«С голоду никто не помирает благодаря этой взаимопомощи кусочками…»
Основа этой системы – чисто религиозная, воплощение – практическое:
Не подать кусочек, когда есть хлеб, – грех». И пока в доме есть хлеб – подают просящим, а кончится – и сами идут «в кусочки». Представить такое в наши дни, кажется, просто невозможно.
Большинство крестьян, с которыми судьба сталкивала Энгельгардта, отличались безукоризненной честностью. Они относились к нему с уважением не только как к хорошему хозяину, но и уважая его заслуги перед Отечеством: «Я… когда-то был военным, что особенно уважается народом: «был военным, значит, видал виды, всего попробовал – и холоду, и голоду…»
Хотя Энгельгардт и подчёркивает, что крестьяне по природе собственники, он всё же отмечает, что среди них нередки были люди бескорыстные, совершенно лишённые меркантильного духа. Вот Савельич, бывший крепостной, затем проживавший в городах и работавший кондитером, помыкавшийся по всему белу свету и прибившийся в конце концов к Батищеву, Каждый раз, накупив на свои скромные средства сахару, он из подручных средств готовит к ярмарке конфеты. «В конце концов торговля эта всегда Савельичу – в убыток… Всё это происходит не от того, чтобы Савельич не умел расчесть, напротив, он превосходно всё рассчитывает, знает, сколько пошло сахару – при всех своих кондитерских приготовлениях он всегда взвешивает свои материалы, – сколько приготовлено конфет, почём следует продать конфеты, чтобы получить рубль на рубль барыша, и, отправляясь на ярмарку, твёрдо убеждён, что у него товару на два рубля и он заработает рубль за свои труды, но, возвращаясь, приносит только 60 копеек. Такая недовыручка происходит оттого, что Савельич, по своей доброте, большую часть товара раздаривает своим бесчисленным знакомым, которые все его очень любят. Как бы то ни было, это приготовление и продажа конфет составляют величайшее наслаждение для Савельича…»
Во времена Энгельгардта деревня была почти поголовно неграмотной, но считать умели крестьяне превосходно.
«Счетоводом» в имении был мужик Иван, который отмечал приход и расход продуктов и денег зарубками на деревянных бирках, крестами, палочками, кружками, точками, одному ему известными, и никогда не ошибался».
Остается только удивляться необыкновенной памяти крестьян. И их пониманию природы тоже. Вот «старуха», которая у Энгельгардта ухаживала за скотом.
«Лечит она скот превосходно… чистым воздухом, солнечным светом, подходящим кормом, мягкою подстилкой, внимательным уходом, лаской…» Поворчит она на плохую погоду – и спохватится: «Всё Божья воля; Бог не без милости, он, милосердный, лучше нас знает, что к чему». И неурожай принимался по-христиански, с глубокой верой в Божественный промысл и с терпением: «Всё Божья воля: коли Бог уродит, так хорошо, а не уродит – ничего не поделаешь».
Энгельгардта восхищал артистизм труда в артелях граборов (землекопов-профессионалов):
«Инструменты грабора, заступ и тачка… доведены до высокой степени совершенства. Применяет грабор эти инструменты опять-таки наисовершеннейшим образом… Такой человек не сделает лишнего взмаха заступом, не выкинет лишнего фунта земли и для выполнения каждой работы употребит минимум пудо-футов работы… Особенно поймешь всю важность наладки инструмента, когда увидишь, как работает человек из интеллигентных, которому нужны месяцы работы для того только, чтобы понять всю важность и суть наладки – не говорю уж выучиться насаживать и клепать косу, делать грабли, топорища, оглобли и тысячи других разнообразнейших предметов, которые умеет делать мужик».
И если интеллигенты часто пренебрежительно относились к этому универсальному уменью мужика, то и крестьяне, в свою очередь, «так называемый умственный труд» (учителя, например) ценили очень дёшево, но не потому, что не понимали важность образования вообще. А потому, что та школа, какую устроили для их детей образованные земцы, не казалась им нужной и полезной. Церковно-приходская школа, видимо, была крестьянам ближе. Но, помнится, читал я у Глеба Успенского суждения стариков о прежней школе, где учили детей читать по Псалтири, а за плохую успеваемость или плохое поведение били линейкой по рукам. «Не тому учат, и строгости нет» – вот был приговор стариков земской школе. «Как же так? – возражали земцы, – в нашей школе изучают химию, и крестьянский сын благодаря этому сможет грамотно приготовить компосты и иные естественные удобрения, польза от этого несомненная». Да, в искусстве наживы школа земцев была полезнее, но при обучении по Псалтири ребёнок с детства получал наставление: «Будь милосерден, не сдирай шкуру с ближнего!». Ясно, что для либеральных земцев такие уроки в школе были совершенно излишними.
Но главной школой для крестьянских детей была жизнь в семье и участие в семейном труде. Есть много книг и брошюр типа «Как крестьяне детей воспитывали», написанных очень благочестивыми авторами. Привожу с минимальными сокращениями статью под таким названием (если не ошибаюсь, её автор – журналист Анастасия Кузнецова):
«Русская крестьянская семья – уникальный «организм», где детей воспитывали без посторонней помощи, опираясь на неписаный свод законов – простых и удивительно мудрых…
Детство. В типичной крестьянской семье детей рождалось много, но, к сожалению, многие из них умирали от болезней в первые годы жизни. И хотя для бедных семей очередной ребенок означал появление «лишнего рта», а для зажиточных – потенциального помощника в трудах, родители с одинаковым смирением воспринимали и рождение, и смерть младенцев. Это не значит, что детей не любили – матери, безусловно, испытывали к своим чадам самые нежные чувства, но жестокие жизненные реалии заставляли людей обрастать психологической бронёй.
Новорождённого клали в зыбку – плетеную люльку, подвешенную к потолку, где он и спал, пока не вставал на ножки. Уход за ним был минимальным: во-первых, потому что мать практически всегда была занята работой, а во-вторых, потому что крестьянки считают: ребёнка достаточно перевернуть в сутки раза два-три, чтобы он не промок. С этой целью под младенца подкладывают кучу тряпок.
Научившись ходить, карапуз передвигался по избе, преимущественно в одной короткой рубашонке, занимая себя разными подручными предметами. Присматривать за ним могли бабушка с дедушкой или кто-то из старших детей. В холодное время года малыш обычно находился в помещении, так как с зимней одеждой для малышей в то время было туговато, а в тёплое – выходил на улицу, где бегал по земле босиком опять-таки под присмотром юных нянек, которым могло быть около четырех-пяти лет.
Основу детского питания составляло материнское молоко… Вместо соски у крестьянского ребёнка была «жёвка» – тряпица с завернутым в нее жёваным мякишем хлеба. Примерно в полгода кроха получал прикорм в виде молочной гречневой каши, а в год пробовал похлебку.
В три года малыш уже ел то же, что и старшие члены его семьи, спал вместе с другими детьми на полатях и вёл вполне самостоятельную жизнь… мог играть на улице, будучи предоставленным самому себе. Подрастая, девочки играли в тряпичные или соломенные куклы, которые сами себе и изготовляли, а мальчики – в мяч или в «лошадку», в роли которой выступала обычная палка. По мере взросления у разнополых детей становилось все меньше общих занятий, игры чётко подразделялись на «.мальчишечьи» и «девчоночьи».
Отрочество. В свой седьмой день рождения ребенок становился отроком или отроковицей. В честь этого события ему выдавались первые в жизни порты (штаны) или длинная девичья рубаха. Детей активно привлекали к труду – разумеется, с учетом возрастных особенностей: работу давали по силам, постепенно увеличивая нагрузку, а в свободное время позволяли гулять.
Поручения раздавали без лишних церемоний – в приказном тоне, но перечить в ответ никому из отроков в голову не приходило. Авторитет отца был непререкаем и подчёркнуто поддерживался матерью.
С десяти лет мальчики под наблюдением взрослых уже боронили поле, с двенадцати – пахали, а в четырнадцать – наравне с отцами участвовали в любых полевых работах. В том, чтобы запрячь лошадь или выпасти скот, они также не видели ничего сверхъестественного. Девочек лет с одиннадцати сажали за прялку, с тринадцати – обучали шитью и вышиванию, в четырнадцать поручали вымачивать холсты. Одновременно с этим юные хозяйки учились доить коров, печь хлеб и делать всё, что было необходимо в крестьянском быту.
Кроме трудового воспитания, отроки и отроковицы впитывали в себя и понятия о крестьянской морали. Детей учили почтению к родителям и старшим, милосердию к нищим и убогим, благоговению перед трудом добытым хлебом, преподавали им основы веры, внушали понятие греха. Правда, в большинстве семей религиозное воспитание детей ограничивалось знакомством с обрядовой стороной православия с вкраплениями языческих поверий.
Юность. В юношах и девушках поощрялись целомудрие и стыд, которые наряду с честью и совестью признавались важнейшими категориями нравственности. По этой причине половым воспитанием подростков не занимались, вести с ними разговоры на подобные темы было не принято. Кстати, дети, выросшие рядом с домашними животными, о физиологии отношений между полами имели весьма чёткие представления.
Между стыдливостью и ее отсутствием существовала очень тонкая и заметная лишь самим крестьянам грань. Так, многие родители не препятствовали посещению молодыми людьми так называемых вечерних «посиделок», где юноши и девушки не только присматривались друг к другу, но и образовывали нары, для которых поцелуи, объятия и сидение на коленях друг у друга были обычным делом. Более близкие отношения до брака осуждались строжайшим образом, но благоразумные девицы и парни и сами в них не были заинтересованы, так как боялись Божьего гнева и общественного мнения. Если девица меняла кавалеров чаще, чем раз в сезон, или сама проявляла инициативу в отношениях, это также подвергалось осуждению.