– Куда ты на ночь глядя пойдешь? В соседней деревне гитлеровцы, опасно.
Уговорил, она осталась. Спать легла вместе с сестрой Николая – Люсей. Уснула как убитая. Проснулась Лида от сильного толчка в бок и услышала взволнованный шепот Люси:
– Да проснись же ты, погляди, что в доме творится!
Отвернула Лида краешек полога и увидела, что в избе полно полицаев. А Николай и его жена Зоя (они всего неделю назад поженились) стоят в нижнем белье, с поднятыми руками.
Тут Лида вспомнила про свое старенькое пальто в подкладку которого было зашито донесение Николая. Если найдут – всем гибель. Висело пальто на самом виду. Скорей всего, поэтому на него и не обратили внимания.
Николая и его жену увели. Полицаи начали обыскивать дом. Лида быстро повернулась лицом к стене, натянула на голову одеяло.
– Кто с тобой спит? – спросил полицай Люсю.
– Мои муж, – ответила она.
Полицай удивился:
– А не рановато ли тебе?
И отпустил грязную шутку, но от кровати отошел.
Двое суток Павлова скрывалась в той же деревне в семье партизанского разведчика Саши Удобного На третьи сутки ее проводили в соседнее село Оленино, где Лиду прятала Надежда Федоровна. Она же потом в группе рабочих вывела ее из села.
Вот наконец и знакомая калитка. Еще с десяток шагов – шатаясь, доплелась Лида до порога избы, а перешагнуть его уже сил не хватило. Тут Аня подоспела, провела в дом. Принесла попить, уложила на топчан полушубком укрыла. Лиду трясло как в лихорадке. «Спеши, подруга», только и сказала. Отдала коробок и как в пропасть провалилась. Очнулась только через сутки.
А драгоценная ноша уже снова была в пути.
– Вспоминать спустя сорок лет подробности того ДНЯ, сами понимаете, очень трудно, – говорит Анна Александровна Комарова. – К тому же контузия по сей день дает себя знать. Но осталось в памяти, как Лида из последних сил шла к дому, – увидела ее в окно. Жила я тогда вместе с родителями и шестью сестренками. Я была старшей – девятнадцать лет исполнилось а младшей – три годика. Хутор стоял в стороне от приезжей дороги, поэтому немцы к нам почти не наведывались. Сожгли они его уже позднее, перед отступлением, Но это к слову.
В особый отдел ходила я редко, обычно дело имела с Марией Орловой. Она забирала у меня донесения, передавала задания. А тут было сказано, чтобы не ждать ни минуты, нести сразу. Я и заторопилась…
И вот Аня в избе особого отдела. У меня в руках вынутый из спичечного коробка краешек газеты. На нем корявые буковки складываются в слова: «Рыбу продают в Печках». Это означало, что разведшкола абвера находится в этой деревне.
А в коробок старик вместе со спичками положил несколько пуговиц, с десяток сапожных гвоздиков, моточек ниток, иголку – все ценные вещи по тому времени. Хитер был лесник: случись, попадет коробок в чужие руки, чтоб никаких подозрений не вызвал.
Теперь можно было готовить радиограмму в Центр. И глядя, как на консервной крышке сгорает бесценная записка деда Никандра, я уже складывал в уме первые строки своего радио донесения в Ленинград. Через несколько минут наш радист Иосиф Карлович Дейлидинас отправил в эфир сигнал: «Прошу внеочередного приема». К такой просьбе мы прибегали лишь в экстренных случаях. Быстро пришел ответ: «Прием разрешаем».
На Большую землю ушла телеграмма, в которой сообщалось место абвершколы, сжато излагался план операции.
С особым нетерпением ждал я ответа из Центра. Через сутки пришло сообщение: «Приступайте к выполнению».
С этой минуты план стал боевым приказом.
Глава 2Наедине с врагом
Скоро разобьем эти черные полчища фашистов и тогда вернемся на родину с победой.
От обильных летних дождей дорогу развезло, и вся она читалась опытным глазом разведчика как оперативное донесение. На ее податливом месиве отчетливо отпечатались следы грузовиков и штабных легковушек танковых траков и орудийных колес. И чем ближе к Пскову тем гуще ложились следы. В неярком солнце засветились вдали купола старинных церквей, которые он сразу узнал, хотя и видел впервые. Весь план города он выучил назубок с чужих слов.
У него была легкая, упругая походка уверенного в себе человека. Поношенное темно-серое пальто нараспашку, пиджак довоенного покроя, старенький свитер брюки-полугалифе да порядком стоптанные кирзовые сапоги с короткими голенищами. В облике молодого человека угадывалась армейская выправка, которая впрочем, не очень вязалась с кепкой-велосипедкой сдвинутой на затылок. А рыжеватые бачки и лихо подкрученные усики придавали ему несколько фатоватый вид, делая похожим на провинциального приказчика. Казалось, он был весьма доволен собой.
Перед контрольно-пропускным пунктом он с некоторой суетливостью извлек аусвайс и угодливо вложил его в пухлую руку немца. Посмотрев документ, тот натужливо произнес:
– Ты есть Лазареф?..
– Я, я, – закивал молодой человек и добавил: – Если позволите…
Но немец его уже не слушал и, повернувшись спиной, сделал жест, каким регулировщики дают разрешение на проезд автотранспорта.
«Документ надежный», – облегченно подумал Лазарев. Первое испытание было позади. И, нырнув под шлагбаум, он зашагал с такой уверенностью, словно всю жизнь прожил в этом городе.
Так появился в Пскове Александр Иванович Лазарев которого я отправил на выполнение особо важного задания. Не одну ночь «водил» я его по городу, набрасывая на бумаге расположение улиц и площадей, рынка вокзала, пристани. Надо было только сделать поправку на то, что многих домов уже не существовало и целые кварталы лежали в руинах. Среди, битого кирпича он увидел табличку с надписью «Улица Единства». Это было все, что осталось от некогда оживленной магистрали.
И, глядя на это пепелище, Александр вспомнил заметку из партизанской газеты. В ней говорилось о том, что фашисты продуманно, шаг за шагом, разрушают город на реке Великой не только потому, что это крупный населенный пункт ненавистной им Страны Советов. Они уничтожают его древние крепостные сооружения, у стен которых не раз позором кончались кровавые походы немецко-прусских полчищ.
Случись тому немцу у шлагбаума сейчас встретить Лазарева, он увидел бы совсем другого человека. Исчезло на лице выражение угодливости, в глазах вспыхнула ненависть, желваки напряглись на скулах. И хотя он сумел быстро взять себя в руки, все увиденное сейчас осталось в его сердце.
На площади гремело радио. После бравурного марша передавались «последние фронтовые известия». Кончался август 1943 года. Позади были прорыв блокады Ленинграда, сокрушительное поражение гитлеровцев на Волге, разгром врага на Курской дуге, а геббельсовские врали все еще пытались убедить население «в неминуемой победе гитлеровского рейха и его доблестных войск».
Редко кто из прохожих останавливался, чтобы послушать эту радиобрехню. Но Лазарев, изображая глубокий интерес, не уходил, пока не кончилась передача последних известий.
Немало «ценной информации» почерпнул он и из «Псковского вестника», пестревшего крикливыми заголовками. Рядом на чудом уцелевшем заборе, были расклеены успевшие выгореть номера «Островских известии», «Гдовского вестника», листка «За Родину». И всюду, как под копирку, реляции об успехах германской армии, о «близком крахе большевизма» и прочая стряпня.
Лазарев свернул на рынок, где пустовала добрая половина прилавков. Теперь горожане редко покупали здесь продукты (цены были баснословные!), а чаще выменивали их на вещи. Дороже всего были соль, керосин и сахарин. На них можно было выменять зерно, сало картошку, овощи, которые привозили сюда жители окрестных сел, крестьяне с эстонских а латышских хуторов. Торговли на базаре почти никакой не было здесь только договаривались, а передавали товар из рук в руки в соседних подворотнях, на задворках; боялись облав.
Молодуха в цветастом платке торговала топленым молоком. Лазарев подошел, приценился. Из крынки, облюбованной покупателем, она налила ему поллитровую банку. Он выпил ее залпом и расплатился немецкими марками.
– А от бешеной коровки молочка не желаешь? – вполголоса спросила его разбитная бабка и боязливо оглянулась по сторонам.
– Годится, можно и от бешеной, – в тон ей ответил Александр.
И бутылка с самогоном перекочевала в карман его пиджака.
Насвистывая какой-то веселенький мотивчик, Лазарев еще с полчаса бродил по рынку. Заглянул в лавчонку где на запыленных полках были выставлены заржавевшие замки и металлические чайники, на полу возле прилавка возвышался двухведерный самовар с помятыми боками. Пустовал и соседний буфет, хотя его двери были гостеприимно распахнуты. В этом частном заведении продавались бутерброды, жареная рыба, яйца и, разумеется, вино. «Цены-то какие кусачие!» – отметил про себя гость, и буфетчик, все поняв по выражению его лица сразу потерял к нему интерес.
День катился к вечеру, приближался комендантский час. Пора было на вокзал. На перроне он услышал рыдания. Рядом на путях стоял эшелон с зарешеченными окнами, окруженный автоматчиками. Они сдерживали толпу провожавших, из которой вырывались крики, плач в окнах были видны молодые лица.
– Куда это их? – Лазарев повернулся к стоявшей рядом девушке.
– В Германию… Уже третий эшелон угоняют.
У Лазарева даже кулаки сжались. «Эх, – подумалось ему, – сейчас бы по фрицам из пулеметов, а ребят бы к нам, в отряд!»
Невдалеке от теплушек стоял пассажирский поезд обшарпанный, грязный. Александр с трудом втиснулся в битком набитый вагон, пристроился на краешке скамейки. И даже разбитые окна не спасали от духоты и запаха разгоряченных тел. Неожиданно для него оказалась рядом девушка, с которой он только что разговаривал на перроне. Поезд тронулся, мимо окон поплыли искореженные станционные постройки.
Со стороны могло показаться, что Лазарев в ожидании поезда просто-напросто убил несколько часов бродя по Пскову. На самом же деле каждый его шаг в городе строго укладывался в рамки разработанного для него поведения. Мне же надо было увериться, что никакой «самодеятельности» мой подопечный не допустил. Целиком доверяя Лазареву, я все же решил еще раз проверить его и вскоре из Пскова получил долгожданное донесение: «Все вне всяких подозрений». А спустя еще три дня: «Вышел на станции Н.».