— Ой! Ой, не могу! — захохотала Надежда Степановна. — Ну и жадная! Ну и свекровушка, представляешь, попадется такая! — И весело крякнула: — Бабушка, на поезд опоздаешь, брось яблоко!
— Как же, брошу! — огрызнулась старуха, но плюнула, махнула рукой и затрусила к соседнему вагону.
Поезд тронулся, старуха запричитала:
— Ой, миленькие, родименькие, опоздала, опоздала!
К ней протянулись чьи-то загорелые руки.
— Корзину, корзину хватай, бабку необязательно! — советовала Надежда Степановна.
Но вот уже нет ни корзины, ни старухи, ни загорелых рук; рельсы разбегаются, сбегаются, от шпал начинает рябить в глазах.
Насмеявшись. Надежда Степановна захлопнула дверь — сразу стало тихо, зевнула.
— Спа-ать хочу! Пойду будить тетю Катю — ее смена.
Степе так хотелось сказать ей: «Не уходи. Я помогу тебе разносить чай».
Но Надежда Степановна потрепала его по голове и открыла дверь в служебное купе.
Ветер, залетавший в окно, стал теплее. Небо прояснялось: клочок лазури ширился, словно на промокашку капнули чернилами. Вдруг из-за тучи выкатилось солнце, в глазах потемнело, на секунду Степа даже ослеп. Но поезд сделал поворот, солнце ушло на другую сторону, и унылая прежде зелень вспыхнула каплями росы, желтые подсолнухи словно нарядились в гости. Огороды, огороды… Мужчина, голый по пояс, черный от загара, мотыжит землю, на поезд и не глядит, а вон баба в белом платке, наверно, жена — эта глядит и по-детски машет рукой.
Посадка расступилась, вдали показались шиферные крыши и как-то не к месту возвышающееся над ними крупноблочное пятиэтажное здание. Проплыл пустынный переезд, и Степе вдруг страшно захотелось пойти по пыльной дороге к тем шиферным крышам, узнать, что за люди живут там, как живут, для чего.
Весь день Степа простоял у открытого окна. Людей в вагоне было немного, все забились в свои купе, как мыши в норы, и на Степу никто не обращал внимания. Степа тоже хотел залечь на свою верхнюю полку, но его сосед, появившийся в поезде ночью, мужчина лет сорока, с бородой и бакенбардами, громко храпел. К тому же в купе было душно, окно там не открывалось. И Степа решил, что стоять в коридоре у открытого окна — самое приятное и интересное занятие.
За Армавиром в самом деле к поезду стали выходить женщины в белых платках, с ведрами и плетеными корзинами. Их пронзительные натренированные голоса, похожие на рев реактивного самолета, зазывали покупателей…
Близился вечер. Степе хотелось пить. Он пошел к титану. Дверь в служебное купе была приоткрыта, Степа заглянул в щель. На нижней полке в топком ситцевом халатике спала Надежда Степановна, правая рука придерживала пуговку на груди, щеки раскраснелись так, что веснушки пропали, губы растерянно улыбались, словно хотели кого-то позвать, и Степе стало страшно: не его ли?
Он вернулся на прежнее место, тяжело дыша, будто пробежал десять километров, долго не мог успокоиться. Хотелось сделать что-то хорошее для Надежды Степановны.
За окном показалось желтое здание вокзала с большими неоновыми буквами «Таганрог».
— Кукуруза горячая! Горячая кукуруза! — раздался за окном визгливый одинокий голос.
Степа выбежал в тамбур, спрыгнул на перрон, сжал в руке мятую рублевую бумажку. Торговка в белом фартуке, маленькая и опрятная, увидев его, подхватила синее эмалированное ведро и побежала навстречу.
— Сколько тебе, милой? — Она выхватила из ведра большой молочный початок. — Двадцать копеек.
— Еще один.
Получив кукурузу, он полетел к вагону, вскочил на подножку, и как раз в этот момент поезд тронулся, а торговка закричала:
— Сда-а-ачу забы-ыл!
Степа приложил початки к щекам, они были теплые, влажные, запах кукурузы заглушал запах железа, и Степе показалось, что он прижимается щекой к плечу Надежды Степановны.
Тетя Катя, хмурая, с красными прожилками на лице, заперла в тамбуре дверь и пошла в другой конец вагона отпереть туалет. Степа проводил ее долгим взглядом и, переборов страх, шагнул в купе к Надежде Степановне. Надежда Степановна все так же придерживала на груди халатик за пуговицу, но уже не улыбалась. Он положил кукурузу на полку и, не чувствуя ног, кинулся прочь.
Вечерело. Малиновое солнце мелькало меж деревьев, врезаясь в их черные кроны. Терриконы, похожие на египетские пирамиды, в величественном молчании кое-где курились дымками. Уже давно за окном тянулся Донбасс, а Степа все улыбался и думал, что проснется Надежда Степановна, а под боком у нее кукуруза, которую она так любит и которую проспала.
Совсем скоро должен был показаться Харьков. Наверно, бабушка уже стоит на перроне, всматривается из-под руки навстречу поезду в вечереющую даль. И Степе вдруг захотелось проехать мимо, махнуть бабушке на прощание рукой и остаться в вагоне. Чтобы, проснувшись, Надежда Степановна еще раз потрепала его по голове.
ПТИЧИЙ РЫНОК
Каждую субботу и каждое воскресенье огромный людской поток растекается по широкой площади Калитниковского рынка, делится на рукава, огибает узкие островки деревянных прилавков, всасывает в себя шеренги продавцов, чьи аквариумы крепятся на проволочных подставках, на никелированных штативах, стоящих прямо на земле; у некоторых аквариумы на ремнях и висят на груди, отдаленно напоминая вторую грудную клетку, как бы раскрытую напоказ, словно владелец ее говорит: «Смотрите, что я за человек, смотрите, чем я живу!» Яркие солнечные блики отражаются от поверхности воды и играют на возбужденных лицах людей, загораются на темных полях шляп, на козырьках кепок, на цветных женских платках. Потревоженный гулом голосов, воздух дрожит, колеблется и дарит каждому, кто ступает за ворота рынка, ощущение праздника.
— Гуппи вуалевые, тигровые, преобладающий цвет шафран, такие найдете только у меня!
— Эй, деревянное масло, меченосцев дешево отдаю: пять штук — рупь! Да ты глянь: настоящий рубин!
— Петухи! Петухи! Которые не кричат, а которые молчат! Которые дерутся так, что шкуры рвутся! Зато красавцы писаные! У этого черное пятнышко на плавнике, видишь? Этот королевский!
— Что?! Сомика за десять копеек поймать?! Поймаю… если год будешь у меня работать.
— Ну, молодые люди, не желаете огненных барбусов? Самка под намет. Краса-авцы! Четыре рубля — отдаю всех трех, с банкой в придачу.
Узкие, вытянутые, широкие, сплющенные с боков, толстые, неповоротливые, большие и крохотные, рыбки сверкают, переливаются всеми цветами радуги — от кроваво-алого до нежно-фиолетового и угольно-черного. Невообразимое сочетание полос, колечек, пятен еще богаче оттеняет их краски.
Но человек, впервые пришедший на рынок, дольше всего наверняка задержится у аквариумов с петушками: синие, зеленые, красные, фиолетовые, золотисто-кофейные, молочно-белые — трудно представить себе цвет, в который не были бы окрашены эти рыбки. Взрослых самцов держат в аквариумах, разделенных на ячейки стеклянными перегородками, отдельно друг от друга, потому что иначе передерутся насмерть. Плавает петушок лениво, едва шевеля пышными, ниспадающими плавниками, а то вовсе замрет, и тогда плавники его похожи на спущенные флаги; но вот, скосив глаз на соседа, он вдруг встрепенулся, резко развернулся на месте, плавники распушились и развеваются, как знамена на ветру. Петушок, раздувая жабры, бросается в атаку, противник устремляется навстречу, оба ударяются о стеклянную перегородку и, упершись в стекло носами, ходят друг против друга вверх, вниз, недоумевая, почему один не может достать другого. Окраска их делается все ярче, ярче, в это время рыбки поистине прекрасны.
Впрочем, некоторым больше нравятся черно-золотистые, с красными плавниками суматранские барбусы, другим — задумчивые полумесяцы дымчатых скалярий, третьим — светящиеся голубые неоны…
Корм для рыб продают на отдельной, специальной площадке. Здесь десятки оцинкованных корыт и ванночек с водой, где роятся оранжевые и бледно-желтые точечки дафний, циклопов, толчется серая пыльца инфузорий. На столах цветут рубиновые груды мотыля, бледные лепешки трубочника, похожего на сырое, вытянутое волокнами мясо. Продавцы, в толстых фуфайках, резиновых сапогах, то и дело зачерпывают из корыт большим марлевым сачком живой корм, перекладывают его в ванночки поменьше. Руки у них красные, с посиневшими ногтями, кричат они громче всех, потому что возиться с водой холодно, хочется скорее покончить с распродажей.
А за этой площадкой начинаются владения птиц, хотя тут можно встретить и кроликов, и хомяков, и свинок, и нутрий, и сиамских котов, и еще бог знает чего.
Для голубей здесь выстроен целый городок просторных клеток; рядом, на земле, птица более привычная глазу домашней хозяйки: индюки, петухи, куры, гуси, утки; поодаль, под зеленым деревянным навесом, клетки поменьше — с канарейками, щеглами, попугаями. Да какие есть попугаи! Вот два больших, серых, с ярко-красными хвостами сидят на жердочках, важно поводят круглыми глазами, а глаза у них умные, взгляд философский. Один задрал ногу, да так и застыл на одной ноге, как йог. Их владелец, пожилой, тучный мужчина в синем берете, неторопливо объясняет собравшимся вокруг зевакам, что попугаи не какие-нибудь, а говорящие, родом из Парагвая и стоит каждый семьсот рублей. Рядом — другой попугай, он раза в два поменьше, но оперение его горит и переливается на солнце, словно это не попугай, а прилетевшая из сказки жар-птица. К клетке прикреплен листок, вырванный из тетради, на нем голубым карандашом нацарапано: «Попугай кубинский Амазон. Цена 250 руб.». Видно, хозяину уже надоело отвечать на праздные вопросы: где найдется любитель, что отвалит за попугая такую сумму! — вот он и прикрепил эту бумажку, втайне не столько надеясь продать птицу, сколько полюбоваться на нее со стороны и порадоваться, что он — владелец такого крупного капитала.
А за площадью, где продают птиц, лежит государство собак. Ведут здесь они себя степенно, редко какая из них залает, да и то хозяин тут же прикрикнет — и собака замолчит, виновато виляя хвостом. Иначе можно себе представить, какой стоял бы невообразимый шум, залай они все разом!