Не забывай обо мне, Квириний! Не могу я и дальше стариться в тени и решать второстепенные задачи. Сама мысль о том, что мировая история творится без меня, что все поистине важные дела проходят стороной, невыносима! Если тебе представится случай, если захочешь и сможешь, напомни обо мне Тиберию. Пусть куда-нибудь меня отправит. Куда угодно, главное — подальше отсюда, ибо я подыхаю от скуки: здесь ничего не происходит, а то, что происходит, не имеет и не будет иметь никакого значения.
Будь здоров.
Дариуш ЧаяСледы, голоса, тени
«Провансальский триптих» Адама Водницкого составлен из трех книг («Зарисовки из Арля и окрестностей», «Зарисовки из страны Ок», «Арелат. Зарисовки из не-места»), выходивших из печати в том же порядке с редкостной регулярностью (раз в год), но, по сути, это цельное произведение, поделенное на три части. Каждая книга сама по себе была событием, однако лишь после публикации третьей (последней, если верить автору, в задуманном цикле) стало ясно, что этот необычный проект, в котором путевые наблюдения сплавлены с экзистенциональным опытом, завершен.
Автор провансальской трилогии — художник, профессор краковской Академии изобразительных искусств, превосходный переводчик французской литературы. Не стану лукавить: несколько лет назад, взяв в руки первую книгу, я был далек от энтузиазма. В моем личном реестре туристических мест Прованс высоко не котировался. Ниже оценивалась, пожалуй, только Тоскана — текущая вином, приторностью и пошлостью земля обетованная современной поп-культуры. Если сравнивать масштаб упрощенности и банальности представлений об этих регионах, то Прованс лишь ненамного уступает Тоскане. Пугающе выглядят его лавандовые поля на обложках путеводителей и вагонного чтива… В обиходе укоренился отлакированный образ Прованса, сплетенный из солнца, виноградных лоз, Ван Гога, подсолнечников, Лазурного Берега, фламинго и мужественных катаров. Ключ этот, разумеется, никакой двери не открывает; символ обещает не новые знания, а обилие благоглупостей. Говорю я так не случайно: бедекеровский китч — вызов каждому, кто возьмется писать о провансальской действительности.
И вот загадка: хотя у Водницкого тоже светит солнце, травы душисты до одурения, вина упоительны (об анисовом пастисе я уже не говорю) и, в качестве почетного гостя, появляется бедняга Винсент с собственным ухом в руке, трилогия краковского автора — антипод путеводителей и импрессионистской эссеистики. По двум причинам.
Во-первых, по причине глубокого знания предмета. Водницкий досконально знает край, который описывает, он вдоль и поперек изъездил Прованс на машине, на велосипеде, исходил пешком. Можно сказать, взял измором. В Провансе он начал бывать уже в 60-е годы, а потом приезжал многократно; в Арле заслуженно получил звание почетного гражданина. Нельзя сказать, что, следуя за ним, мы скользим по поверхности — напротив, судя по ощущениям, нас поминутно заносит внутрь увиденного. Все, что нам рассказано, вначале было автором продумано, а затем помещено в хранилище памяти. Ибо провансальская трилогия — плод не только разума, но и воображения, неразрывно связанного с памятью.
Во-вторых, автор никогда не делает вид, будто изображает Прованс объективно, напротив: демонстративно объявляет, что все пропускает через себя, через фильтр субъективного восприятия. Его восприимчивость — та самая призма, которая расщепляет увиденное на пучки значений, проверяемых затем под мощным микроскопом эрудиции. Описания пейзажей не заимствованы из географических справочников, а воспроизводимые во множестве картины прошлого родом не из учебников истории. Автор убежден, что познавание мира — не погоня за химерой объективизма, а, по существу, создание мифа о мире. И, вооруженный этой убежденностью, которую не намерен скрывать, старается проникнуть в толщу реальности, ищет словесное выражение своему опыту.
Скажем прямо: этой трилогии не должно было быть. Не должно, ибо она не ко времени, на обочине времени, вне времени. Не отвечает привычным ожиданиям. Книги Водницкого — поистине unzeitgemasse Betrachtungen, «несвоевременные размышления» в глубоком, ницшеанском значении этого понятия. Нет в «Триптихе» ничего или почти ничего, что рифмовалось бы с духом современности. Можно подумать, Адам Водницкий не совсем понимает, на каком свете живет. Или наоборот, прекрасно понимает — не заблуждаясь относительно ценности того, что с таким грохотом заполняет пространство сегодняшней действительности, он поворачивается к ней спиной и создает собственные миры, несхожие с тем, что у нас за окном или на экране телевизора.
Необычен и авторский голос, звучащий со страниц трилогии. Адам Водницкий — внимательный наблюдатель, который не только многое замечает и много знает, но еще и увлекательно обо всем рассказывает. Конечно, в силу национальной принадлежности, биографии, профессии, увлечений, он неотделим от своих историй, но никогда не заслоняет собой того, о чем говорит. Своей подписью он удостоверяет правдивость текста, а хозяйничать в нем себе не позволяет. Рассказ свой ведет спокойно, неторопливо, негромко. Каденция фраз размеренная (отзвуки школьной латыни?), отмеченная какой-то старинной изысканностью. За безумствами истории автор наблюдает отстраненно (возможно, учитывая уроки кавафисовской сдержанности). С читателем не фамильярничает, не пустословит; предметен и точен — как в описаниях растений, насекомых и птиц, так и в переводах стихов.
От провансальского китча, которым забиты полки книжных магазинов, от всей этой скучной и предсказуемой макулатуры цвета лаванды трилогию Водницкого отличает своеобразный способ постижения автором мира, о котором ведется рассказ. Что же это за способ? Скажем коротко: о чем бы Адам Водницкий ни писал — о земле, воде, растениях, небе, животных, людях, камнях, — его перо превращает описываемый «объект» в многослойный символ. Действительность, открывающаяся глазу эссеиста, показана будто в геологическом разрезе. Далекое от краеведческих стандартов повествование в конце концов становится герменевтикой символов природы и культуры. Да, именно герменевтикой, ибо Водницкий — и это очевидно — преобразовывает места, людей и события в многозначные символы, в семиофоры, обладающие особой силой воздействия. Отвечает символом на символ, да еще и вовлекает нас, читателей, в свои рефлексии.
Примеров не счесть. Многозначными символами оборачиваются дом Петрарки в Воклюзе, арлезианская коррида, монастырь Монмажур, фигурка Черной Мадонны, личность фотографа с побережья Роны, камень из Вальсента, болота Камарга… Автор демонстрирует неочевидность этих разнородных предметов и явлений, их многослойность, двойное дно, семантическую неопределенность и ставит перед собой трудную задачу: обнажить их анатомическое строение, распутать клубки множественных смыслов, показать не только их место в истории, но, прежде всего, то, как они резонируют с нашим сегодняшним опытом.
Взять хотя бы проникновенный рассказ о тулузской гостинице Le Grand Balcon, герои которого — пионеры французской авиации, в том числе Антуан де Сент-Экзюпери (сильно ли я ошибаюсь, подозревая, что восхищение автора «Триптиха» самолетами — отголосок неостывшей юношеской страсти?). Подробно описываемый Водницким старый отель с его потертыми коврами, креслами с выцветшей обивкой и архаичным лифтом стал своеобразным домом памяти. Печальной памяти. Для эссеиста и эта гостиница — насыщенный ассоциациями символ, след минувшей жизни. В номерах Le Grand Balcon жили лучшие летчики знаменитой «Аэропостали»; все трагически погибли. Но отель помнит, какую они вели в его стенах бурную жизнь с вином, тайком приводимыми в номер барышнями, буйством молодости, не знающей страха. Сегодня они остались только на фотографиях, в рассказах, в книге регистрации постояльцев да в затхлом воздухе старой гостиницы. И в авторском воображении, пробивающемся сквозь пласты прошлого: «Их мир ушел, канул туда, куда канули все умершие миры. Но остался след, остались знаки — невидимые узелки на веревке, за которую мы то и дело хватаемся, ощупью передвигаясь по жизни». Это и есть стрелки указателей, следуя которым можно заглянуть в колодец времени. С одной лишь оговоркой: эти знаки, эти следы внятны не всем, а лишь тем, кто умеет их замечать, чья чуткая память стремится любой ценой вызволить умерших из небытия. Вот они-то смогут прикоснуться к минувшему, а избранные — даже заслужить редкую улыбку фортуны: поселиться в номере 32, где когда-то жил автор «Ночного полета».
Провансальская трилогия — рассказ не только о местах (и не-местах), но и в равной степени о времени. О его неостановимом движении и внезапных зигзагах. А если еще точнее: о его волнующей тайне. Приметами этой тайны можно считать неожиданное совмещение разных временных пластов, взаимопроникновение различных хронологий, наконец, неуничтожимость времени. Оказывается, оно вовсе не обязательно течет в одном направлении. Здравый рассудок лжет: бывают ситуации, когда сегодняшнее время аннигилируется и взгляду открываются более глубокие пласты — римские, кельтские, средневековые в христианской и иудейской версиях… Нужно только уметь их увидеть. И тогда станет ясно, что переживаемое здесь и сейчас время, так называемая современность, — всего лишь один из аспектов (не всегда самый важный!) личного опыта. Однако иногда из времени вырастают — повторю вслед за Бруно Шульцем — «боковые ответвления», ведущие в самые глубины его старых залежей: «В слове „навсегда“ есть что-то окончательное, категоричность чего-то завершенного, бесповоротного, неотвратимого. А ведь наши сегодняшние пути, хоть и ведут от распутья к распутью, начинаются далеко от „здесь и сейчас“».
Интересно, что палимпсестной структуре времени, не раз обнаруживающей себя в «Триптихе», соответствует палимпсестность повествования. На щедро цитируемые в каждой из трех книг тексты (стихи, новеллы, записи, документальные свидетельства, инскрипции) Водницкий накладывает собственные рассказы, прекрасно понимая, что его голос — всего лишь скромнейший участник долгой переклички поколений. И что знаменательно, в рассказах, прочно связанных с прошлым, пропитанных вкусом и запахом «прошедшего совершенного времени», особенно пронзительны всегда неожиданные фрагменты, в которых время замирает, конденсируется во вневременное облако: «Я лежал на дамбе, глядя в небо, где одна за другой загорались звезды. Над рекой поднимался туман, одуряюще пахли травы — мята, донник, чабрец, по мосту изредка, тарахтя на стыках плит, проезжали машины; время на мгновение остановилось, как это бывает, когда боги, выйдя из укрытия, ладонями закрывают нам, простым смертным, глаза, дозволяя поверить, что мы способны понять смысл и суть гармонии или, по крайней мере, разглядеть в темноте их далекий отблеск».