— А вы, как директор, приняли меры для разработки этой документации? И вообще, предприняли ли вы какие-нибудь конкретные шаги?
— Я ничего не мог сделать, это было выше моих возможностей.
— Почему вы не подняли тревогу в руководящих органах?
— Не имело смысла. Они требовали от нас выполнения плана и повышенных норм по выработке концентрата.
— Но ведь это приносило фабрике огромные убытки?
— Приносило. Я успокаивал себя тем, что мы выработали 3000 тонн концентрата дополнительно.
— И не задумывались о вытекающем в реку пирите?
— Не задумывался.
— И чем больше концентрата вы получали, тем больше были потери пирита?
— Да.
Вновь вокруг меня прокатилась волна взволнованного шепота.
Председатель повернулся к своему соседу, обменялся с ним шепотом несколькими словами, затем обратился к Михаилу.
— Признаете ли вы себя виновным в том, что сознательно причинили государству убыток в размере двух миллионов трехсот тысяч левов?
— Признаю.
Я услышал, как Нора глубоко вздохнула и тихо прошептала:
— Он сошел с ума!
Несколько дней спустя, увидевшись с Перфановым, мы заговорили о процессе.
— Я всегда утверждал, что у инженера Тенева рыльце в пушку! — заметил он.
В первую секунду я промолчал. Меня все еще смущало и озадачивало необъяснимое поведение Михаила.
— Слишком легко он сознался в своих прегрешениях, — сказал я в конце концов.
Перфанов прищурил глаза.
— Он долгое время отрицал их. Обычно все идут этим путем. Начинают с протестов, а к концу становятся тише воды, ниже травы. Длительное пребывание в тюремной камере часто ведет к переоценке многих вещей. А, может быть, он так просто бы и не сдался, если бы…
— Если бы что?
— Если бы однажды вечером, накануне процесса, не получил письмо.
— От кого?
— Не знаю, анонимку! Из К.
— Ну и?..
— В письме было написано, что его жена — любовница одного молодого писателя.
Я замер, сраженный неожиданной новостью.
11
Вернувшись домой, я повесил на вешалку свой влажный плащ и прошел на кухню. Нужно было что-нибудь перекусить.
Я решил сделать себе омлет. — Я умел готовить не менее дюжины блюд на скорую руку — настоящий холостяк, идеально приспособленный к превратностям судьбы. И кто бы мог мне сказать, почему после первого неудачного брака, когда Грета оставила меня ради своего тупицы-футболиста, я снова повторил эту ошибку? Мне досталось по заслугам — если бы не подвернулся футболист, появился бы какой-нибудь ватерполист или артист массовки — все равно кто, лишь бы моя молодая супруга могла доказать мне, что, как бы мало она для меня ни значила, я для нее значил еще меньше. Она почувствовала это с самого начала и поняла, что я женился на ней от отчаянья, как сельские парни бросаются на первую встречную, потеряв по той или иной причине свою зазнобу…
В памяти упорно всплывал великолепный розовый частный дом на вершине холма. Я не любил вспоминать тот мой приезд в Пловдив, вскоре после которого и состоялся мой первый неудачный брак. Я увидел совсем рельефно высокий цоколь из грубого камня, который произвел на меня гнетущее негостеприимное впечатление, так же, как и спущенные шторы первого этажа.
Дверь открыл отец Норы — невысокий, худощавый, смуглый человек с раскосыми, как у нее, глазами и такими же скулами на интеллигентном лице. Я представился и сказал, что хотел бы видеть Нору.
Лицо бывшего директора банка Николы Коева осталось непроницаемым.
По внутренней лестнице из светло-коричневого полированного дерева мы поднялись на второй этаж и вошли в овальную светлую гостиную. Застекленная северная стена смыкалась с просторной террасой, с которой открывался вид на Марицу и заречный район.
Нора встретила меня с нескрываемой радостью. Она похудела и выглядела бледнее обычного, но показалась мне еще красивей…
До сих пор, ощущая на лице теплые порывы весеннего ветра, я вижу перед собой раздуваемую им, шевелящуюся красивую скатерть в сине-белую клеточку… Стол был накрыт на просторной северной террасе. Мать Норы — строгая и величественная — хозяйничала за столом. Это была высокая светлоглазая и белолицая женщина с еле заметным, как мельчайшая мука, пушком на лице. Она выглядела, как человек, посвятивший свою жизнь приготовлению изысканных блюд и приему гостей.
Разговор не вязался. Нора без особого желания расспрашивала меня об общих знакомых в К., а ее отец время от времени останавливал на мне взгляд, в котором читалось беспокойство по поводу моего неожиданного появления. Я чувствовал себя не в своей тарелке и то вдавался в подробные описания рудного бассейна, то заговаривал о шахтерской профессии и ее трудностях, распространялся о силикозе, болгарских магометанах и борьбе с отсталостью, вдохновенно уверяя присутствующих, что пишу лишь правду и только правду, какой бы жестокой она ни была.
Слушали меня вежливо, никто со мной не спорил и не вмешивался в мой немного странный и возвышенный монолог.
Спустя какое-то время Коев элегантно промокнул губы пестрой салфеткой, взглянул на часы и удивленно поднял блестящие брови.
— Кажется, нам пора…
И объяснил мне, что сегодня они собирались съездить в Пазарджик к своему сыну, который работал там врачом.
— Туда его назначили совсем недавно, так что у него — масса нерешенных проблем, — добавил Коев со сдержанной улыбкой.
Я испытал смешанное чувство сожаления и облегчения — нужно было уходить. Нора еле заметно поморщилась.
— Я останусь, папа! — сказала она. — Завтра съезжу к Богомилу одна.
На отцовском лице не дрогнул ни один мускул, он положил в карман сигареты и медленно поднялся.
— Мы вернемся скорым поездом в восемь двадцать, — деловито сообщил он, прощаясь, и это прозвучало предупреждением — не Норе, а мне.
Вскоре их шаги заглохли на лестнице, было слышно, как они пересекли дворик и железная калитка, выходящая на улицу, напевно скрипнула.
Мы остались вдвоем в большом доме. Нас окутала внезапная тишина. Нора протянула мне руку и молчаливо повела за собой — пройдя овальную гостиную, мы вошли в небольшую комнатку с красивой мебелью белого дерева. Она опустила шторы, легким движением перекинув их по ту сторону подоконника и оставив окна раскрытыми. В комнате воцарился волшебный полумрак, а из-под штор приливами врывался теплый южный ветер.
Нора подошла ко мне и прижалась к моей груди, вздрагивая.
— Спасибо, что ты приехал!
Я жадно привлек ее к себе, осыпая ее лицо поцелуями.
Говорили ли мы о Михаиле и о его странном поведении на суде? Теперь я этого не помню… Может быть, мы лишь пугливо мимоходом затрагивали эту болезненную тему. Нора избегала ее, потому что, наверное, испытывала вину, а я не смел ее коснуться, потому что, начав, я должен был расставить все точки над "и". Мы любили друг друга в теплой сумрачной комнате, и где-то в глубине моего сознания гнездилось понимание того, что, быть может, это и есть настоящая любовь, то вспыхивающая яростно и неудержимо, то стихающая — медленно и нежно, подобно морской пене на бархате морского песка…
После каждой сладостной паузы я говорил себе, что вот сейчас я должен сказать ей что-то очень важное, но ничего не говорил, откладывая до следующего раза, пока, наконец, не понял, что не скажу ничего, потому что упустил подходящий момент и потому что все было так чертовски сложно и запутанно.
В восемь я вышел из большого красивого дома, чтобы больше никогда туда не вернуться. Я так и не решился протянуть Норе руку — в те смутные времена у меня самого еще не было опоры под ногами — и потерял нечто очень важное, как оказалось впоследствии, — безвозвратно…
12
Омлет подрумянился, его золотисто-коричневая плоть вспухала и шипела, как живая, распространяя вокруг возбуждающий аппетитный запах топленого масла. Я выключил плиту, нарезал пол-огурца, налил из мягкой пластмассовой бутылочки апельсиновый сок и, разбавив его газированной водой, сел за кухонный столик.
Омлет был сочным и вкусным — ни чересчур жирным, ни слишком сухим, с приятной румяной корочкой. Я поел и закурил сигарету… Поколебавшись, сделать ли себе кофе или съесть на десерт несколько конфет, я отказался от кофе и, захватив коробку с "Маками", перебрался в кабинет.
На пушистом покрывале лежал последний роман Курта Воннегута, купленный вчера, и я с удовольствием вытянулся на диване.
Я бы не сказал, что очень люблю этого автора, но он всегда будит во мне любопытство. Ему присуще нечто дерзкое, распущенное, как избалованному мальчишке, который считает, что ему все дозволено… Сколько сейчас существует интересных и разнообразных англоязычных писателей — Чивер, Апдайк, Мюриэл Спарк, Докторроу, Беллоу, да и сам Воннегут, провоцирующий воображение, преимущественно, фактом полной противоположности всему тому, что мы делаем в нашей литературе!.. "В сущности, какие мы писатели? Старомодные и к тому же неискренние, но, несомненно, — скучные!" — часто говаривал Самми Гольдберг, мой умный циничный приятель, рано отошедший в мир иной…
Писать мы начали одновременно двадцать пять лет тому назад. То было время поэтов, а вот прозаиков тогда можно было пересчитать по пальцам. Гольдберг нередко обращал на это мое внимание, делая так же, как и я, первые удачные шаги в прозе. "В нашей молодой литературе нет других авторов городской прозы, кроме нас с тобой, — утверждал он. — Значит, нам необходимо держаться друг за друга, помогать и, если нужно, хвалить друг друга, чтобы эта версия стала реальным фактом… Ну и писать, разумеется!" Гольдберг интересовался моими творческими планами, читал мне и свои произведения. Когда вышла моя повесть "Прикосновение", он сказал: "В этой повести тебе удался один-единственный образ — юноши. Все остальное — дерьмо! Но и это — немало!"…
Я грустно улыбнулся. Самми умер прошлым летом от инфаркта, оставив тома романов и повестей, большинство из которых забудут через несколько лет… Впрочем, на исходе жизн