Спички отсырели, сигареты намокли, хотя и были завернуты в пергамент. Одна сигарета осталась наполовину сухой и целой. Димка сунул ее в рот, долго чиркал по коробку спичками. Спички ломались, шипели, наконец одна из них загорелась, но тут же погасла. Димка едва успел прикурить.
«Где Олег с Васькой? Успели убежать?.. И что стало с этой девчонкой?.. Вдруг их убили!..» Догоревшая сигарета жгла губы. Димка сделал последнюю затяжку, почувствовал, как в последний раз грудь наполнилась теплым дымом, и бросил сигарету на песок. Когда через несколько секунд он глянул в ту сторону, ему показалось, что он увидел наклонившегося в его сторону человека.
Внутри у Димки что-то оборвалось, он хотел крикнуть, но человек пропал. И Димка понял, что это всего лишь поднимающийся над затухающей сигаретой дым…
Со стороны пляжа послышался гулкий выстрел. «Что это? — подумал Димка. — Может, пацаны меня ищут?..» Раздался еще один выстрел. Потом еще и еще.
Совсем рассвело. Димка встал и, опасливо озираясь вокруг, побрел в сторону пляжа.
Когда он вышел из дюн, на душе стало спокойней: местность была открытая, просматривалась далеко. Впереди никого не было, и Димка пошел быстрее.
На подходе к пляжу он различил между грибков фигурки Олега и Васьки. Он крикнул и побежал. Товарищи радостно и призывно замахали руками, кинулись навстречу.
— Димка! Где ты был?! Ну и ночка! Димка! — Они тискали его в объятиях, Димка глупо улыбался.
— Димка, черт, она же погнались за тобой! Разозлились, что ты с ружьем на них! — весело кричал Олег. — Мы тоже сначала убежали, когда этот стал пряжкой размахивать. Потом еще шофер на меня пошел… Ну вот, а я, когда бежал, петлянул, ружье подхватил, думаю, ведь убьет меня батя, если, пропадет ружье! Ну и отбежали мы с Васькой вон туда, в первую балку. Думаем: если пойдут — стрелять будем! Но они эту… как ее… Ляльку затолкнули к машину и за тобой погнались. Ну, думаем, амбец Димке! А они тут забуксовали, выскочили из машины, бегают. Мы — туда, потихоньку, стороной, думаем, если чего — так поддержим тебя. Смотрим, они вытащили машину и давай смеяться. И Лялька эта смеется, вот стерва! Потом они у машины выпили, Лялька с этим… который шофер, обнялась. Они все сели и уехали, наверно, в город. А мы с Васькой ходили, ходили, искали тебя, потом стрелять начали…
— Да я за дюнами в болото провалился, — вяло сказал Димка. Ему почему-то совсем не хотелось говорить. Радость, которую испытал он, когда увидел товарищей, прошла, он почувствовал, как жутко устал, как хочется спать…
— Жрать охота! — Васька хлопнул Димку по плечу. — Мы нашли твою сумку. Может, пожуем?
— Ешьте, — сказал Димка, — я не хочу.
Они сели под одним из тентов на скамью. Васька достал из сумки сверток, развернул его:
— О, тарашечка!
Он и Олег жадно захрумтели огурцами, а Димка смотрел на море. От воды поднимался туман, и вода была белой, как парное молоко.
Небо заалело, из-за горизонта показался медный краешек солнца. Оно быстро вышло из воды и постелило к берегу искрящуюся блестками дорожку.
— Так эта Лялька, значит, смеялась? — спросил вдруг Димка. — Смеялась, да?
От неожиданности Олег едва не поперхнулся.
— Они уехали, все нормально, — сказал он. — Могло быть хуже…
— Хуже?! — Димка вскочил, схватил прислоненное к скамье ружье.
В ста метрах от них была небольшая лужа соленой воды, тесно облепив ее, сидели спящие чайки. Димка вскинул приклад к плечу, выстрелил. Чайки с гоготом шарахнулись к морю, закружили над ним. А одна осталась лежать у лужи.
Димка бросил ружье, сел на песок и, обхватив голову руками, засмеялся. Подстреленная чайка еще судорожно шевелила крылом, а Димка давился смехом, и плечи его странно тряслись, как будто он решил сидя станцевать «Цыганочку».
НАДЕЖДА СТЕПАНОВНА
Степа проснутся рано. Стараясь не стукнуть дверью, вышел в коридор. В коридоре никого не было, только у титана с водой стучала кочергой проводница в черной форменной куртке.
— Доброе утро, — сказал Степа. — Хотите, я вам помогу?
Проводница оглянулась — совсем молоденькая, с веснушками на лице, — поправила плечом выбившиеся из-под берета волосы.
— Чем же ты можешь помочь? — улыбнулась она.
— Ну хоть чем.
— Вот нагреем печку, вскипятим воду, и поможешь мне чай пить.
Проводница растапливала печь круглыми чурочками, щурясь, глядела на огонь.
— Как же помощника моего звать? Степа? Ну-у! Почти тезки: у меня отец — Степан, а сама я Надежда Степановна.
Степа улыбнулся: «Тоже мне, чуть постарше, а уже — Степановна!»
В печи загудело, потянуло жаром, Надежда Степановна сняла форменную куртку, под курткой была белая мужская сорочка. Красноватый отсвет пламени пробегал по рукавам, по груди, и казалось, просвечивало сквозь материю розовое тело. Степе стало неловко, он отошел к окну, поднатужившись, оттащил раму вниз. Обожгло ледяным ветром, две капли ударили в лицо, и запахло так, словно в вагоне только что побелили.
«Скоро станет жарко, — подумал Степа, — значит, пока есть возможность, надо охлаждаться». Он сцепил челюсти, чтобы не стучать от холода зубами, и стал смотреть в окно.
Тянулась однообразная зеленая полоса посадки, а между посадкой и железнодорожным полотном, как латки, мелькали огороды. Насаженные на жерди чучела размахивали пустыми рукавами, словно хотели бежать за поездом. А может, дотянуться до шляпы и помахать ею вслед? Телеграфные столбы, тяжело провисающие провода; вон искра, маленькая, острая, вспыхнула и погасла, а Степе еще долго казалось, что он видит в сером небе голубую царапину.
Румяная от печного жара подошла Надежда Степановна.
— Не простудишься? Ветер холодный.
— Я закаленный, — сказал Степа снисходительно.
— Закаленный, а ангину или насморк схватишь.
— Пря-ам. — Он протянул это таким пренебрежительным тоном, что Надежда Степановна рассмеялась.
— Ну и вредина! — сказала она и едва не показала Степе язык, но вовремя удержалась: все-таки она состояла в должности проводницы.
— Степ, а ты куда едешь?
— К бабушке, под Харьков, в деревню. Я сказал родителям: не маленький, сам преспокойно доеду, а бабушка меня встретит. — Он с гордостью взглянул на Надежду Степановну. — Ничего, отпустили.
— А в каком классе ты учишься?
— В шестой перешел.
— А я девятый в этом году окончила, но по алгебре и геометрии на осень оставили: я такая дура в математике! И решила я: брошу школу, пойду работать. Правда, а чо? Семья у нас большая, девять человек, у меня три брата и две сестренки, мать с отцом да бабка, но бабка пенсию не получает, ни копеечки, и старая уже. А я здоровая, знаешь, какая! И думаю: а чо в школе делать, если деньги надо зарабатывать. Правда же? Вот у меня брат Мишка, он после меня старший, в седьмой перешел, он говорит: окончу восемь классов, пойду в пэтэушку деньги загребать. А мне жалко: он, знаешь, какой способный — на городской олимпиаде по физике первое место занял, и вообще — одни пятерки. Говорю ему, нельзя тебе в пэтэушку, оканчивай десятый класс — поступай в институт. А он упрямый говорит, не твое дело, деньги все равно нужны. И отец говорит, правильно, иди в рабочие, умнее, чем есть, не станешь, а рабочий в три раза больше инженера зарабатывает. А я с отцом поругалась: раз брат способный, так учиться должен. Ну неужели мы его не прокормим, правда же? — Уставшая от томительного ночного одиночестве, Надежда Степановна была рада, что наконец-то есть с кем поговорить. Она рассказала Степе, с каким трудом устроилась на железную дорогу. Ее ни за что не хотели брать, потому что нет ей восемнадцати, но сестра матери, тетя Катя, пятнадцать лет работает проводницей и упросила таки начальство поставить Надежду Степановну ей в напарницы. Надежде Степановне нравилось кататься в поезде. Зимой, говорила она, на некоторых станциях, начиная от Армавира, можно купить дешево домашнюю птицу, летом яблоки, сливы, абрикосы продают ведрами, а не на вес. И когда Надежда Степановна приезжает домой, младшие братья и сестры скопом наваливаются на нее: «Надька привезла!..» А еще много встречается по дороге вареной кукурузы, которую она просто обожает и может съесть сразу десять початков, ну не десять, так пять уж точно!..
В утреннем тумане за унылой чертой посадки стала видна синяя волнистая гряда далеких гор, она то вырастала, то сжималась, и была похожа на медленно пульсирующую под кожей тумана артерию.
Эльбрус появился неожиданно: вынырнул из-за облака, сияя снежной вершиной, величественный, ослепительно яркий. И хотя был он дальше первой горной гряды, он нависал над ней и парил в ранней лазури летнего утра. Взошедшее, но не видное с этой стороны вагона солнце высекало на снежной вершине радужное сияние, отчего гора казалась хрупкой и стеклянной.
Скоро рельсы стали разбегаться, над поездом нависли опрятно расчесанные нитки электропередачи.
— Степ, Минводы. Пойдем постоим.
Они вышли в тамбур. Надежда Степановна открыла дверь, выглянула из вагона. Степа, придерживаясь за холодный поручень и теплое плечо Надежды Степановны, тоже старался выглянуть. Проплывали пластмассовые крыши газетных и продуктовых киосков, из-за деревьев вынырнуло серое здание вокзала. Мужчина в коричневой шляпе, с чемоданом в руке торопился к последнему вагону. По перрону прогуливался милиционер, маленький и весь какой-то высохший. Дворник в белом фартуке скреб по асфальту метлой, и катились перед ним, подпрыгивая, мятые бумажные стаканы.
— Не люблю большие станции, — какие-то они скучные. — вздохнула Надежда Степановна. — Вот Армавир проедем — все будут к поездам выносить. И кукурузу.
К поезду спешила старуха с плетеной корзиной, накрытой сверху клетчатым платком. Из-под платка выскользнуло ядреное яблоко, упало, покатилось. Старуха кинулась его поднимать, затискала в корзину, но через два шага яблоко слова покатилось по асфальту. Старуха — за ним. Яблоко упало в третий раз, в четвертый.