— Слушай, Витька, — сказал я, — я хочу купить рыбок и увезти их с собой. У нас ведь такого сто лет еще не увидят!
Витька вдруг загорелся и, как всегда, хлопнул меня по плечу:
— О’кэй, сэр! Будет тебе белка, будет и свисток. Ну-ка, выкладывай, что у тебя есть.
Я показал ему два рубля. Витька порылся в карманах, извлек затертую рублевку, сверкнувшую двадцатикопеечную монету и весело гикнул.
— Да тут целый капитал! — вскричал он. — Выбирай, только не теряй голову! Будем торговаться.
Мы остановились перед аквариумом, полным резвых, узких, переливающихся радугой рыбок.
— Вот этих, — сказал я осевшим от волнения голосом.
— Дядь, почем они? — бойко крикнул Витька и шепнул мне на ухо: — Розовые данюшки.
Высокий, широкоплечий, с обветренным красным лицом и слезящимися, подмигивающими глазами продавец наклонился к Витьке, простуженно прохрипел:
— Штука — тридцать копеек. А если семейство будешь брать — по сорок. — Он улыбнулся, и яркие блики, отраженные на лице от воды аквариума, еще больше осветили его улыбку.
— Э-э… — протянул Витька. — Дорого! Пошли дальше!
Мы шли вдоль ряда, Витька спокойно, по-деловому приценивался, но лучшего так и не нашел.
— Ну ладно, дядь, давайте, — согласился он, вернувшись к продавцу розовых данио. — Семейство. Только самка чтоб была под намет. — Он подмигнул мне. — Будешь разводить, и рыбок будет у тебя навалом!
Поймав рыбку, продавец прижал сачок к передней стенке аквариума.
— Нравится?
— О! — Витька довольно кивнул — самка была пузатая. — Дядь, вы бы нам еще и баночку продали, а то забыли мы, брать не во что.
— Тоже мне любители, — вздохнул продавец, но свободной рукой достал баночку с закручивающейся крышкой, нацедил в нее из аквариума воды, — Смотрите, еще сорок копеек.
Витька получил от продавца банку с рыбками, молча отдал деньги.
— Все-таки мало у нас денег, — сказал он, когда мы отошли, — но ничего, главное, самка под намет, будешь разводить.
Мы купили еще семейство золотисто-черных суматранских барбусов и пару петушков. Витька отговаривал меня, петушки, мол, дерутся и забьют насмерть других рыбок, но фиолетовый, отороченный по краям плавников красной каймой самец так понравился мне, что никакие уговоры на меня не действовали. К тому же петушок этот плавал не в отдельной загородке, а вместе с другими рыбками, и продавец, низенький, беспокойный старичок, заверял честью, что петушок вовсе не драчун, а смирный как голубь.
— Знаем мы этих голубей, — сказал Витька. — Держали таких… — Но возражать больше не стал, тряхнул курчавой головой: делай, как знаешь!
Продавец петушка, когда услышал, что я на рынке впервые, подарил мне еще в придачу маленького сомика-санитара, два куста водорослей и крупную водяную улитку.
— Приходите, молодой человек, в следующее воскресенье, у меня будут чудесные копеины Арнольда, удивительно подвижные, живые рыбки — прямо фейерверк! Вам я отдам их дешево, я же вижу, что вы не богатей, но, разумеется, при условии, если вы мне скажете, что вот эти питомцы еще живы и здоровы, а я надеюсь, что так и будет. Кормить их лучше, конечно, живым кормом, мотылем, например, только не слишком крупным. Так приходите в следующее воскресенье, я буду на этом самом месте.
— А он завтра уезжает, — сказал Витька, и я огорченно кивнул.
— Как жаль, как жаль, — пропел старичок. — А далеко?
Я назвал город, где жил. Старичок присвистнул. Это рассмешило меня, а старичок нисколько не смутился.
— Вы не держите голубей? Нет? А я вот в детстве держал, и с детства такая привычка осталась — свистеть.
Мы попрощались. Старик просил меня не забывать Москву и Птичий рынок. Я пообещал.
На оставшиеся десять копеек мы купили мотыля. Витька спрятал банку за пазуху, поежился, повздрагивал — банка была холодной и, наконец, притих.
— Для чего это ты? — удивленно спросил я.
— Вот балда, рыбки же иначе замерзнут! Они и называются тепло-вод-ны-е, понял? А на теле их лучше всего отогревать.
На другой день мы уехали. Дядя Миша подарил мне для перевозка рыбок трехлитровый баллон и пять неонов. В одном из ящиков буфета, где валялись всякие инструменты, он нашел распылитель для воздуха, вытащил из Витькиного футбольного мяча камеру, купил в аптеке резиновую грушу и при помощи системы резиновых трубок соорудил мне аппарат, насыщавший воду кислородом: надо было накачать грушей камеру, и сжатый воздух поступал через распылитель в баллон, всплывая кверху потоком мелких серебряных пузырьков. Дал мне дядя Миша и градусник для измерения температуры воды.
— И этих ведь приморишь, — неодобрительно глядя на дорожные приготовления, говорил отец. — На что тебе рыбки?
— Ничего, не приморит, — улыбался дядя Миша. — Таких уморить грех, верно, племяш?
На вокзал нас провожали дядя Миша, Витька и все три собаки. Мошку Витька не хотел брать с собой, но я упросил взять ее, потому что обидно ведь оставаться в пустой квартире в такой торжественный прощальный день.
Внушительная это была компания: Ричард, Стелла и Мошка. Прохожие на перроне опасливо обходили ее стороной. До слез не хотелось покидать Витьку, дядю Мишу, жалко было расставаться и с Ричардом, Стеллой, Мошкой, хотя особой симпатии к собакам я никогда не питал.
Мы устроились с отцом в купе. Баллон с рыбками я поставил на столик, к окну, где было больше света. Витька улыбался через окно и показывал руками, как разродится моя толстая розовая данио. Поезд дернулся, поплыли в сторону смеющееся лицо Витьки, грустно улыбающееся лицо дяди Миши. Собаки залаяли, даже в вагоне было слышно…
Ночью я проснулся от холода: одеяло, которым я был укрыт, сползло на пол. Я натянул его на себя, заглянул в баллон и обомлел: градусник показывал двенадцать градусов тепла. Рыбки притихли на дне и едва шевелили плавниками. С ума сойти! Я даже подскочил на полке.
Что же делать? Перед глазами мелькнуло, как Витька прятал на груди маленькую банку с рыбками. Да, но там была банка, а тут — трехлитровый баллон.
Ерунда! Я взял баллон со столика, откинул край одеяла, приподняв рубашку к майку, оголил живот. По телу словно пропустили электрический ток, когда прикоснулось к коже холодное стекло. Я вздрогнул и едва не выронил баллон из рук.
Мелкая дрожь била меня, иногда вода в баллоне всплескивала. Я поставил его на живот, со всех сторон укутал одеялом. «Хорошо, что я проснулся, — думал я, — иначе бы капут всем моим рыбкам!»
Через некоторое время дрожь унялась. Я взглянул на полку, где спал отец. Он спал, отвернувшись к стене, и не видел моих стараний. На его задранной косо вверх руке светился фосфорический циферблат часов. Я напряг зрение и разглядел, что только два часа ночи.
Сколько мне еще лежать вот так, отогревая рыбок?..
Скоро мне опять стало тепло. Я вытащил из воды градусник: температура поднялась на два деления. Медленно!
Убаюкивающе перестукивали под полом колеса. Я закрыл глаза, передо мной проплывали морды собак, навостренные уши старой крольчихи, верещал, стоя на одной ноге, серый попугай, пели голосистые кенары, лениво шевелили плавниками петушки и вдруг сходились в бойцовском танце, загораясь яркими красками всех цветов радуги. «Нравится? — говорил громила со слезящимися глазами, прижимая сачком к стеклу юркую рыбешку. — Бери, бери, пузатая!», «Непременно приходите в воскресенье, — скороговоркой частил старичок, — я покажу вам удивительный, удивительный мир!»
Я вздрагивал, но уже не от холода, а для того, чтобы согнать дремоту, любовно поправлял вокруг баллона одеяло, плотнее прижимал его к своему животу.
«Эх, — думал я сквозь дремоту, — приеду, вычищу аквариум, сделаю его красивым-красивым, выпущу рыбок — все соседи сбегутся. А я им скажу, подождите, вот разведу скоро, появятся мальки, подрастут — и берите, пожалуйста, и не надо мне никаких денег. Берите — если нравится! Пусть в нашем городе будет много красивых рыбок!..»
ЛИЛИИ НАД ГОЛОВОЙ
Мы сидим на траве в тени старого дуба и пьем из матово запотевших кружек пиво. Из светлой янтарной глубины стремительно всплывают жемчужные пузырьки воздуха — пиво такое свежее, что покалывает под языком. Из окошка пивного ларька под скромной вывеской «Бутербродный» выглядывает блестящее от пота лицо продавца Ибрашки с пышными черными усами и черными глазами навыкате. Вот уже четыре года мы сбегаем к Ибрашке с лекций пить пиво. И сегодня, просидев час на консультации у маленького, сухонького Конфликта, профессора зарубежной литературы, мы, едва зазвенел звонок, дружно завопили, что пора сделать перерыв, и на второй час, конечно, не пошли. Странный старичок наш профессор: всюду видит сплошные конфликты, сегодня за час он произнес это слово двадцать четыре раза — разве не скучно! Даже браня студента за незнание текста или по какой другой причине, Конфликт неизменно говорит: «Молодой человек, я вам очень советую не доводить со мной отношения до конфликта!» Куда приятнее сидеть в парке на яркой, по-весеннему шелковистой траве, подставлять лицо набегающему с моря ветерку, слушать, как жужжат над головой бесприютные осы, сбивать ленивыми щелчками муравьев с кружек и ощущать в теле, в каждой его клеточке сладостную истому покоя.
Впятером мы осушили уже двадцать кружек, в движениях наших появилась расчетливая медлительность, один Кирилл энергично жестикулирует:
— Такая женщина! Москва стонала от восторга, когда она пела. Десятки шкетов ночью после концерта собирались под окнами «Метрополя» и орали: «Ковач! Ковач!» Милиция разгоняла — куда там! Я в это время как раз жил в Москве у тетки, на концерт не попал — к кассам не пробиться, видел ее только издали, у «Метрополя». Какая женщина! И вдруг сегодня иду в университет — бац! — гляжу, афиша: Ковач! Братцы мои, у нас, в нашем вшивом городишке, будет петь Ковач, подумайте только!
— Побалдеем, — смачно тянет рыжий, похожий сутулостью на орангутанга Сережка Коновалов, — м-м-м, побалдеем!
— Ах, — мечтательно вздыхает молчаливый Славик Рябинин и в предвкушении восторга пр