Это было в Бокере, во время ярмарки. Несколько молодых людей, матросы, завидев плывущий вниз по реке гроб, вознамерились его остановить, забрать из него деньги и пойти развлечься. Однако — кто б мог подумать! — гроб ни в какую не хотел продолжить свой путь. Несмотря на все усилия оттолкнуть его на середину реки, гроб упрямо крутился на месте, будто попав в водоворот, и отказывался отдаться течению. В конце концов представители правосудия раскрыли преступление и строго наказали распутников, а смертные деньги им было велено положить обратно в гроб. Едва лишь деньги были возвращены, гроб сам отдалился от берега, спокойно поплыл вниз по течению и достиг Арля, представ перед глазами поджидавших его в порту людей, которые криками возвестили о чуде и возблагодарили Господа.
С Алискампом связано множество фантастических рассказов и легенд. Одна из легенд гласит, будто в ночь накануне Дня всех святых, когда лагуны и луга выбелены лунным светом, сам Иисус Христос спускается с неба, чтобы у алтаря, возведенного рядом с Фонарем мертвых, в полночь отслужить мессу вместе со святым Трофимом.
Фредерик Мистраль, без устали разыскивавший произведения провансальского фольклора и часто вплетавший в свои стихи народные предания о чудесах, пишет об этом в «Причастии святых»:
Dis que lis Ange èron en l’èr,
Qu’is Aliscamp taulo èro messo,
Que san Trefume èro lou clerc
Et que lou Christ disié la messo.
На праздник в Алискампе ночью
Приморский бриз ее принес.
Там видела она воочью,
Как мессу отслужил Христос[242].
Я стоял на краю рва, держа в руке незажженный факел. В какой-то момент слева от меня мрак будто сгустился; по слабому запаху намокшей шерсти я угадал чье-то присутствие рядом.
— Смотрите на последних христиан? Немного их уже. Здесь почти вся арльская община, кроме тех, что остались дома, — стариков, больных, детей… ну и, может, еще несколько таких, как вы, любопытствующих, либо таких, как я, наблюдателей истории. Mysterium paschale — великолепное зрелище, но не надо обманываться. Драматическое представление страданий и смерти двухтысячелетней давности никого уже не волнует и даже не наводит на серьезные размышления, ибо тому миру, хотим мы или не хотим, на наших глазах приходит конец. И не с громом, а со всхлипом, — как говорит поэт[243].
Приглядитесь хорошенько к участникам обряда: за патетическими жестами вы увидите страх, отчаяние, неуверенность — беспомощную суету обитателей дома, заметивших на горизонте зарево пожаров, предвестие надвигающейся катастрофы: всякая живая душа бросается упаковывать фамильное серебро и безделушки, закапывает под помеченным деревом ценности и памятные реликвии, как в свое время в Риме накануне того дня, когда в город ворвались варвары Алариха.
Открою вам секрет: они приходят сюда, чтобы укрепиться в вере, тут нет сомнений, — но еще и для того, чтобы сосчитать, сколько их: ведь с каждым годом их все меньше и меньше, отчего обостряется ощущение одиночества, боязнь утратить общинную идентичность. Здесь они чувствуют себя увереннее, поскольку под ногами — десятки тысяч своих мертвецов с их нерушимой верой в наступление Царства Света. Мистическое присутствие мертвых поднимает дух: легче поверить, что накопившаяся энергия сможет изменить будущее. Но это иллюзия. Энергия веры — вопреки всеобщему закону сохранения энергии — постепенно расходуется, иссякает и сегодня уже ничего не способна изменить. Она мертва, как светильник в этрусской гробнице. То, что некогда наделяло харизмой апостолов, умеряло разнузданность владык, несло надежду порабощенным народам, сейчас не может уже ни зажечь, ни приобщить.
Помните, что сказано в «Эпиграммах» Марка Валерия Марциала: «Нигде нет бога, и небеса пусты». Да, да, небеса пусты, человек остался на земле наедине со своей жаждой абсолюта, со своей драмой существования, ненужным никакому богу.
Вот так-то. Требуется немалая отвага, чтобы взглянуть в лицо правде, даже если она прячется под какой-нибудь из своих бессчетных масок. С некоторых, словно в античном театре, не сходит язвительная усмешка шута.
Вы верите в математическую логику? В законы статистики? Они жестоки, ибо приводят к неопровержимому выводу: потомки этих людей — если сохранят потребность в вере — будут на закате раскладывать молитвенные коврики и бить о землю челом, славя Аллаха.
Вы не зажигаете факел? Я тоже предпочел остаться в тени, но сейчас зажгу. После нападения крестоносцев Монфора, pendant I’horreur d’une profonde nuit[244], — как говорит Расин в «Аталии», — здесь собирались оставшиеся в живых катары; здесь последние perfecti[245] могли в последний раз провести своих последних единоверцев через последнее таинство consolamentum. Факелов не зажигали — если бы с городских стен заметили свет, еретики были бы схвачены, а это означало пытки и смерть на костре. Сейчас нам грозит только одно: если, встретившись на улице, узнаешь своего, придется раскланяться.
Пение смолкло. Слышно стало потрескивание факелов, где-то очень далеко шумел город, зачирикали разбуженные птицы.
Наступил главный момент обряда: la mise à mort[246]. К лежащему на земле кресту толстой веревкой привязали человека в черном растянутом свитере и терновом венце. Дождь прекратился. Колеблющиеся огоньки лампад на надгробных плитах придавали сцене распятия театральный пафос. Крест подняли, нижний конец укрепили в гнезде, вырубленном в скале; опутанное веревкой тело безвольно свисало с перекладины. Вдруг, в больно давящей на уши тишине, где-то на горизонте ночное небо разодрала молния. Все замерло, застыло, будто земля на бегу столкнулась с невидимой преградой и резко остановилась. Продолжалось это не дольше минуты, а может, всего несколько секунд, но исподволь копившееся напряжение парализовало меня, будто ударом тока.
И тотчас же земля возобновила свой бег. Крест был положен на землю, молодого человека поспешно от него отвязали, и теперь, бледный, безмолвный, он стоял среди участников обряда напротив освещенного изнутри свечами входа в церковь Святого Гонората. Возглавлявший процессию священник запел гимн на провансальском языке; к нему присоединились почти все собравшиеся — видимо, многие знали этот язык. Торжественная мелодия, неторопливо отдаляясь, исчезала в аллее, окаймленной саркофагами римских сановников и вестготских вождей. Факелы гасли один за другим; хотя лампады в раскопе продолжали гореть, становилось все темнее. Mysterium paschale заканчивалась.
Опять я увидел рядом с собой тень и услышал уже знакомый хрипловатый шепот:
— Вечная потребность в искуплении путем жертвоприношения… Как же глубоко в нас засела эта жажда искупления! Ни одна религия никогда не преуменьшала роли чувства вины и никогда не отказывалась… как бы это лучше сказать? — от утонченных форм шантажа, использующего понятие греха. Если вы заметили, даже здесь, когда жертва всего лишь символ, после минуты экстаза у людей какой-то смущенный вид, они избегают смотреть друг другу в глаза, словно только что позволили совершиться преступлению. Нет ничего интимнее смерти. Нельзя устраивать из нее спектакль. Возмутительно!
Вы собираетесь в воскресенье на корриду? В конце концов, это тоже своего рода обряд, и, когда нет ничего другого, нужно его сотворить, хотя бы из пустоты. Мне иногда кажется — пускай это и звучит кощунственно, — что смерть замученного человека и смерть замученного животного находятся в одном метафизическом пространстве. Смерть уготована всем, только животному — якобы из-за отсутствия у него души — не обещано ни воскресения, ни вечной жизни.
В Фонаре мертвых погас свет. Я шел вместе со всеми к выходу мимо позднесредневековой усыпальницы патрицианской семьи Порселе с изображением поросенка[247] на гербовом щите, мимо монументального мавзолея консулов Арля. В толпе никто не разговаривал.
Под ритмичное шарканье подошв анонимных участников ночного марша откуда-то издалека, словно из другой жизни, возвращались воспоминания о школьном чтении «Энеиды», восторг и страх, сопутствовавшие первому соприкосновению с поэзией; на фотопластинке памяти проступали слова:
Шли вслепую они под сенью ночи безлюдной,
В царстве бесплотных теней, в пустынной обители Дита, —
Так по лесам при луне, при неверном свете зловещем,
Путник бредет…[248]
Около развалин церкви Святого Цезария кто-то забирал у выходящих за ворота некрополя погашенные факелы.
Улицы города были еще пустыми и темными, но в некоторых окнах уже горел свет. Там, где на ночь не закрывали деревянных ставен, за шторами можно было увидеть чьи-то силуэты: вероятно, тех, кто работал в первую смену. Тротуары и мостовые подсохли. На остановке на бульваре Клемансо стояла, поджидая красно-оранжевый автобус сети «Картрез», группа молодых арабов в рабочих комбинезонах; они громко переговаривались, курили, зевали, перебрасывались шутками с девушками в джинсах и закрывающих пол-лица платках; гортанные звуки мужских голосов далеко разносились по улице. Близилось время, когда уходящая ночь размывает контуры предметов и размазывает по асфальту свет уличных фонарей, когда больные просыпаются в холодном поту от кошмарного сна, утомленные любовники только еще засыпают, а приговоренных выводят на казнь. Такую пору — в отличие от