quad meraviglia se di subito arsi?
Non era I’andar suo cosa mortale,
та d’angelica forma; et le parole
sonavan altro, che pur voce humana.
Uno spirto celeste, un vivo sole
fit quel ch’i’vidi: et se non fosse or tale,
piagha per allentar d’arco non sana.
В колечки золотые ветерок
Закручивал податливые пряди,
И несказанный свет сиял во взгляде
Прекрасных глаз, который днесь поблек,
И лик ничуть, казалось, не был строг —
Иль маска то была, обмана ради? —
И дрогнул я при первой же осаде
И уберечься от огня не смог.
Легко, как двигалась она, не ходит
Никто из смертных; музыкой чудесной
Звучали в ангельских устах слова.
Франческо Петрарка все хуже чувствовал себя в папской столице: он презирал суетность и мишуру придворной жизни, не искал благосклонности сильных мира сего, тщеславие и интриги были ему ненавистны. Авиньон виделся поэту новым Вавилоном, «адом для живых», «мерзейшим из городов», «вместилищем сатиров и демонов». Он называл его «нечестивый Вавилон, приют скорбей, вместилище порока»[207], «блудный Вавилон, где нет стыда и подлы нравы», именовал Авиньон «столицей горя» и «матерью прегрешений», а двор — «гнездом предательств».
Вавилон — вместилище всех пороков и страданий, — писал он в одном из писем. — В нем совсем не нашлось места благочестию, милосердию, вере, почтительности, страху Божьему; здесь нет ничего святого, ничего возвышенного, ничего справедливого. Все, что вы читали или слышали о вероломстве, обмане, жестокой гордыне, бесстыдстве и необузданном разгуле, — короче говоря, всякий пример того, что нечестивость и зло способны явить миру, вы найдете в этом городе… Здесь каждый теряет что-нибудь хорошее, вначале — свободу, а после — покой, счастье, веру, надежду и милосердие[208].
В записках и письмах того периода ощутимо отвращение кое к кому из его окружения — особенно доставалось кардиналам Священной коллегии, которых Петрарка, не выбирая выражений, называет вонючими козлами. Об одном из них, неимоверной толщины, он пишет: «Всей своей тяжестью наваливался на несчастных коз, драл кого ни попадя»; о другом: «Обходил все фермы и ночью не позволял ни одной козе спокойно уснуть…»; про третьего сообщал, что тот «не пропускает даже маленьких козлят».
В своей «Инвективе против Жана де Карамана» Петрарка пишет:
…этот старикашка способен оплодотворить любое животное. Он обладает похотливостью козла, а то и большей, если только существует тварь, более похотливая и более вонючая, чем козел…
— и, чтобы современники без труда распознали, о ком речь, добавляет:
…ему уже за семьдесят, зубов осталось всего семь <…> башка седая и лысая <…> а заикается так, что его невозможно понять.
Еще он пересказывает известный анекдот: вступая на любовное ристалище в чем мать родила, старец, по требованию разгневанной молодой проститутки, вынужден был надеть кардинальскую шляпу, дабы убедить девицу, что действительно является членом Священной коллегии.
Итак, сей многолетний служитель Купидона, слуга Вакха и Венеры, одерживал любовные победы не с помощью оружия, данного ему природой, а благодаря сутане и шляпе. Рукоплещите, комедия окончена.
В 1338 году Франческо Петрарка окончательно переселяется в Закрытую долину. Решаясь на этот шаг, он порывал с прежней жизнью, отказывался от многообещающей дипломатической карьеры и — в недалеком будущем — богатства. Всему этому он предпочел одинокую жизнь, посвященную поэзии и размышлениям.
В «Письме к потомкам» Петрарка описывает свое новое место жительства:
…и нашел крошечную, но уединенную и уютную долину, которая зовется Запертою, в пятнадцати тысячах шагов от Авиньона, где рождается царица всех ключей Copra. Очарованный прелестью этого места, я переселился туда с моими милыми книгами[209].
А зимой 1345/1346 года пишет Филиппу де Кабассолю:
Я приехал сюда ребенком, потом бывал в юности, а сейчас хотел бы пережить тут осень своей жизни! <…> Я решил провести остаток дней в деревне, вдали от войн и губительных распрей. О, Филипп, любезный мой покровитель, да станет эта земля моим отечеством.
Переезд в деревню не минутным капризом был продиктован, а хорошо продуман. Поэт купил дом и жил в нем — с перерывами — до 1353 года, то есть пятнадцать лет, по собственным словам, учредив здесь мысленно «свой Рим, свои Афины, свое отечество». В одном из писем к епископу Кавайонскому он объясняет причины своей любви к Vallis Clausa:
Изгнанный из Италии безумием гражданской войны, я прибыл сюда отчасти по своей воле, отчасти вынужденно. Пусть другие любят богатство — я тоскую по спокойной жизни. Мне достаточно быть поэтом. Лишь бы судьба — если может — позволила мне сохранить мою лужайку, скромный кров и любимые книги; остальное пускай забирает. Музы, вернувшиеся из изгнания, живут в этом чудесном уединении вместе со мной.
Во время первого, двухлетнего, пребывания в Воклюзе он написал трактат De viris illustribus[210] и монументальную (оставшуюся незавершенной) поэму «Африка» — девять песней, прославляющих римского полководца Сципиона Африканского.
Второй раз Петрарка приехал в Воклюз в 1342 году, когда родилась его внебрачная дочь Тулия Франческа, но вскоре уехал и после нескольких очередных путешествий вернулся в 1351 году — уже на целых три года. Тогда он написал трактаты De vita solitaria, Psalmi penitentiales, De otio religioso и книгу-исповедь Secretum meum[211].
Петрарка был безмерно работоспособен. Из книг, написанных в Воклюзе, можно составить целую библиотеку. Кроме произведений религиозного, нравственного и философского характера, глубиною мысли, интеллектуальной отвагой и новизной взглядов, далеко опережавших свою эпоху, кроме огромной корреспонденции с учеными, писателями, церковниками чуть ли не со всей Европы, в Воклюзе был создан его главный (по крайней мере, по признанию потомков) труд — Rerum vulgarium fragmenta («Разрозненные стихи на итальянские темы»), называемый также «Сонетами к Лауре», или «Книгой песен» (Canzoniere). Книга написана на его родном тосканском наречии (volgare) и содержит 366 произведений: 317 сонетов, 29 канцон, 9 секстин, 7 баллад, 4 мадригала. Цикл поделен на две части: том I («Стихи на жизнь Мадонны Лауры») и том II («Стихи на смерть Мадонны Лауры»),
Неосуществившаяся любовь нашла воплощение в поэзии и завладела воображением целых поколений, став одним из вневременных мифов нашей культуры. Главным в сонетах была не тема Лауры, а виртуозное описание эмоций и мыслей влюбленного поэта; несмотря на его нарциссизм, любовь эта стала символом высочайшего чувства, а стихи, ее воспевающие, — непревзойденными по сей день образцами любовной лирики.
Однако, как всякому иному, и этому многолетнему чувству не чужды были минуты бунта, сомнений, неуверенности или просто усталости.
Уже из Воклюза Петрарка пишет самому близкому своему другу Джованни Колонне:
Есть в моем прошлом женщина с прекраснейшей душою, известная всяческими добродетелями и благородством происхождения, женщина, чье блистание обретено, а имя прославлено благодаря моим стихам <…> Безыскусностью, пленительной простотой и редкой прелестью облика она некогда завладела моей душой. Десять лет я сносил этот гнет, пока наконец не счел, что непозволительно столь долго терпеть женское иго.
Ну-ну…
А вот что Петрарка пишет другому своему другу, Луи де Берингену[212], которого он с нежностью называет Лелием, видя в нем воплощение всех достоинств Кая Лелия, друга Сципиона:
Дожив до более спокойного возраста, я прошу своего врага с колчаном заключить перемирие. Он отказывается, удваивая наступательность, и — поразительно! — я вижу этого безжалостного крылатого недруга перед собой во всяком месте и во всякое неурочное время, и, честно признаюсь, у него столько преимуществ, что я весь дрожу, опасаясь, как бы он снова не вскрыл стрелой мою старую рану.
О таком месте, как Воклюз, поэт давно мечтал. Он не боялся тишины и одиночества, напротив, искал их. Не боялся, что время уходит, ибо осознавал ценность того, что оставляет потомкам. Природа окрестностей неизменно восхищала его и вдохновляла. Своими впечатлениями Петрарка делится с друзьями. Джованни Колонне он пишет:
Я беседую с тобой, а потоки дождя низвергаются, дома гудят, частый град губит венок из виноградных листьев Вакха; леса теряют свои одежды; залитые грязной водой пещеры стонут, а ручьи несут в реку камни и грязь, небывалой мутью обезображивая ее лик.
И тому же Джованни Колонне шесть лет спустя:
Дарю тебе виноградники на склонах, тяжелые гроздья винограда, сладкий инжир, бьющую ключом из источника воду, бессчетные птичьи рулады, прихотливо вьющиеся овраги, надежные укрытия и свежую тень влажных долин.