ил термин, товарищ Иванчев? Вы ведь известный спец в музыкальной области…
Я заметил, что Иванчева этот намек не особенно порадовал. Он "пришел" в кино из музыкального сектора. Меня слова Докумова тоже несколько озадачили. "Риголетто, квартет, спетость" — для серьезного автора подобные слова не звучали комплиментом!
— К сожалению, не могу ответить вам любезностью на любезность, у меня еще не было возможности прочесть ваш сценарий… — И, пресекая дальнейшие намеки, я холодно обратился к Иванчеву: — Насколько я помню, Рашков собирался встретиться, чтобы уточнить главные направления совместной работы?
— Именно поэтому я вас и собрал, — кивнул Иванчев. — Славчо сейчас в провинции, но как только он вернется, вам нужно будет уехать дней на десять в Дом творчества в Смолян, чтобы выработать окончательный вариант сценария на базе двух текстов!
— Разумеется, раз это необходимо! — тут же без колебаний согласился я.
— Все уже устроено, — продолжал Иванчев. — С пятницы Дом будет полностью в вашем распоряжении, на десять дней мы закроем его для всех, кроме вас, чтобы вы могли работать совершенно спокойно…
В комнате наступила тишина. Иванчев избегал встречаться взглядом с молодым сценаристом, и я понял, что до моего прихода Докумов, вероятно, задал ему какой-то неудобный вопрос.
Докумов немного подождал, затем перебросил через плечо длинный ремешок своей сумки и обратился к Иванчеву:
— И все-таки я настаиваю на сказанном ранее.
Иванчев вздрогнул, я понял, что мое присутствие его чем-то смущает. И, вздохнув, он неохотно объяснил мне:
— Крыстю настаивает на том, чтобы оплатить сценарии, независимо от конечного результата.
— Разумеется, настаиваю! — сказал Докумов. — Думаю, что товарищ Венедиков придерживается того же мнения. И вы, и Рашков утверждаете, что наши сценарии лучше сценария Миладина Кондова. Ему вы заплатили, а нам…
— Именно тебе не следовало бы ставить вопрос таким образом! — прервал его Иванчев. — Тебе прекрасно известны наши порядки, не говоря уже о том, что этот случай дополнительно осложняется тем, что…
— Ага, признался все-таки? Дополнительно осложняется из-за вашей страусовой политики по отношению к товарищу Кондову. Если бы вы своевременно вызвали его и честно объяснили, как обстоят дела, все было бы в полном порядке. Но вы сваливаете решение этого вопроса друг на друга, никто не смеет сказать ему правду в глаза, и он вынужден получать информацию из вторых рук, разумеется, недостоверную и преувеличенную в клубах и кафе.
Я ждал, что Иванчев рассердится, что в глазах у него сверкнет холодная неумолимость, с которой я столкнулся однажды, но, к моему удивлению, он подошел к Докумову и положил руку ему на плечо.
— Наперед батьки в пекло не лезь! Всему свой черед. Напишите окончательный вариант сценария, пусть все видят, что в него не вошло ни строчки из сценария бай Миладина, и все будет тут же оформлено наилучшим образом! А до этого не будем поднимать излишний шум!
— Правильно! — кивнул я, сам того не желая. — Тем более, что Кондов уехал отдыхать в Варну.
Докумов смерил меня внимательным взглядом и взялся за дверную ручку.
— И мне пора, — протянул я руку Иванчеву.
Минуту спустя мы оба шагали по улице, залитой солнцем.
— Довели меня до ручки, а теперь — марш в Дом творчества! — язвительно ввернул Докумов. — Не знаю, как вы уложились в сроки — все-таки у вас есть пьеса на ту же тему, — но мне-то пришлось начинать с азов. Изучение исторической эпохи отняло у меня три недели, а на сценарий осталось меньше месяца. Приходилось в среднем писать по семь-восемь страниц в день, иногда я засыпал над пишущей машинкой и в результате — резкое повышение сахара в крови! Чувствую себя сейчас, как выжатый лимон.
Я сочувственно посмотрел на него.
— И вот вам благодарность — некому сказать тебе и двух добрых слов! Не говоря уже о том, что теперь жди как милостыни, пока тебе заплатят!
— Мне кажется, вы слишком мрачно воспринимаете происходящее! — мягко ответил я. — Иванчев сказал, что этот вопрос скоро будет улажен.
Докумов взглянул на меня с легкой укоризной.
— Речь идет не только о деньгах… Есть вещи, которые ничем не оплатишь. Постоянно слышу намеки в кафе, что я перебегаю дорогу серьезному уважаемому писателю, что мой поступок, мягко говоря, не лоялен…
Я резко остановился, изумленно вытаращившись.
— Вам, вероятно, не смеют сказать этого в лицо, но будьте уверены — за спиной шушукаются примерно о том же.
— Но с какой стати? Бай Миладин сам не пожелал продолжать работу, и студия обратилась к другим авторам. Что же здесь нелояльного?
Докумов невесело улыбнулся.
— Человек не может объяснить это каждому, не так ли? Знаете, я искренне сожалею о своем выборе профессии. Нет работы черней и неблагодарней, чем наша, товарищ Венедиков! Но я положительно однажды расплююсь с ней — раз и навсегда! Напоследок стали пошатывать нервы, да и характер неподходящий. Рад был с вами познакомиться, хоть и с известным опозданием…
— Я тоже! Нужно будет встретиться в другой обстановке, посидеть за рюмочкой… Мы ведь будущие соавторы?!
— Хорошая мысль! Только я не пью…
Вскоре я увидел, как он вышагивает по улице Аксакова с кожаной сумкой на плече, и медленно направился своим путем к площади Славейкова.
16
— Здравствуйте!
Передо мной стояла Пепа — все в тех же потертых джинсах и серой рубашке с подвернутыми рукавами. Мне показалось, что она только что поднялась с металлического парапета перед входом в ВИТИС, где торчало с десяток юношей и девушек, довольно небрежно одетых.
Я вспомнил, что Пепа трижды не прошла по конкурсу в этот институт, и подумал, что она, наверное, снова готовится к приемным экзаменам, раз крутится здесь поблизости.
— Почему вы так внезапно исчезли в тот вечер? — спросил я с несколько натянутой улыбкой.
Она пожала плечами.
— Просто решила, что мне пора уходить. Я чувствовала себя там, как инородное тело, и эта чужая среда должна была меня отторгнуть… К тому же, похоже, я несколько переборщила?
— Не стану разубеждать вас, — подтвердил я, чувствуя прилив приятного любопытства, так же, как и неделю тому назад.
Я взглянул на часы и, отметив, что время до обеда еще есть, внезапно предложил:
— Не хотите ли выпить чего-нибудь прохладительного?
— Можно.
Мы перешли улицу и сели за столик под тентом кафе-кондитерской "Прага". Официантка, в ожидании заказа, в небрежной позе стояла у нашего столика, обдирая облупившийся лак на ногтях.
— Мороженое или что-нибудь другое? — обратился я к своей даме.
— Мороженое, — кивнула Пепа.
Себе я заказал рюмку водки, хотя алкоголь в такую жару вряд ли пошел бы мне на пользу.
Когда официантка отошла, Пепа воспользовалась меню как веером.
— Ужасная жара! Вы собираетесь на море?
— Позже.
— Знаете, я нашла книгу ваших пьес и прочла предисловие. Совсем иначе представляла себе ваше детство и юность…
Я взглянул на нее удивленно. Что заставило ее заняться поиском моих произведений?
— А как именно?
— Ну… Я не допускала, что вы — сын трамвайного кондуктора, и вообще…
— Вот видишь, к чему может привести предварительная схема? — прервал ее я. — То же самое произошло и в тот вечер у Корнелии. Ты прочла только предисловие?
Она беззлобно улыбнулась.
— Нет, и обе пьесы.
Я выжидал, будет ли продолжение, но Пепа молчаливо сидела напротив меня, обмахиваясь меню.
— Похоже, ты от них не в восторге? — съязвил я.
— Нет, почему же, "Браки" мне очень понравились. Что же касается второй пьесы, то первая половина — блеск, но затем смелость оставила вас и вы сгладили все острые углы…
Официантка принесла заказ и прижала счет пепельницей. Я отпил большой глоток ледяной водки, причмокнул от удовольствия и засмотрелся на широкий, залитый солнцем тротуар.
— Извините, — словно издалека пробился ко мне голос Пепы, — но я не могу кривить душой, даже если кто-нибудь мне симпатичен.
Я медленно повернул к ней голову и ритуально кивнул головой.
— Благодарю!
— А знаете, когда вы стали мне симпатичны? — продолжала она, улыбнувшись и оживленно помаргивая. — В тот вечер, когда рыцарски вступились за Корнелию. Помните?
— Помню.
— Именно тогда, когда вы меня отчитали, я заметила, что вам стало не по себе. Слова были довольно резкими, но тон и особенно улыбка. Вы улыбались смущенно и извинительно… не могу точно объяснить, что это была за улыбка, но я тогда подумала, что вы — мягкий, деликатный человек, не признающий нравоучений…
"А она не глупа!" — мелькнуло у меня в уме.
— Твоя проницательность производит впечатление. Странно, почему ты до сих пор не поступила в ВИТИС? У тебя острый ум, наблюдательность, нет недостатка в фантазии, а этого предостаточно для кинорежиссера.
Она зачерпнула ложечкой розовое мороженое и медленно поднесла ее к губам.
— Раз вам известно, куда я поступала, вероятно, вы знаете и сколько раз я проваливалась?
— Знаю! — признался я.
— Эти данные вам сообщила Корнелия?
— Корнелия. Хотя, по ее мнению, твой интеллектуальный уровень гораздо выше среднего.
Пепа рассмеялась.
— Ну не трогательно ли? Значит, она так и сказала? Какое благородство, какое великодушие!
Она склонилась над стеклянной розеткой и с жадностью стала вычерпывать растаявшее мороженое, затем резко, вызывающе вздернула голову.
— Почему я не поступила в ВИТИС? Очень просто! Формально — потому, что не могу пробиться дальше третьего-четвертого тура, а фактически — из-за отсутствия связей, включительно и… постельных!
Я холодно промолчал. Эта девушка, казалось, состояла из двух половинок — солнечной и теневой, и показывала то одну свою половинку, то другую. Я скользнул взглядом по ее лицу. Сейчас ее странные глаза и красивые губы показались мне банальными, как и ее слова…
— В сущности, знаете что? — тихо подхватила она после продолжительной паузы. — Иногда я сама не вполне верю в то, что я вам тут наболтала. На что мне надеяться? Ежегодно на этот факультет поступает по крайней мере с полдюжины сыновей и дочерей писателей, режиссеров и актеров. Будь они все даже законченными тупицами, то все равно в течение двадцати лет вокруг них в доме постоянно велись разговоры о кино и театре, сценариях и образах, ролях и постановках. Даже если они несомненные дуболомы, все же что-то запало им в головы. И я сама себя спрашиваю: "Ну а ты, Петрана, куда ты лезешь, что ты знаешь и что ты видела там, на своей малой родине, пока в твою кровь не проник этот микроб?" — "Ты к завтрему фуфайку потеплее мне готовь, будем бревна с Еледжика волочь!" "Ладный лес сегодня валили — гладкий да белый, как сахар, любо-дорого такой пилить". "Устал поди, сынок, дай себе передых, а то упадешь однажды рядом с пилой, да так больше и не встанешь!"