Еще одному из друзей, Франческо, приходскому священнику церкви Святых Апостолов (Santi Apostoli) во Флоренции:
Я нашел себе здесь две лужайки. <…> Одна лужайка тенистая, пригодная только для занятий и посвященная нашему Аполлону; она примыкает к истоку Copra <…> Другая лужайка ближе к дому, ухоженней на вид и излюблена Бромием; она, странно сказать, расположена среди стремительного и неописуемо прекрасного потока, а рядом с ней, только пройти по коротенькому мостику, у задней стены дома есть навес из неотделанных камней, который сейчас, под палящим небом, позволяет не чувствовать жары[213].
Следы лужаек видны до сих пор, как и ствол тысячелетнего лавра, упомянутого однажды Петраркой.
А как выглядел дом? Мы немало о нем знаем. Это было солидное двухэтажное, квадратное в плане, здание из тесаного камня, укрепленное контрфорсами. Стоял дом на откосе, над излучиной Copra, где река огибает маленький островок. Крыша то ли шиферная, то ли крытая красной керамической черепицей. Просторный, удобный, спроектированный по общепринятому образцу villa rustica[214] дом: внизу большой сводчатый зал (pièce de séjour[215]) с полом из каменных плит или глазурованного кирпича, большая кухня, комнаты для прислуги и хозяйственные помещения. Внутренняя винтовая лестница вела на второй этаж. Там была библиотека: книжные шкафы от пола до потолка, огромный стол и сундуки для рукописей; рядом — спальня с альковом и, возможно, кабинет с выходом на балкон. О расположении и назначении помещений можно судить по описаниям, оставленным почитателями поэзии Петрарки, в XV и XVI веках совершавшими паломничества в Фонтен-де-Воклюз; в частично разрушившемся доме они видели сухие листья под окнами, заросшие паутиной углы, приподнятые корнями кустов плитки пола, пятна копоти над кухонной печью…
Строение было схоже с домами, принадлежавшими состоятельным владельцам виноградников и богатым жителям Кавайона или Авиньона. И мало чем отличается от — иногда очень старых — домов, что по сей день стоят на склонах холмов, окружающих Иль-сюр-ля-Сорг, Горд, Бонньё.
Еще сейчас дома XIII, XIV, XV веков в тех краях не редкость. Унаследованное от римлян умение обрабатывать камень, владение искусством сооружения арок и сводов, кладочный раствор с добавлением вулканического пепла, фундаменты из плоских кирпичей — все это обеспечивало постройкам прочность и долговечность.
Дом Петрарки в Воклюзе (в отличие от дома в Ареццо, где он родился, дома в Карпентра, где четыре года прожил с родителями и начал учиться, и дома в Аркуа, где провел последние годы и где скончался), к сожалению, не сохранился. Тот, что стоит там сейчас, — лишь призрак, созданный воображением. Наверняка в его стенах и фундаменте можно найти остатки бывшего дома поэта, однако — как ни стараются нас в этом убедить — порог, который мы переступаем, истерт не его башмаками, в перестроенных комнатах не блуждает эхо его слов, не слышны ни отзвуки шагов, ни скрип ступеней. Тем не менее там присутствует что-то неуловимое, навеянное пейзажем в рамах окон в лучах золотого света, падающего на каменные плиты пола, — вероятно, следы чуда, произошедшего без свидетелей.
Был ли поэт в своем доме счастлив? Мог ли сказать: et in Arcadia ego? Он провел там пятнадцать лет! Со сколькими иллюзиями ему пришлось расстаться, а сколько появлялось новых…
Когда поздней осенью 1353 года он покидал — на этот раз навсегда — Воклюз, ему было пятьдесят лет. Он оставлял дом, старого слугу и собаку, ближайшего соседа и друга Филиппа де Кабассоля, расставался с местом, где родились лучшие его произведения, где накапливались опыт и мудрость, которые — как никому иному в той эпохе — давали право «воздать высшую справедливость видимому миру»[216].
Одним из последних, созданных в Воклюзе незадолго до отъезда, был сонет CCCLV:
О tempo, о ciel volubil, chefuggendo
inganni i ciechi et miseri mortali,
о di veloci piu che ventо et strali,
ora ab experto vostre frodi intendo:
та scuso voi, et me stesso riprendo,
che Natura a volar v’aperse l’ali,
a me diede occhi, et io pur ne’ miei mali
li tenni, onde vergogna et dolor prendo.
Et sarebbe ora, et e passata omai,
di rivoltarli in piu secura parte,
et poner fine a li ’nfiniti guai;
ne dal tuo giogo, Amor, l’alma si parte,
та dal suo mal; con che studio tu ’l sai;
non a caso e vertute, anzi e bell’arte.
О время, ты в стремительном полете
Доверчивым приносишь столько зла!
О быстрые — быстрее, чем стрела, —
Я знаю, дни, как вы жестоко лжете!
Но я не вас виню в конечном счете:
Природа вам расправила крыла,
А мне глаза, несчастному, дала,
И мой позор и мука — в их просчете.
Надежный берег есть — к нему привлечь
Давно пора вниманье их, тем боле
Что вечных бед иначе не пресечь.
Амур, не ига твоего, но боли
Душа моя бежит: о том и речь,
Что добродетель — это сила воли[217].
Как сложилась дальше судьба дома? Вскоре после отъезда. Петрарки Воклюз подвергся нападению банды разбойников. Дома сожгли, жителей перебили. Уцелели лишь те, кому удалось убежать. Сожжен был и дом Петрарки.
Жизнь в Закрытую долину возвращалась очень медленно. Спустя семьдесят лет после разорения там еще никто не жил, никто не выращивал виноград, не рыбачил в Сорге. Долина была пуста.
Нимфы и сатиры вернулись на страницы Овидия и Вергилия.
Mysterium paschale
Сам не знаю, как мне удалось заметить на дверях собора Святого Трофима этот листок бумаги — почти невидимое белое пятнышко на темной деревянной поверхности, окованной железом. Но — заметил.
Я возвращался через площадь Республики, огибая группы туристов, лавируя между носящимися на скейтбордах подростками в наушниках, не слышащими ничего, кроме гремящей в голове музыки, уклоняясь от подхватываемых ветром брызг, в которые превращались струйки воды, льющейся из четырех львиных пастей в восьмиугольный бассейн на цоколе римского обелиска.
И не знаю, что заставило меня свернуть с дороги, подняться по ступеням собора и прочитать записку на белом листке.
Пасха в тот год была на редкость ранняя. Вся Страстная неделя выдалась дождливой и холодной, платаны на площади Форума едва успели подернуться зеленой дымкой. Северо-западный ветер терзал маркизы, норовил опрокинуть зонты на террасах кафе, сдувал со столиков скатерти, переворачивал бокалы, расшвыривал пластиковые стулья. Прохожие старались держаться поближе к домам, а те, что шли посреди тротуара, сталкивались раскрытыми зонтами. Небо, тучи, воздух — все было серым, напитавшимся влагой. Клочья тумана обволакивали колокольни, башню ратуши, оседали на крышах домов. Казалось, весна стороной обошла город, оставив его на произвол дождя и ветра.
Арль с нетерпением ждал перемены погоды, затаив дыхание, выслушивал метеосводки после вечерних новостей TV-Provence: время поджимает, фиеста на носу, а ненастье и не думает отступать. Город готовился принять десятки тысяч туристов, любителей и завсегдатаев фиесты, знатоков и страстных поклонников корриды. Уже начали прибывать знаменитые матадоры, каждый со своей командой — квадрильей (пикадоры, бандерильеры, пунтильеры и три пеших помощника — пеоны); в полдень они, как кинозвезды, прогуливались по городу, окруженные стайкой девушек в блестящих от влаги дождевиках и больших шляпах. Уже на месте были организаторы представлений и агенты артистов; появились известные фотографы — участники престижной Недели фотографии; из Каталонии, Кастилии, Андалусии собирались виртуозы-гитаристы, танцоры фламенко; уже прибыли фольклорные ансамбли из Апта, Кавайона, Форкалькье, мастера приготовления паэльи (ее будут готовить на уличных кухнях), шарманщики с обезьянками на плече или попугаями на жердочке, декламаторы поэзии, сказители, красноречивые представители религиозных коммун и никому не известных конфессий. По улицам, группками по трое, пробегали, будто инопланетяне, перкуссионисты в черных костюмах и масках, которым предшествовали жонглеры, престидижитаторы и огнеглотатели. Весь город раскачивался в такт бубнам, тамбуринам и свирелям. На высоких ходулях расхаживали актеры уличных театров, мелькали арлекины и коломбины в костюмах из красно-оранжево-черных ромбов, на бульварах Лис и Клемансо, зацепившись за голые ветки деревьев, плясали на ветру рекламные надувные шары, там и сям тянулись струйки разноцветного дыма, над мостовой, переливаясь всеми цветами радуги, плыли огромные мыльные пузыри. У городских стен, от Кавалерийских ворот до каменных львов разбомбленного союзниками летом 1944 года моста и даже дальше — вплоть до Quai du 8 mai 1945[218], откуда отчаливают прогулочные кораблики, направляясь в Пор-Сен-Луи-дю-Рон и Сент-Мари-де-ла-Мер, царила лихорадочная суета: монтировались американские горки, устанавливались тиры, кривые зеркала, чертовы колеса, комнаты страха, детские автодромы, качели и карусели.
В верхней части города, вокруг амфитеатра, суета не прекращалась даже ночью. Заканчивались приготовления к грандиозному зрелищу «Свет и звук». У входов устанавливали билетные кассы и ларьки для продажи вееров, соломенных шляп и шейных платков[219]