Провансальский триптих — страница 31 из 48

Colonia Augusta Nemausus (ныне город Ним).

Фонтен-де-Воклюз (Воклюз — от латинского Vallis Clausa, что значит Закрытая долина) смахивает на сцену громадного театра с изысканными декорациями: скалы, облака, высокие деревья — лавры, платаны, вязы, — сверкающая лента реки, обрамленная изумрудной травой. Складывается впечатление, будто вот-вот начнется спектакль, на сцену выбегут и запляшут нимфы и сатиры, возможно, появится и кентавр, натягивая тетиву лука, а зрителями будут выглядывающие из-за туч боги Олимпа.

Где-то на втором плане виднеются ржавые пятна черепичных крыш; это и есть то ли деревня, то ли городок Фонтен-де-Воклюз с крутыми извилистыми улочками, оградами из песчаника дикаря, ступенями, истертыми тысячами подошв, разноцветными ставнями погруженных в полудрему домов; кажется, будто и время здесь особое, готовое, раскрывшись как лепестки брошенного на воду японского цветка, явить чудеса.

Впервые я приехал сюда поздней осенью, когда тень платанов уже приносила прохладу. Городок дремал под неярким солнцем — пахнущий яблоками и свежим виноградным суслом, пустой: ни туристов, ни сувенирных лавочек, ни зазывных криков торговцев, фотовспышек, настырных реклам. И вдруг, в этой недвижности и тишине, откуда-то всплыло воспоминание о другом, отделенном парой тысяч километров и веками иной культуры городке, где я подростком провел несколько лет. Возможно, на это воспоминание меня навели стихи родившегося в двух шагах отсюда, в Иль-сюр-ля-Сорг, Рене Шара. Слово обладает божественной мощью эвокации[194], даже если вызванные им образы всего лишь обманка, оптическая иллюзия (trompe l’oeil); в первую секунду оно едва слышно, однако чем дольше вслушиваешься, тем отчетливее начинает казаться, что доносится оно из собственной головы эхом чего-то, что ты — возможно и не осознавая — когда-то уже слышал.

Другие тучи, другие деревья, другие запахи и свет, но та же печаль, та же, сравнимая с красотой ядовитого цветка, красота безвозвратно минувшего…

Я смотрел на маленькую прямоугольную площадь, колонну под деревьями, прохожих, которые, поздоровавшись, останавливались и, смеясь и жестикулируя, заводили разговор; в этом отмеченном историей месте все держались с очевидной свободой, подобно священнику, который, привыкнув к ежедневному общению с Богом, громко говорит и без особого благоговения хозяйничает в пустой церкви. И вдруг мне представилась другая, словно бы поблекшая от времени, картина: вымощенная булыжником квадратная рыночная площадь с городской водоразборной колонкой, аптека на углу, владелец которой, пан К., фармацевт и астроном-любитель, по ночам из оборудованной на крыше обсерватории изучал небо, а в витрине аптеки, среди белых с кобальтом банок мейсенского фарфора вокруг весов XIX века с чашками, которые поддерживают змеи, вывешивал сообщения о близящихся затмениях Солнца или Луны и сопряжении важнейших планет со звездами; информация частенько дополнялась рисунком, испещренным цифрами и астрологическими символами. Я увидел пересекающие площадь знакомые фигуры: Виктора О., отца моего друга, будущего художника; раввина Ш, известного в повяте[195] талмудиста, спешащего в сопровождении нескольких одетых в черное единоверцев в синагогу на субботнюю молитву; тучного, с львиной гривой седых волос пана Б. — органиста приходского костела Святого Николая и композитора, на каждой воскресной мессе дирижировавшего кантатой собственного сочинения; потом увидел толстяка пана П., директора гимназии, который еще до войны прославился вышедшей в варшавском издательстве «Рой» тоненькой книжечкой стихов; двух элегантных сестер К., всегда в черном, в шляпах и кружевах (по слухам, они обращались друг к дружке на «вы», а дома говорили исключительно по-французски); прямого как палка полковника Б., который вечерами, прихрамывая, опираясь на тонкую трость с серебряным набалдашником, медленно шествовал по рынку к дому адвоката У. — вдовца, известного своими многочисленными любовными приключениями, отца двух белокурых барышень: любострастной Сабины и величественной Амалии; на веранду выносили лампу, вокруг которой тотчас начинали виться ночные бабочки, и адвокат с полковником за

бокалом ратафии допоздна беседовали о политике. Все знали, что полковник Б. был ранен осколком гранаты во время государственного переворота 14 мая 1926 года[196].

Картины тускнели, сливались; напоследок я заметил въезжающую на площадь запряженную мулом бричку, в которой пан Ж., лесничий, по воскресеньям с женой и двумя сыновьями приезжал из лесничества на мессу. Правил он сам, сидя на козлах в темно-синем, наглухо застегнутом двубортном сюртуке или форменном мундире, с прямой спиной, держа вожжи руками в замшевых перчатках.

Я хорошо помню специфическую атмосферу спокойной, уверенной в себе провинции. Атмосферу эту создавали люди, которые жили среди вещей, годами не сдвигавшихся с места, в тех же квартирах, что их деды и прадеды, и руководствовались несколькими простыми правилами, позволявшими переходить из тьмы во тьму, понимая, что они всего лишь звено в цепи поколений. Среди фигур, промелькнувших вдруг, словно на экране laterna magica[197], я заметил и себя, тощего недоростка-мечтателя, который летними вечерами слонялся по рыночной площади, голодным взглядом провожая проходящих мимо девушек и не сознавая, что видит не спектакль повседневности, а мир, который вот-вот полетит в тартарары.

Я долго стоял на маленькой площади Воклюза, глядя на дома цвета меда, вслушиваясь — с затаенной завистью — в тишину. Да, время здесь не движется скачками от беды к беде, от катастрофы к катастрофе, от смерти к смерти, а течет неспешно. История — не ошалевшая синусоида, а прямая линия, складывающаяся из упорядоченных отрезков. Но мы-то живем здесь и сейчас, судьба никого не обделит: повсюду, и тут и там, человек превозмогает одинаковые страх и неуверенность, а дом нашего детства и тут и там перестал быть безопасной гаванью и уже не хранит ни наших тайн, ни наших сокровищ.

*

Буколическая красота и сонное спокойствие Фонтен-де-Воклюза всегда притягивали людей впечатлительных, утомленных мирской суетой. Здесь в разное время побывали (а кто-то и задержался надолго) писатели, художники, поэты, оставляя следы своих размышлений в стихах или письмах, однако жестокая история сохраняет лишь самые яркие имена: Франческо Петрарка, Джованни Боккаччо, Франсуа-Рене де Шатобриан, Фредерик Мистраль, Рене Шар…

Неизменное основание для гордости у жителей Воклюза — то, что здесь пятнадцать лет прожил Франческо Петрарка. Сегодня его дом, наряду с подземным источником, — главный туристический объект и… двигатель коммерции. Петрарка везде: на вывесках кафе и ресторанов, в названиях отелей и турагентств, на цоколе стоящей посреди городка колонны, на фронтоне дома, где размещается посвященный его памяти музей. Но если тайны источника в основном уже раскрыты, то местоположение дома поэта остается предметом непрекращающегося спора, который, по мере появления новых археологических аргументов и научных трудов, то разгорается, то затихает. Полемика, начатая в первой половине XIX века, продолжается по сей день. Важные выводы содержатся в отчете о заседании Академии надписей и изящной словесности[198] (1896). Вот фрагмент протокола этого заседания:

Существует множество мнений относительно местоположения дома Петрарки в Воклюзе; принято считать, что он стоял на левом берегу Copra, у подножия скалы, на которой возвышается замок, рядом с тоннелем (римских времен — как полагают археологи), который соединял две части деревни. В последние годы возобладало мнение, будто дом поэта находился на правом берегу, ровно в том месте, где сейчас кафе «Лаура и Петрарка». Недавно маркиз де Монклар попытался доказать, что это историческое здание идентично дому который еще в наши дни стоял на откосе посередине склона, в небольшом отдалении от замка.

Г-н Мюнц[199] взял на себя труд разрешить сомнения, ссылаясь на свидетельства самого Петрарки и его современников. Благодаря им он сумел доказать, что дом, который поэт приобрел за наличные, стоял там задолго до того, как Петрарка насовсем переехал в Воклюз. Он был сложен из камня и довольно прочен — его свод уцелел в пожаре, который в 1353 году устроили грабители. Завещанный приюту в Воклюзе или — если приют не будет открыт — наследникам старого слуги поэта, дом вскоре сделался местом паломничества любителей литературы. Однако спустя некоторое время память о жившем в нем великом поэте стерлась, и, когда сто пятьдесят лет спустя Велутелло, Беккаделли и Симеони[200] посещали Воклюз, традиция таких паломничеств уже увяла. В ту эпоху, как, впрочем, и в XVII веке, сомнений не было: все биографы отмечали, что поэт жил высоко на откосе. Дом, который они описывают, идентичен — и это убедительно доказано г-ном де Монкларом — тому, который существует и сегодня.

В середине прошлого века аббат де Сад в своих «Мемуарах о жизни Петрарки» утверждал, что дома уже не существует; это мнение было подхвачено большинством авторитетных исследователей.

Г-н Мюнц старался доказать, что даже наиболее противоречивые тексты не исключают гипотезы о доме, построенном на откосе. Так или иначе, область исследований отныне определена: дом Петрарки следует искать на левом берегу Copra, у подножия либо на верхушке скалы, поблизости от орошаемого водами реки сада, где и сегодня можно увидеть ствол лаврового дерева, прожившего несколько сотен лет.

Благодаря обнаруженным текстам новые исследования непосредственно на месте позволят окончательно разрешить эту проблему