– опять березки на май рубите! Не знаете, что березки на май рубить запрещено. Штраф!
– Помилуйте, ваше благородие, мы не знали, нынче приказу не было.
– Не знала ты, не знала. Вишь, сколько народу собралось – расходиться!
– Помилуйте, ваше благородие!
– Расходиться по домам, – говорю вам. – Ты что тут стоишь, разиня, в шапке? – налетает он на зазевавшегося малого, позабывшего снять перед начальником шапку.
Не раз случалось… что разгоняли хороводы, вечеринки, игрища, посиделки, свадьбы. Министр внутренних дел даже вынужден был издать по этому поводу особый циркуляр… коим разъясняет, что игрища и тому подобные увеселения народа не суть нарушения общественной тишины и спокойствия. Но если губернаторам нужно было делать подобное разъяснение, то как же нам-то знать, что можно и чего нельзя. Кто же все законы, распоряжения, постановления знает? А вдруг он запретит возить навоз толокой? Тоже ведь «сборище», да ещё шумное, потому что сопровождается выпивкой, да ещё все с железными вилами. Если ему могло прийти в голову разгонять хороводы, посиделки, свадебные пирушки, то почему же не может прийти в голову разгонять «помочи» и другие общие работы?.. А между тем, покуда что, как ты его не послушаешь? Может, он и прав, а если и неправ, как ты не послушаешься начальника, который находится при исполнении своих обязанностей. Чем это пахнет? Нет, уж лучше по-доброму разойтись…
– Ваше благородие, не откушаете ли винца? Бабы, тащите-ка драчены его благородию. Пожалуйте, ваше благородие, выкушайте!
Сердце не камень, ведь и он человек. Выпивает, закусывает, смягчается. Вот развеселился, подтягивает песни, подмигивает бабенкам, подплясывает и веселый, с венком на кепке, идет топить «май». Не человек он разве? Неужели же ему не повеселится на Троицу? Так-то по-хорошему лучше…
И чего бы, кажется, жалеть берёзок? Мы и без того кругом заросли берёзками. Ни полей, ни лугов, всё только берёзовые заросли. Ни хлеба, ни травы, ни скота, все лоза да берёзки, берёзки да лоза. А далеко ли уедешь на одной берёзовой каше-то? После «Положения» запущено более половины господских полей, которые сплошь заросли березняком и лозой. Пустоши тоже всюду заросли. Всюду лесная поросль одолевает нас. Теперь только то хозяйство у нас и можно считать хозяйством, в котором расчищают от зарослей старые запущенные поля и пустоши. Мужик ли купит земельку, барин ли возьмётся за хозяйство – первое дело, чисти, корчуй, руби лесную поросль, жги ляда, разделывай под лён, хлеб, на луга. Только и хлеба, что с этих новин. Слава богу, что хоть это не запрещают. В восемь лет хозяйства я выкорчевал 80 десятин березовых зарослей и разделал на поля и пастбища. Да и теперь, как только пришла весна, так и пошли чистить пустоши, рубить и корчевать поросль, и конца этой чистке нет: в одном месте вычистил, а на другом, смотришь, новая поросль так и прёт из земли».
Или другая сценка:
«Жаркий июньский день. Гонит пастух стадо. Одиннадцатый час, жарко, пора и отдохнуть. Сосновая роща. Остановили стадо, коровы легли и смирно жуют, только бык угрюмо стоит, точно сторожит своих невест. Пастух присел под сосенку и закурил трубочку.
Вдруг…
– Ты что это делаешь? Не знаешь, что в хвойном лесу запрещается курить табак в сухое время?
– Да я, ваше благородие, не табак, а махорочку, – думает отшутиться пастух.
– Махорочку! Разговаривать ещё! Вот я тебя!
Лайка и Босоножка, видя, что их хозяина ругают, с лаем бросаются ратовать. Бык, опасаясь, чтобы чужой человек не увёл одну из его коров, грозится, мычит, сопит, роет землю.
– Вусъ! Вусь! – натравливает собак один из подпасков.
– Утекай, утекай! – кричит пастух, видя, что бык свирепеет. – Утекай, убьет.
Начальник скрывается.
– Ишь ты, испугался быка-то, – говорит пастух, почесываясь. – Одначе, нынче строго стало. О-го-го-го!.. – подымает он стадо, вновь закуривая трубку».
И так на каждом шагу:
И во всё-то он, начальник, вмешиваться может, потому – под всё закон подведён. Ты и не думаешь, и не гадаешь, ан смотришь, не по закону. Никогда ты не можешь знать, прав ты или нет. Ну, и боится человек.
«– Ты для чего это березки рубишь?
– На мётлы, батюшка, на метлы к овину.
– Ну, руби себе, руби.
– Спаси тебя бог, родименький, спасибо!
Одумался:
– Постой. Зачем теперь мётлы, хлеб ещё не поспел?
– Гатуем наперед, батюшка, наперед гатуем».
И всюду так, всюду ему нужно нос всунуть…
«У помещика «он» тих, приезжает трезвый, сутра просит починить дорогу, при этом извиняется, оправдывается тем, что и на него начальство налегает… На деревне же он лют, ругается – за версту слышно, ногами топочет, к морде лезет.
Нужно видеть, какой переполох, когда он, раздражённый, влетит неожиданно в избу, дети с перепугу плачут, забившись в угол, мужик стоит оторопелый, а он орёт, топочет. – Как ты смел! Как ты смел!., бац! мало кулаком – шашкой, разумеется, в ножнах. Я как-то рассказывал про такую сцену одному высшему начальнику. «Неужели шашкой?» – спросил он. – «Да, шашкой!» – «Обнаженной?» – «Нет». – Начальник успокоился…
Так всё скачками и идёт. Понятно, что где же высшему начальнику, например, господину становому приставу, все помнить и знать? Он должен быть и архитектор, и химик, и врач, и инженер, и зоолог, и политик, и историк. Едет он и видит, что малец на дереве сидит и гнездо птичье разоряет. Это запрещено, но при сем есть исключение: гнезда хищных птиц разорять дозволяется. Вопрос: чье же он гнездо разоряет, воронье или голубиное, воробьиное или трясогузкино. Где же начальнику всех птиц знать, у которой птицы какое гнездо, какие яйца…
А что, например, щука, хищный ли зверь? Мне недавно один охотник, господский стрелок, рассказывал следующий случай. Весною, когда щуки трутся, они всплывают к поверхности воды на мелкие места. В это время их стреляют из ружей. Охотник стрелял щук в господском прудке, как вдруг наехал «начальник» и придрался. «Весною, во время вывода молодёжи, запрещено стрелять», говорит. Охотник возражал, что щуки разведены барином, собственные, господские, что этак весной, пожалуй, телят нельзя будет резать. Услыхав этот рассказ, я стал в тупик. Знаю, что хищных зверей дозволяется бить, знаю, что щука рыба хищная, но не знаю, распространяется ли закон об охранении весною животных на рыб. Неводами, знаю, что и весною ловить не запрещается, но стрелять?
Здесь дело коснулось охотника, служащего у богатого барина, имеющего значение. Охотник, человек опытный, видавший виды, понимающий, у кого он служит, и потому дело окончилось препирательствами. Ну, а попадись мужик – штраф, и рыбу отберут.
Высшему начальнику, например, становому, нужно ужасно много знать. И гнезда всякие знай, и яйца у каждой птицы знай, и социалиста умей отличить, и просто опасного человека узнай…»
Мужикам было трудно, а евреям ещё труднее:
«Допекают мужиков, а уж как евреев доняли, так удивительно даже, как это евреи живут. Всегда еврей должен бояться, всегда можно к нему придраться, всегда можно его обидеть, сорвать с него, да и он сам знает, что без этого нельзя – бери только свое «полозоное». И это положенное как-то тотчас у них, евреев, определяется само собою. Явился новый род начальников, явилось для них и «полозоное».
У нас евреям прежде вовсе не дозволялось жить, теперь дозволяется жить только ремесленникам. Между тем, есть евреи, которых отцы тут жили, которые сами тут родились и народили кучу детей. Разумеется, теперь это всё красильщики, дистилляторы и т. п. Жить ремеслом в деревне, конечно, невозможно, да это и не в натуре еврея, а потому живущие здесь евреи содержат мельницы, кабаки, занимаются торговлей и разными делами. Всё это запрещено, но всё так или иначе обходится. Помещикам евреи выгодны, потому что платят хорошо и на всякое дело способны. Преимущественно евреи ютятся около богатых, имеющих значение помещиков, в особенности, около винокуренных заводчиков. Как бы там законно ни было всё оформлено, но придраться начальнику всё-таки можно, и еврей это должен чувствовать и чувствует. Наконец, если сам еврей живет законно и у него все «билеты» в порядке, так опять-таки может оказаться, что у него незаконно проживает какой-нибудь родственник, какой-нибудь учитель для детей или просто наехали разные незаконные евреи к какому-нибудь празднику, свадьбе, шабашу. Евреев преследуют не постоянно, а как-то годами. Иногда их совсем не трогают и, отдавая свое «полозоное», евреи живут спокойно. Нет приказа свыше, а без особого приказа на каждый раз никакие правила, распоряжения, постановления, вообще всё, что у нас называется законом, не исполняются и не требуются. Потому-то только и можно жить, ибо «если всё по законам жить, то и самому господину становому приставу жить будет не можно», говорил один мой знакомый еврей. Иногда евреи подолгу живут спокойно без всяких ремесленных свидетельств – и ничего. В такие мирные времена в подходящих местах, близ строящейся дороги, близ винокуренных заводов, больших лесных заготовок, вообще, где предприимчивый умственный еврейский человек может орудовать и наживать деньгу, евреев распложается множество. В то время, когда я приехал в деревню, у нас был для евреев именно такой мирный период, когда их не гнали и не преследовали, к тому же перед тем строилась железная дорога и гешефту всякого было много; будки строить, шпалы резать, камень добывать, хлеб для рабочих доставлять, о водке и говорить нечего. Конечно, и бревно мужик режет, и камень мужик дробит, и водку мужик пьёт, но без умственных евреев ничего этого он делать не может. В это время евреев здесь было множество, чуть не на всех, даже самых маленьких, мельницах евреи сидели, кабаки содержали и всякими гешефтами занимались, совсем мещан отбили, потому что куда же какому-нибудь мещанину против еврея.