ни живой души, некого попросить о помощи. Нет ничего более провинциального, чем Арль в десять вечера.
После полуночи можно увидеть разве что романтическую парочку, прогуливающуюся под луной по высокой набережной Роны между Porte de la Cavalerie[168] и церковью доминиканцев, или в пустом туннеле улицы повстречать засидевшихся гостей званого ужина либо зрителей, возвращающихся с необычно длинного спектакля: уже издалека слышны возбужденные голоса, громкий смех, стаккато каблучков по каменной брусчатке; звуки повторяются, отражаясь от фасадов домов, от закрытых ставней, сквозь которые кое-где еще просачивается красная или желтая струйка света. С реки поднимается влажный ветерок, а под припаркованными вдоль улиц машинами шмыгают кошки, подозрительно поглядывая зелеными глазами на запоздалых прохожих.
Арль благонравный, трудолюбивый и — несмотря на свое королевское происхождение — очень мещанский.
В современном городе темнота — не настоящая, и ночная тишина — тоже не настоящая. Об этом пишет Йохан Хёйзинга в «Осени Средневековья»:
Современному городу едва ли ведомы непроглядная темень, впечатляющее воздействие одинокого огонька или одинокого далекого крика[169].
Действительно, тишина в городах Юга полна звуков, создающих музыкальный фон ночи. Далекий шум автомобилей, ветер в листве, сонное воркование голубей, собачий лай, вой сирены SAMU[170], жужжание самолета, невнятные голоса, шорохи, шелест… все это слышится постоянно, а значит — неслышимо: такая тишина может включать в себя все звуки, подобно белому цвету, который, являясь суммой всех цветов, остается белым.
Однажды летней ночью, возвращаясь домой с площади Помм, я спускался по темной узенькой улочке-лестнице. Уже издалека была видна полоска света поперек мостовой; свет падал из открытой двери отделенного от улицы занавеской из бусин бара, откуда доносились гитарные аккорды и изумительный, с оттенком легкой меланхолии, девичий голос. Девушка пела старинную народную балладу на языке[171], который я не сразу узнал, хотя слова понимал без труда.
Rossinyol que vas a França, rossinyol,
encomana’m a la mare, rossinyol,
d’un bell boscatge, rossinyol, d’un vol.
Encomana’m a la mare, rossinyol,
i a mon pare no pas gaire, rossinyol,
d’un bell boscatge, rossinyol, d’un vol.
I a mon pare no pas gaire, rossinyol,
perquè m’ha mal maridada, rossinyol,
d’un bell boscatge, rossinyol, d’un vol.
Perquè m’ha mal maridada, rossinyol,
a un pastor me n’ha donada, rossinyol,
d’un bell boscatge, rossinyol, d’un vol.
Un pastor me n’ha donada, rossinyol,
que em fa guardar la ramada, rossinyol,
d’un bell boscatge, rossinyol, d’un vol.
I n’he perdut l’esquellada, rossinyol,
el vaquer me I’ha trepada, rossinyol,
d’un bell boscatge, rossinyol, d’un vol.
«Vaquer tome me la cabra», rossinyol,
«què me donaràs per paga?», rossinyol,
d’un bell boscatge, rossinyol, d’un vol.
«Un peto i unа abraçada, rossinyol,
i què més, nina estimada?», rossinyol,
d’un bell boscatge, rossinyol, d’un vol.
«Això, són coses de mainatges, rossinyol,
quan tenen pa, volem formatge», rossinyol,
d’un bell boscatge, rossinyol, d’un vol.
Я знал эту песню в более поздней французской версии. Когда-то, очень давно, в одной краковской квартире ее спел для нескольких друзей Серж Керваль[172]. Меня всегда очаровывали простота и вместе с тем страстность желаний, о которых в ней идет речь.
Как во многих других народных песнях, тема ее — одиночество, горькая доля и тоска.
Девушка — красивая и печальная — просит соловья:
Лети, соловушка, лети во Францию и расскажи про меня моей матушке. Но отцу ничего не говори, соловушка, потому что он нашел мне плохого мужа. Выдал за пастуха, который заставляет меня пасти коз. Самую лучшую я потеряла, но ее нашел молодой волопас.
— Отдай мне мою козочку, волопас.
— Хорошо, а что ты дашь мне взамен?
— Я тебя обниму и поцелую.
— Всего-то, красавица? Ты же не маленькая. У кого есть хлеб, тому подавай и сыр.
Повторяющийся в каждой строфе рефрен: …rossinyol, d’un bell boscatge, rossinyol, d’un vol[173], — подобен изысканному орнаменту буквицы — гирлянде из цветов и виноградных лоз, оплетающей выделенную букву
Сущая аркадия — картинка, достойная кисти Никола Пуссена. Однако, хотя это всего лишь сделанный несколькими мазками набросок, многое в песне — беззащитность обиженной отцом девушки, ее одиночество, наконец, тоска по любви и лучшей жизни трогает сердца, и в этом — волшебство поэзии.
Фольклористы сходятся в том, что песня родилась в одной из деревушек, разбросанных по северо-восточным Пиренеям — в раннем Средневековье этот край назывался Gallia Narbonensis (Нарбонская Галлия), затем Руссильон (каталонское Rosselló) и, наконец, Лангедок-Руссильон.
Спор начинается, когда возникает вопрос о времени рождения песни. Подавляющее большинство считает, что она появилась после 1659 года, то есть после завершившего войну между Францией и Испанией Пиренейского мира, по которому Каталония была разделена надвое: пять comarques[174] — Alta Cerdanya, Capcir, Conflent, Rosselló, Vallespir[175] — перешли к Франции, оставшаяся часть досталась Испании. Историю мало интересует судьба людей, которых она разделяет, и еще меньше — судьба влюбленных. Родная деревня девушки осталась во Франции, ее выдали замуж — вероятно, против воли — в семью, живущую по другую сторону границы.
Некоторые ученые на основании языковых исследований утверждают, что песня возникла намного раньше: недаром, наряду с широко известной каталанской версией, есть еще и окситанская. Спор нелегко разрешить, поскольку языки различались незначительно: на обоих говорили в горных деревушках на территории, называвшейся Països Catalans[176], оба относят к руссильонскому диалекту. И хотя многие считают первоначальной каталанскую версию, существует мнение, что окситанская была известна задолго до захвата ленных земель графа Раймунда VI Тулузского войсками крестоносцев под водительством Симона де Монфора и их последующего включения в состав Французского королевства.
Так или иначе, это одна из самых старых и самых известных песен региона. Об ее долголетии свидетельствуют многочисленные записи XVI и XVII веков, но настоящую «жизнь после жизни» она обрела только в период позднего романтизма, когда этнологи и поэты в поисках новых источников вдохновения извлекали на свет покрытые вековой пылью сокровища народной лирики. Тогда и появились ее многочисленные франкоязычные варианты. Сегодня на эстрадах всей Европы эту песню поют превосходные исполнители: Ги Беар, Серж Керваль, Марк Ожере, Нана Мускури, Джоан Баэз и другие.
Поющая в арлезианском баре в первом часу ночи девушка, в черной футболке и вытертых джинсах, с обмотанным вокруг шеи красном шарфом, не была эстрадной артисткой. В пустом зале она пела для себя и прислонившегося к оцинкованной стойке пожилого лысого официанта; пела, аккомпанируя себе на гитаре, не ожидая аплодисментов. Быть может, устав от одиночества в этом, так рано укладывающемся спать, провансальском городке, она словами песни, будто испытанным веками заклятием, призывала из глубины ночи другие, столь же печальные и одинокие души?