— Бедный ребенок! — воскликнула мама. И от жалости к самому себе я расплакался. Мама стала меня утешать, гладить по голове, приговаривать: — Ну что ты, ну подумаешь, единица…
И хотя потом, когда я приносил в дневнике очередные единицы, она меня ругала, я твердо помнил и осознавал, что я «бедный ребенок»…
— …Да, Алеша, да, жизнь — суета, и все эти мелкие неурядицы выеденного яйца не стоят, по-простому говоря. Но все равно неприятно, и ведь, главное, обидно, что какой-то, извини за выражение, индюк будет учить тебя жить. Да он, может, и ногтя моего не достоин, а туда же… И это, в конце концов, грубо, просто грубо! Ну ничего, мы еще посмотрим, я еще покажу. Он думает, раз он директор, ему все дозволено. «У вас неправильный метод, Евгений Николаевич, так нельзя, вы живете отсталыми представлениям!?». А вон мой Федька Колунцов в консерваторию поступил! В кон-сер-ва-то-рию! Что, говорю, съели? Так этот индюк, знаешь, что мне сказал? «Может, он поступил в консерваторию не благодаря, а вопреки вам». Какой хам, какой хам, а?!.
Постепенно Красная Шапочка вошел во вкус и уже находил какое-то странное удовольствие в том, чтобы ставить мне двойки и бить меня по рукам. Так мне, по крайней мере, казалось.
— Ну-с, — говорил он, когда я переступал порог класса, — чем сегодня порадует юное дарование? На плюс вытянем?
Красная Шапочка, посмеиваясь, брал в руки деревянную линейку и, постукивая ею по своему колену, начинал отбивать такт. Линейка мелькала перед глазами, я невольно следил за ней, брал неверно ноту, и Красная Шапочка тут же пускал в ход это орудие музыкального воспитания. Он бил меня уже не только по пальцам, но и по голове, решив, наверно, что она все равно пустая. Я падал духом и с еще большим вниманием следил за тем, как линейка отсчитывает такт, и опять путался, и Красная Шапочка снова внушал мне, что играю я фальшиво.
Когда нервы Красной Шапочки не выдерживали, он приказывал мне молчать, вставал, ходил взад-вперед по классу, что-то бормотал себе под нос. Эти минуты передышки были для меня самыми счастливыми. Я облегченно вздыхал, мстительно поглядывая на Красную Шапочку: «Ничего, я еще вырасту, я еще покажу тебе!..»
С грехом пополам закончил я первый класс, сдал на тройку экзамен и перешел во второй.
— Поздравляю! — сказал мне после экзамена Красная Шапочка. — Я уж не ожидал. Аминь.
За все летние каникулы, я ни разу не притронулся к баяну. Со страхом и отвращением ждал я осени, когда снова должны были начаться мои мучения.
И они начались.
— Ну, неужели тебе самому не надоело получать двойки? — стыдила меня мама. — Ведь ты, Алешенька, способный. Ведь ты можешь, когда захочешь.
— Алексей, я не могу глядеть Евгению Николаевичу в глаза, — говорил отец, — я краснею, когда вижу его на улице! А тебе, видно, все равно, бесчувственное ты существо!
Баян мой хрипел, клавиши западали, я каждый раз содрогался, когда брал его в руки.
На уроках Красная Шапочка, отдохнувший за лето и успокоивший свои нервы, спокойно и методично бил меня линейкой по пальцам, по голове. Впрочем, теперь он освоил еще один метод — удары по ушам.
— Пальцы врут, а ухо слышит. — приговаривал Красная Шапочка в то время, как линейка делала свое дело. — Ну-ка еще раз сначала!..
И однажды я отважился на бунт.
— А вы меня не бейте! Не имеете права! — кричал я пронзительным голосом, испугавшим меня самого. — Будут тут всякие! Драться!
Красная Шапочка обозвал меня лентяем и тупицей и выгнал из класса.
Дома я заявил, что больше в музыкальную школу ходить не намерен.
— Это еще почему? — возмутилась мама. — Ты мне эти глупости из головы выкинь! Столько потрачено сил, денег… Да люди для того, чтобы попасть в музыкальную школу, все готовы с себя отдать, ведь это такое богатство на всю жизнь! Подумай! Даже слушать не хочу твоих глупостей!
— Алексей, — отец посмотрел на меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, — Алексей, чтобы мы с мамой больше не слышали от тебя заявлений подобного рода.
Я насупился и сказал еле слышно, но твердо:
— Все равно я не хочу, не буду…
Отец потянулся к ремню, молча расстегнул его.
— Бейте! — закричал я и залился слезами. — Бейте! Все бейте! Убейте совсем! — Голос мой стал угрожающим: — Хорошо! Ладно! Буду я ходить в эту проклятую музыкалку! Я никогда в жизни вам не врал, а теперь стану врать! Стану говорить, что пошел в музыкалку, а сам не буду туда ходить! Пойду погуляю, вернусь и скажу, что был на занятиях. Вот! И всегда буду так делать! А станете меня водить… станете меня водить — я сбегу из дома и утоплюсь в море! У-топ-люсь!
Отчаяние, с каким я орал, остановило отца. Он застегнул ремень, взглянул на мать, закурил.
— Так. Значит, говоришь, обманывать будешь? Гм… Утопишься? Так-так… Ну а что тебе все-таки мешает? А?
— Ненавижу! — сказал я тихо. — Музыку… ненавижу!..
— Ты о чем задумался? — Красная Шапочка пытливо заглядывает мне в глаза. Он вряд ли догадывается, о чем я сейчас думал, но на душе у него становится неспокойно. Я это чувствую по тому, как нервно подергивает он воротник своей миткалевой рубашки.
— Ты что, не слушаешь меня, да? — Красная Шапочка решает обидеться.
— Ну что вы, Евгений Николаевич, очень даже внимательно. Но, к сожалению, мне надо идти. Понимаете, сегодня на заводе… — Я лихорадочно придумываю себе оправдание, которое извиняло бы меня в глазах Красной Шапочки.
— Да ладно, — Красная Шапочка машет рукой, — учителя встретил! Ну, подумаешь, ну, опоздаешь! И потом, сегодня ведь воскресенье.
— Да… но… наша бригада решила собраться у одного из ребят, обсудить надо…
— Выпить небось, а? — Красная Шапочка, хитро прищурившись, весело грозит мне пальцем. — Знаю, знаю, обсудить…
— Да правда…
— Но-но! Молод врать-то еще! Ты не обижайся, я по-дружески…
— Ну я пойду?.. — Я протягиваю Красной Шапочке на прощание руку. Красная Шапочка надолго задерживает ее в своей и почти каждое слово сопровождает пожатием:
— Ну, Лешка, рад был тебя видеть. Вы вон уже какие — орлы!.. Как увижу кого — так сердце сжимается: вы ведь все мне родные. По-простому говоря. Забежал бы ко мне все-таки, квартира у меня двухкомнатная, в одной комнате мы с Маркизом, в другой — катамаран. Катамаран, как сделаю, в окно выносить придется, на лестнице с ним не развернуться, а? Там только передачу наладить — и будет, как в кино: катайся, пой песни. А можно наперегонки — с лодкой какой-нибудь. А что? Очень даже интересно. Я думаю катамаран лучше. Ты знаешь, у меня Маркиз воды не боится. Буду его с собой брать в море. А что? Я слышал, как муж и жена на маленькой лодке вдвоем океан переплыла, и с ними была кошка. А Маркиз у меня умный. Жалко, Джульбарса нет. А то бы и он за компанию… Ну, желаю удачи эти самые материальные ценности производить. Ты заходи, Лешка, вон — третий дом, сороковая квартира. Заходи. Катамаран! — Красная Шапочка выпускает мою руку, а свою сжимает в кулак и потрясает ею над головой.
Мы расходимся. Через несколько шагов я оглядываюсь: Красная Шапочка идет прямой, как солдат, соломенная шляпа на затылке, между лопатками на миткалевой рубашке проступает темное пятно.
Что-то смешное и жалкое во всей его фигуре, какая-то неприкаянность, что ли?
«Пожалуй, надо зайти к нему как-нибудь, сам он с катамараном наверняка не справится», — думаю я.
Красная Шапочка в это время тоже оглядывается и, улыбаясь, еще раз потрясает над головой кулаком.
НОЧНАЯ ОХОТА
Собирался Димка основательно: на охоту он шел впервые. Стащил из холодильника пяток огурцов, банку сгущенки, на балконе сорвал с проволоки несколько вяленых тарашек, все это завернул вместе с хлебом в газету, сунул в старую хозяйственную сумку. Подумал и взял еще коробок со спичками, упаковав его в промасленный пергамент.
Олег и Васька шли на охоту во второй раз и советовали Димке одеться потеплее. Но на дворе стоял такой душный вечер, что Димка решил: «Что есть на мне, в том и пойду. Не околею».
Достать двустволку обещал Олег. Его отец, охотник не заядлый, но любивший побаловаться с ружьишком, уехал на субботу и воскресенье в соседний город к родственникам. Ружье висело в спальне, за шифоньером, в брезентовом чехле. Олег рассчитывал тайком от матери вынуть его и закрыть футляр.
Все трое решили сказать родителям, что ночевать будут во дворе, в сарае, где не так жарко. А там — потихоньку улизнуть.
Этим летом они закончили восьмой класс и чувствовали себя вполне взрослыми, бывалыми людьми. Васька поступил в ПТУ, а Олегу с Димкой предстояло одолевать полный курс средней школы.
Димка еще раз перебрал в уме, не забыл ли чего. Взял сумку, осторожно, чтобы не заметила возившаяся на кухне мать, пронес ее в коридор, крикнул оттуда:
— Ма, я в сарае ночевать буду!
— Укрывайся потеплее, ночью холодно, — напутствовала вдогонку мать.
Ну вот, как будто все в порядке. Димка вышел во двор, направился к сараям. Здесь его уже поджидали Олег и Васька.
— Гляди, во, — Олег показал тускло блеснувшее стволами ружье. Два десятка патронов, хватит?
— Богато, — сказал Васька. — Нам с Димкой по пять выстрелов, тебе — десять.
Олег — худой, длинный, с тонкой шеей и розовыми прыщами на лбу, в очках. Когда он ходит, кажется, тело вот-вот переломится. Васька, малорослый, щуплый, с острым веснушчатым лицом, на вид ему не больше тринадцати. Дворовая кличка у него — Гнилой. Прозвали так за коричневые, прокуренные зубы, за то, что вообще дохляк.
— Сигареты взяли? — озабоченно спросил он. — У меня только полпачки «Примы», купить еще не на что. Эх, начну зарабатывать…
Олег снисходительно усмехнулся, извлек из кармана новенькую пачку «Стюардессы».
— Вот, ханурики, как жить надо!
Димка похлопал себя по карманам, в них было пусто.
— Забыл, — сказал он упавшим голосом. — Спички взял, а сигареты забыл, они у меня в коридоре за вешалкой припрятаны. Тьфу, черт! Не возвращаться же…