Браво! В бордель! Да, именно это следует делать. И уверяю тебя, что почти завидую твоей удаче — ведь ты ходишь туда в военной форме, от которой все эти милые бабенки без ума. <…> Мое «Ночное кафе» — не бордель; это кафе, где ночные бродяги перестают быть ночными бродягами, потому что плюхаются там за стол и проводят за ним всю ночь. Лишь изредка проститутка приводит туда своего клиента. Впрочем, зайдя туда однажды ночью, я застал там любопытную группу — сутенера и проститутку, мирившихся после ссоры. Женщина притворялась безразличной и надменной, мужчина был ласков.
И еще в одном письме, от декабря того же года, тоже Бернару:
Maintenant се qui t'intéressera, nous avons fait quelques excursions dans les bordels et il est probable que nous finirons par aller souvent travailler là. Gauguin a dans ce moment en train une toile du тêте café de nuit que j’ai peint aussi mais avec des figures vues dans les bordels. Cela promet de devenir une belle chose.
А теперь об интересном. Мы совершили несколько вылазок в публичные дома и, весьма вероятно, будем часто ходить туда работать. В данный момент Гоген работает над полотном с тем же самым ночным кафе, которое писал и я, но с фигурами, которые мы видели в публичных домах. Картина обещает быть красивой.
В сегодняшнем Арле следа не осталось от публичных домов, да и вообще от всего quartier réservé[257] — «веселого квартала» — с его специфическим фольклором, красными фонарями, кафе, залами для народных балов, ночной жизнью. Не стоит считать такие кварталы своего рода гетто. Правда, в первой половине XIX века для обитательниц домов терпимости вводили некоторые ограничения: им, например, запрещалось по воскресеньям и в праздники появляться на площади Республики после мессы в соборе Святого Трофима, а также в других публичных местах, однако ограничения эти были формальными и не особенно соблюдались. Те же самые должностные лица, которые их вводили, частенько под покровом ночи случались в двери домов под красным фонарем, а когда приходила пора, приводили туда и подрастающих сыновей.
Лиана де Пужи, знаменитая парижская куртизанка.
По всей вероятности, прототип Одетты де Креси, героини цикла романов Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Была женой румынского князя Георге Гики. В конце жизни под именем сестра Анна-Мария работала в сиротском приюте Святой Агнесы в Савойе.
Портрет Лианы де Пужи работы Поля Сезара Эллё (1908)
В повседневной жизни девицы не сталкивались с остракизмом. Они — стараясь не привлекать к себе внимания — посещали церковь, по средам и субботам отправлялись на рынок за покупками, погожим весенним утром могли, наняв коляску, под кружевными зонтиками отправиться на пикник, принимали живое участие в безумствах пасхальной фиесты, посещали театр — им даже были выделены места на галерке. Вписавшись в давно сложившуюся социальную структуру, они жили жизнью города, заняв там свое законное место.
Девицы эти всегда привлекали художников и писателей, нередко становились героинями романов, театральных пьес, поэм — начиная от Фрины[258] и до вийоновской «толстухи Марго», от Пышки до «сестер милосердия»[259].
Сегодня трудно представить себе французскую (и не только французскую) литературу XIX века без домов терпимости, любви, скандалов, трагикомедий, вымышленных или подлинных драм обитательниц этих домов на страницах произведений Бальзака, Доде, Флобера, братьев Гонкур, Гюисманса, Золя и, конечно же, Ги де Мопассана. И столь же трудно вообразить светскую жизнь без парижских салонов, где знаменитые куртизанки — особенно в период Второй империи[260] — диктовали моду, создавали образцы элегантности, помогали своим избранникам строить карьеру, будь то политика или искусство.
Их рисовали лучшие художники всех эпох, от Витторе Карпаччо до великих голландцев. Чем было бы творчество Сезанна, Тулуз-Лотрека, Ренуара, Мане, Модильяни без девиц легкого поведения? В более близкие к нам времена они вышли на первый план в романах, фильмах, песнях, почти в любой своей ипостаси вызывая сочувствие и симпатию как воплощение женского очарования и тепла, как олицетворение зрелой мудрости, приобретенной горьким опытом и оплаченной дорогой ценой.
Когда Винсент Ван Гог 20 февраля 1888 года приехал в Арль, Прованс был скован холодом и занесен снегом; старожилы не помнили такой зимы. Поезд, идущий из Парижа в Марсель через Лион, опоздал на несколько часов. Смеркалось. Немногочисленные газовые фонари на площади Ламартина не рассеивали темноты. Ван Гог с обвязанным ремнями чемоданом в руке устало шел со станции в город, с трудом пробираясь через сугробы. Справа, ближе к берегу Роны, среди кустов виднелись отсветы костров и между ними смутные очертания фигур. Это были caraques, бедные цыгане, с незапамятных времен зимующие в этом месте. Прямо за Кавалерийскими воротами, уже intra muros[261], между монастырем кармелитов и часовней Святого Исидора, располагался quartier réservé, в лабиринте улочек которого легко было заблудиться. Если нарисовать его план, взяв за исходную точку Кавалерийские ворота, эти улочки были бы слева от ворот. Вот они:
улица Гласьер,
переулок Лампурда, или Грат-Кюль,
улица Террен,
улица Пти-Пюи,
улица Реколетт,
улица Бу д’Арль (сейчас улица дез-Эколь),
улица Рампар (сейчас улица Поль-Бер).
А справа от ворот находились:
улица Сент-Исидор,
улица Вер.
За редкими исключениями, этих улиц и домов уже нет. Они были разрушены — как и Желтый дом на площади Ламартина — во время трех массированных налетов британской и американской авиации 25 июня, 17 июля и 15 августа 1944 года. Весь исторический район тогда превратился в груду развалин. Бомбы союзников повредили также (к счастью, незначительно) несколько арок римского амфитеатра! Очередной пример ничем не оправданного варварства… Нетронутыми остались лишь городские ворота с двумя круглыми башнями да фонтан Амедея Пишо[262].
Получить представление о том, как выглядел некогда quartier réservé с его закоулками и маленькими площадями, с его вывесками, фонарями и цветочными кадками у порога, можно лишь благодаря немногочисленным фотографиям и рисункам Рауля Дюфи 1925 года. На одном из рисунков запечатлена часть улицы Вер с четырьмя домами терпимости, о чем свидетельствуют традиционные вывески над дверями: «Туз пик», «Черный кот», «Туз треф», «Туз червей».
Послевоенные коммунистические власти города восстановили район, но — словно бы отгораживаясь от прошлого — не сохранили ничего от его прежней архитектоники. Не помогли протесты действовавшего с 1901 года влиятельного Общества друзей старого Арля, интеллектуалов, художников, писателей, наконец, простых обывателей. Городские власти не сдались.
Традиционные арлезианские дома — узкие, двух- или трехэтажные каменные здания, крытые красной керамической (так называемой римской) черепицей, с двумя окнами на фронтоне; на ночь окна закрывались деревянными разноцветными ставнями. Внутри на первом этаже — просторное помещение с кирпичным или каменным полом, камином и внутренней винтовой лестницей, соединяющей расположенные одна над другой комнаты (иногда две смежные) и небольшую, часто крытую террасу. Об античном прошлом убедительно свидетельствовали подвалы со стенами из плоских римских кирпичей и бочкообразными сводами. Нередко при ремонте канализации там обнаруживались замурованные либо зарытые в землю амфоры для оливкового масла или вина.
Все это безвозвратно погибло. Отстроенные на скорую руку дома были некрасивы, выглядели претенциозно и дешево. В соответствии с идеологическими установками отцов города они предназначались в основном городской бедноте, которую стали постепенно вытеснять еще более неимущие иммигранты, в основном из Северной Африки. Но даже самыми благородными лозунгами не прикроешь вычурную уродливость…
Целые десятилетия новый район оставался инородным анклавом. Жители других районов неохотно туда наведывались. Казалось, нарушены какие-то тонкие механизмы социального гомеостаза, оборваны нити, связывающие разные части городского организма. Однако время делало свое: город постепенно поглощал поврежденную ткань, рана заживала. Часть домов перестроили, на прежнее место возле уцелевших остатков крепостных стен вернулись еженедельные рынки, выросли новые деревья, розы и плющ увили стены; по субботам на выложенных гравием площадках снова играют в петанк. Гений Юга довершил сделанное: искалеченный район ожил.
Я сижу на террасе Café de Nuit, где слева от меня — вангоговская желтая стена, а напротив — фрагмент римской арки, встроенный в фасад гостиницы Grand Hôtel Nord-Pinus.
В глубине почти пустого зала сидит за столиком девушка в мини-юбке, с большой, обшитой серебряными монистами сумкой на длинном ремешке, и мужчина в выцветших джинсах и черной футболке с надписью на спине; на лбу у него темные очки. Мужчина курит, пряча сигарету в кулаке. На волосатых предплечьях татуировка, на левом запястье золотые часы. Пара ссорится (говорят по-русски), оба очень возбуждены, звучат бранные слова. Речь идет о деньгах, которые девушка отдала не тому, кому должна была отдать. В какой-то момент она резко встает, хочет уйти, но мужчина хватает ее за руку, заставляет сесть. Девушка плачет, громко всхлипывая; наконец умолкает. Еще несколько фраз, произнесенных мужчиной уже гораздо мягче, и мир восстановлен.
За ними молча наблюдает прислонившиийся к дверному косяку официант.
А у меня перед глазами сцена из письма Винсента: время вернулось на столетие назад.