entre chien et loup[249] — называют entre loup et chien.
Я присел на ступеньки городского театра на углу улицы Гамбетта и бульвара Клемансо. До моего скромного жилья на четвертом этаже бывшей монастырской больницы (Странноприимного дома) было уже недалеко. Отупевший, сонный, я сидел, не в силах даже пошевелиться, как вдруг услышал шаги в той стороне, где на бульваре Лис был круглосуточный магазин при автозаправке, и еще издалека узнал долговязую фигуру в черном растянутом свитере. Молодой человек шел как сомнамбула, глядя перед собой невидящими глазами. Когда он приблизился, в скользнувшем по лицу свете фонаря я увидел не то страдальческую гримасу, не то полуулыбку, а на щеке — ту самую, уже засохшую струйку крови.
— Quo vadis, Domine?[250] — не вставая, спросил я.
Он приостановился, посмотрел на меня, неопределенно махнул рукой и без единого слова пошел дальше. Я следил, как исчезает в неуютном предрассветном сумраке черная одинокая фигура, на короткое время извлеченная из небытия, чтобы сыграть роль в одном из самых трагических эпизодов истории нашего, обреченного на гибель, мира.
Рассвет пасхального воскресенья занимался румяный и свежий, будто пожаловал из иного времени, из райских садов Месопотамии, когда мир был невинен и чист и все еще было впереди. Колокольный звон плыл в воздухе, оседал на черепичные крыши и зеленую травку в саду монастыря Святого Трофима, на теплые камни Ла Рокет и чернильные водовороты в оборках пены в излучине Роны; солнце искрилось в каплях росы, в брызгах фонтана. А пахло так, как пахнет. только пасхальное утро в воспоминаниях детства.
После суматошной недели Арль с облегчением вздохнул. День обещал быть прекрасным. На площади Республики, с порога открытого настежь porte-fenêtre[251] кабинета на втором этаже, мэр города Эрве Скьяветти (ФКП[252]) приветствовал народ. Минуту спустя он выйдет на залитую солнцем площадь, чтобы под звуки гимна Прованса объявить об открытии фиесты, а в пять часов пополудни, стоя в своей парадной ложе, взмахнет белым платком — по этому сигналу раскроются ворота загона и на арену римского амфитеатра выбежит первый бык. Тридцать тысяч зрителей на секунду встанут со своих мест, а затем, затаив дыхание, будут следить с трибун за каждым движением матадора, каждой атакой быка, каждым этапом борьбы не на жизнь, а на смерть — осознавая или не осознавая сакральный характер зрелища. Они не знают — либо не хотят знать, — что на задах амфитеатра, перед недоступными глазам любителей корриды воротами, выстроилась вереница огромных грузовиков мясокомбината.
«Таков ход мира, и лишь хорошее могу сказать о нем»[253], — писал в эпической поэме «Анабасис» великий поэт Юга Мари-Рене-Огюст-Алексис Леже, известный всему миру как Сен-Жон Перс.
Тайная жизнь Арля
Ленивый весенний день, часы на ратушной башне пробили пять раз. Я сижу на террасе Café de Nuit на площади Форума, в том месте, куда ведут все пути, где сходятся важнейшие невидимые артерии города. Солнце, ташист-любитель, забавляется, сочетая на стенах синий цвет с желтым, фиолетовый с зеленым. Ветерок выдувает из трещин в камнях пыльцу, смешивает, будто в реторте алхимика, травяной вкус абсента с запахом дыма, чабреца и оливкового масла, добавляя туда же шелест молодых листочков и щебет примостившихся на бронзовой шляпе Мистраля воробьев. Снизу, с набережной Роны, доносятся обрывки разговоров, девичий смех, стаккато высоких каблуков; кто-то издалека машет мне рукой. Узнаю булочника из Au petit déjeuner — еще сегодня утром. я покупал там багет.
Маленькая, почти всегда пустая булочная-кондитерская — место необыкновенное! Заходя туда, приоткрываешь дверь в мир, которого уже нет. Над головой звенит серебряный колокольчик, будто сигнал к отъезду во вторую половину XIX века. Пол выложен бело-красно-черной плиткой. Посередине похожая на кафедру полукруглая деревянная стойка, окованная латунью; на стойке старинный кассовый аппарат, рядом серебряная тарелочка для монет. Дальше, в глубине, корзины с багетами; на резных полках вдоль стен (обои в бледно-лиловую полоску с розочками) — viennoiserie[254] на тарелочках из гофрированной бумаги: бриоши, песочные пирожные, тарталетки, засахаренные фрукты. В свободных промежутках — дагеротипы и фотографии в серебряных рамках: Фредерик Мистраль с крохотным фирменным пакетиком на указательном пальце, какие-то усатые мужчины перед изысканной devanture[255] кондитерской, девушка в соломенной шляпке с лентой, длинном платье с турнюром и с кружевным зонтиком в руке. Раскрашенные акварелью фотографии унтер-офицеров из расквартированных в Арле 2-го и 3-го Зуавских полков: темно-синие куртки с золотым шитьем на рукавах, красные шаровары, кепи с квадратным козырьком. В воскресенье, после церковной службы, они покупали здесь бриоши и пирожные своим девушкам, а может, барышням из домов терпимости на улице Вер или Сент-Исидор.
Грозный облик военных на фотографиях заставляет вспомнить случай, который и за давностью лет не стерся из памяти жителей города, — о нем рассказывают до сих пор.
11 марта 1888 года перед входом в один из публичных домов на улице Реколетт, 30, произошла ссора, в ходе которой двое подвыпивших итальянцев зарезали двух зуавов из местного гарнизона. Возмущение арлезианцев было так велико, что все итальянцы (их в городе насчитывалось от 500 до 800 человек), включая даже бедных трубочистов-савояров, поспешно бежали из города.
Свидетелем этого происшествия был некий рыжеволосый художник — недавно прибывший в Арль иностранец, поселившийся в двух шагах от этого места, в Желтом доме на площади Ламартина, 2. Что он делал поздним мартовским вечером на улице, пользующейся сомнительной репутацией, неизвестно. Зато известно, что, как очевидец, он, вместе с еще несколькими свидетелями, был препровожден в жандармский участок, где дал показания.
Спустя несколько дней он писал брату:
J’ai assisté à l’enquête d’un crime commis à la porte d’un bordel ici; deux Italiens ont tué deux zouaves. J’ai profité de l’occasion pour entrer dans un des bordels de la petite rue des «Ricolettes», ce à quoi se boment mes exploits amoureux vis-à-vis des Arlésiennes.
La foule a manqué lyncher les meurtriers emprisonnés à I’Hôtel de ville.
На днях я присутствовал при расследовании преступления, совершенного у входа в один здешний публичный дом, — два итальянца убили двух зуавов. Я воспользовался случаем и заглянул в одно из таких заведений на маленькой улочке Риколет… этим и ограничиваются мои любовные похождения с арлезианками.
Толпа чуть-чуть не линчевала убийц, сидевших под стражей в ратуше.
Следует заметить, что Винсент не сторонился публичных домов. Это не считалось зазорным, больше того, среди художников было общепринято. Анри Тулуз-Лотрек в Париже целыми неделями жил в доме терпимости на улице де Мулен, окруженный заботой обожавших его девиц. Там был его дом, там создавались его необыкновенные картины. «Бордель? Ну и что? Я нигде не чувствую себя более уютно», — писал он.
Через несколько дней Винсент Ван Гог признается в очередном письме к брату:
Faut-il dire la vérité, et y ajouter que les zouaves, les bordels, les adorables petites Arlesiénnes qui s’en vont faire leurs première communion, le prêtre en surplis, qui ressemble à un rhinocéros dangereux, les buveurs d’absinthe, me paraissent aussi des êtres d’un autre monde.
Сказать тебе всю правду? Тогда добавлю, что зуавы, публичные дома, очаровательные арлезианочки, идущие к первому причастию, священник в стихаре, похожий на сердитого носорога, и любители абсента также представляются мне существами из иного мира.
Но уже 20 апреля 1888 года он пишет своему другу Эмилю Бернару[256]:
Ai vu un bordel ici le dimanche — sans compter les autres jours — une grande salle teinte àa la chaux bleuie — comme une école de village. Une bonne cinquantaine de militaires rouges et de bourgeois noires, aux visages d’un magnifique jaune ou orangé (quels tons dans les visages d’ici), les femmes en bleu céleste, en vermilion, tout ce qu’il у a de plus entier et de plus criard, le tout éclairéde jaune. Bien moins lugubre que les administrations du тете genre à Paris. Le spleen n’est pas dans l’air d’ici.
Я видел здесь публичный дом в воскресенье (впрочем, и в будни тоже): большая зала, выкрашенная подсиненной известью, — ни дать ни взять, сельская школа; добрых полсотни военных в красном и обывателей в черном; лица великолепно желтые и оранжевые (таков уж тон здешних физиономий); женщины в небесно-голубом и киновари, самых что ни на есть интенсивных и кричащих. Все освещено желтым. Гораздо менее мрачно, чем в подобных заведениях Парижа: в здешнем воздухе не пахнет сплином.
В другом письме тому же Эмилю Бернару, автору иллюстрированной десятью рисунками поэмы под названием «В бордель!», Винсент пишет:
Bravo! Аи Bordel! Oui, c’est cela qu’il faut faire et je t’assure que je t’envie presque cette rude chance que to as d’entrer là dedans en uniforme; ce dont ces bonnes petites femmes raffolent.
Mon «Café de nuit» n’est pas un bordel. C’est un café. On у dort avachi sur les tables. Par hasard une putain amène son type. У venant une nuit, j’ai surpris un maquereau et une putain qui se raccommodaient après une brouille. La femme faisait indifférente et la superbe, l’homme etait câlin.