Товарищ, мы едем дале-ока-а…
За окном было совсем черно. Ветер завывал в щелях между рам, стекла дребезжали. Иногда в углу слышался мышиный писк.
Время близилось к полуночи, когда отец, рассчитался с Акимом, сгреб баян под мышку и, по-дирижерски размахивая свободной рукой попрощался…
— …Сдох мой Джульбарс. Какие друзья, были с Маркизом — не разлей вода! Маркиз так тоскует, так тоскует! А ведь какой умный был пес, защищал Маркиза, на других собак кидался, как зверь, если на Маркиза кто косо глянет. Сколько сил я на него потратил, сколько брюк прорвал из-за него на коленках! Я же как его учил — на собственном примере! Брошу палку на несколько шагов, встану на четвереньки, смотри, говорю, Джульбарс, и — к палке на четвереньках, возьму ее вот так, — Красная Шапочка клацает зубами, — и к нему…
Позади меня раздается вдруг слащавый и тягучий, как рахат-лукум, голос популярного певца. Половина девчонок на нашем заводе сходит от него с ума, а я, когда слышу, болезненно морщусь. Оглядываюсь: из магазина вышли трое ребят лет по восемнадцати, длинноволосые, в джинсах, в руках у одного из них — портативный магнитофон. Да, теперь баяном никого не удивишь. Теперь и на свадьбах надрываются вот эти ящики, а если свадьба побогаче, на ней громыхает целый оркестр — электроорган, электрогитары…
— Ты что, не слушаешь? — Красная Шапочка теребит меня за рукав рубашки. — Я говорю, что собаки — самые умные животные…
…У меня был собственный баян. Конечно, не бог весть какой, но играть на нем было можно. Так сказал Красная Шапочка, когда отец принес показать ему инструмент.
Отец смущенно закашлялся, отвернулся, пробормотал:
— Так ведь пока научится. А там новый купим.
Носить свой баян-гармошку в музыкальную школу я стеснялся. К тому же был он без футляра. Во время уроков я играл на баяне Красной Шапочки, тяжелом, большом, с тугими махами. Каждый раз, когда я брал его на колени, все мышцы во мне поджимались, и от радости начинало щекотать в животе. Это был настоящий баян, с чистым звуком, с перламутровой инкрустацией!
— Спокойней, Моцарт, — говорил Красная Шапочка, — не торопись. Палец. Палец! Где палец?! Следи за пальцами.
Я играл уже несколько незатейливых песенок. Когда исполнял их дома, рядом присаживался отец, склонив к мехам голову слушал, недоверчиво улыбался.
Первое осложнение возникло после того, как Красная Шапочка задал мне выучить новую пьеску. Ее надо было играть уже не только в скрипичном, но и в басовом ключе. Я вдруг с недоумением обнаружил, что на басах моего баяна основное «до» никак не помечено. На всех баянах поверхность этой кнопки или чуть вогнута внутрь или сделана с насечкой так, что ее сразу можно на ощупь отыскать пальцем. На моем баяне такого «до» не было.
Я очень расстроился, решил, что баян мой ненастоящий, забросил его под кровать и получил за это от отца изрядную трепку.
На следующий день Красная Шапочка поставил мне в дневник первую двойку.
Вечером отец хмуро велел мне одеваться, взял баян, и мы пошли к Акиму.
— Какое-то «до» не найдет никак…
— На басах, — подхватил я робко. — «До» первой октавы.
Аким повертел баян в руках.
— Чего ж тут непонятного? Вот оно, «до». Ну-к, погоди.
Он достал из-под кровати фанерный ящик со слесарным инструментом. Треугольным напильником провел несколько раз по одной из кнопок.
— Ну-к, посмотри. Чуешь?
Я потрогал пальцем шершавую кнопочку. Да, теперь «до» можно было отличить от других кнопок. Но баян показался мне еще более ненастоящим, потому что зачем же лазить к нему с напильником, если и без напильника должно быть все ясно. Впервые глядел я на свой инструмент с глубоким разочарованием, втайне надеясь, что отец оставит его у прежнего хозяина, пристыдит Акима за обман, заберет назад деньги. Но отец поблагодарил старика и горячо пожал ему руку.
— Ну, Алешка, теперь у тебя нет причин получать двойки, — сказал отец, когда дверь за нами захлопнулась и мы стали спускаться по черной шаткой лестнице.
Я глубоко вздохнул и промолчал…
— …А ты помнишь Федю Колунцова, он классом старше тебя учился? Невысокий такой, способный, ну, конечно, помнишь! Встречаю его неделю назад, спрашиваю, как, Федя, жизнь? Да вот, говорит, Евгений Николаевич, в консерваторию поступил, в саратовскую. Так, елки зеленые, говорю, ты ж мой ученик! Веди в ресторан, елки зеленые! Он смутился, сейчас, говорят, идемте, я только домой забегу. Видно, денег с собой не было, из дому хотел взять. Ну и пошли мы, угостил он меня. Тост сказал. Вы, говорит, Евгений Николаевич, вывели меня на большую дорогу жизни, ну и так далее, приятно говорил, душевно, меня аж слезой прошибло. Вот, думаю, счастливый я человек: такого орла взрастил! Лети, думаю, дорогой, лети…
Я чувствую, как затекли, отяжелели ступни, и поэтому незаметно для Красной Шапочки переминаюсь с ноги на ногу. Поглядываю поверх его головы на зеленые кроны акаций, листья на них едва начинают желтеть. Все-таки день сегодня божественно хорош, воздух до того прозрачен и осязаем в то же время, что, кажется, звенит. Сходить, что ли, на море, окунуться последний раз в этом году…
— Ну, говорит, Евгений Николаевич, заходите, всегда буду рад вас видеть, душевно так говорит. Меня опять на слезу потянуло… А Джульбарс, до чего умный пес был, всегда чувствовал, когда я приходил домой выпивши. Не любил, рычал, по-доброму, конечно, рычал, но осуждающе: что ж это, мол, ты? А еще учитель называешься. А что, учитель — не человек? Что, выпить не может? Вот тем-то умная собака и отличается от самого глупого человека, что собака не понимает, что человеку ничто человеческое не чуждо, а человек всегда поймет…
Прошло полгода. Сомнительное происхождение моего баяна давало о себе знать. Сначала на басах некоторые кнопки стали западать и выскакивали только после того, как по баяну хорошенько хлопнешь рукой, потом и на клавиатуре повторилась та же история. Я чуть не плакал, изо всех сил стучал кулаком, выковыривал пуговицы клавиш. Я ненавидел свой баян! Я мечтал, чтобы в одну прекрасную ночь его украли, чтобы он сгорел, развалился на куски.
Теперь самым неприятный занятием на свете я считал игру на баяне. Я брал его в руки с отвращением, пиликал новые пьески, и мне казалось, что баян гнусаво воет назло мне, и клавиши западают назло. Вот запала одна и, сколько ни растягивай мехи, не выскочит обратно, так и будет тянуть одиноким, сиплым голосом на одной ноте: «А-а-а-а-а-а-а-а-а…»
Однажды отец не выдержал, снова отнес баян Акиму.
Тот ремонтировал его три дня. На четвертый день отец принес инструмент домой. Работал он исправно, но, нажимая какую-нибудь клавишу, я со страхом ждал, что баян вот-вот опять завоет хрипло, монотонно, как заводской гудок, что был слышен из нашего окна каждое утро и каждый полдень.
В музыкальной школе дела мои с каждым днем шли все хуже.
— Ведь ты лентяй. Ты просто лентяй! — стыдил меня Красная Шапочка. — Ты совершенно не занимаешься дома. А ведь какие руки, какие руки, тебе только и играть на баяне!
Он и бил меня по этим рукам. Линейкой. И норовил попасть по ногтям — так было больнее. Бил за то, что я путал пальцы — там, где следовало нажать клавишу третьим пальцем, я нажимал вторым или первым. Иногда я плакал. Мне было обидно и больно. Красная Шапочка вздыхал и говорил:
— Придется вызвать в школу отца.
Отец приходил, смущенно отводил глаза, покашливал в кулак:
— Кхе-кхе… Так он вроде занимается. Я сам за ним наблюдаю.
— Да не занимается он. — Красная Шапочка раздраженно постукивал линейкой по столу. — Здесь, на уроке, он все схватывает на лету, и получается неплохо. Играет! Дома остается закрепить материал, но на следующем уроке он играет хуже, чем когда мы только начали разучивать пьесу.
— Да он играет, кхе-кхе… Правда, последнее время его заставлять надо. Что-то с ним происходит…
— Ленив, — вздыхал Красная Шапочка, — ленив, да. А инструмент как, исправный?
— Как будто в порядке.
Как будто… Вот именно: как будто!.. Мне хотелось крикнуть Красной Шапочке, что инструмент этот и не инструмент вовсе, а хрипатая развалюха, которую стыдно в руки брать, не то что играть на ней. Но не мог же я выдать отца.
— Что скажешь, Алеша? — говорил Красная Шапочка. — Что скажешь в свое оправдание?
Я чувствовал, как краснеют моя уши, как слезы набегают на глаза, и молча пожимал плечами.
— Ну-ну, успокойся. Ты ведь способный мальчик. Только не ленись. Не будешь лениться?
— Не буду.
— Вот и хорошо!
Я старался получше разучивать дома пьесы, но скоро мой баян становился мне опять настолько противен, что я не мог на него смотреть. К тому же опять начали западать клавиши…
— …у академика Павлова. Он ведь что писал: лучше один раз в месяц здорово выпить, так, чтоб с копыт слететь, чем пить понемножку каждый день. — Красная Шапочка выразительно смотрит мне в глаза, я вижу в них искаженное отображение моего лица и улицу с маленькими одноэтажными домиками. — Организму нужна встряска…
Двоек в моем дневнике прибавлялось. Красная Шапочка любил повеселиться, иногда он спрашивал посмеиваясь:
— Что, Алеша, тебе поставить сегодня — три с минусом или два с плюсом?
— Три с минусом, — лепетал я в надежде, что Красная Шапочка так и сделает.
Но Красная Шапочка поднимал над собой указательный палец, и торжественно изрекал:
— Нет, Алеша, я поставлю тебе два с плюсом! Ведь плюс лучше минуса? — спрашивал он доверительно. — С плюсом отметка твердая!
А когда я приходил совсем уж неподготовленный к уроку, Красная Шапочка ставил мне единицы. Ставил их своеобразно: расписывался и под фамилией двумя прямыми линиями делал росчерк. Непосвященный, заглянув в дневник, увидел бы только фамилию Красной Шапочки, но если бы догадался повернуть дневник на девяносто градусов, его глазам предстали бы еще и гигантская единица.
Конечно, родители были посвящены в эту маленькую тайну. Я не умел лгать. Когда однажды мама спросила меня, почему Евгений Николаевич не поставил мне за урок никакой отметки, я молча повернул дневник так, что она сразу увидела единицу.