уловимые звуки в тишине летних закатов… А до этого, по этой же лестнице и половицам, наверное, ступала нога того неизвестного торговца в толстых шерстяных носках, разорившегося и продавшего этот огромный дом разбогатевшим братьям…
Существовала ли какая-нибудь связь между этими событиями, что объединяло прах давно умерших с живыми, чье присутствие я ощущал в равной степени сегодняшним вечером? Вилась ли эта ниточка через десятилетия, с начала века, неподвластная войнам, вплоть до тех необычайно мягких осенних и зимних дней двадцатилетней давности, когда в живописном городке по ту сторону нежно-округлой горы мне было суждено испытать сильное, необъяснимое чувство, вспыхнувшее и сгоревшее в моей душе, как факел?
Я вдруг почувствовал, что все эти разрозненные картины, люди и события крепились на одной и той же, глубоко скрытой от взгляда основе, и все это становилось понятно именно здесь, в этом большом пустом доме, населенном некогда столь непохожими друг на друга людьми. Это внезапно осенившее меня прозрение поражало своей четкостью и рельефностью. И в тот же миг мной овладело навязчивое желание вернуться назад во времени, погрузиться в прошлое, которое, как я недавно думал, навсегда погребено в моем сердце…
Я выехал на следующее же утро. "Вольво" с равномерным шумом накручивало километры. Солнце не добиралось до шоссе, вьющегося в тесном ущелье вдоль реки, и я чувствовал кожей приятную свежесть.
Через полчаса показались белые здания Рудозема.
К тому времени уже потеплело, вокруг весело поблескивали оконные стекла, в воздухе витал аппетитный запах пышек, рычали грузовики.
Я припарковал машину в центре города, вышел на площадь и взволнованно огляделся. Городок был построен незадолго до моего первого приезда в эти края и, вероятно, поэтому выглядел почти, как и прежде. Я знал ближайшие блочные дома, слегка обветшавшие, с облупившейся штукатуркой, и трехэтажное здание Рудуправления напротив.
И так же, как и в те годы, площадь заполняли люди — мужчины в синих рабочих комбинезонах, женщины с хозяйственными сумками в руках, молодежь, стоящая группками и прихлебывающая пиво из бутылок темного стекла без этикеток.
Я медленно направился к управлению, с интересом всматриваясь в лица прохожих. Разумеется, я не встретил ни одного знакомого, и мне пришло в голову, что большинство этих людей были детьми в то время, а многие, может быть, тогда еще здесь не жили. Было что-то странное и нереальное в том, что я натыкался на знакомые здания и деревья, тогда как обитатели всей этой почти неизменившейся обстановки были совершенно новыми.
Я подошел к входу в Рудуправление. Перед зданием тоже стояли группки шахтеров и рабочих, но это были другие люди, длинноволосые, в джинсах и ярких рубашках… Никто не обратил на меня внимания, я вошел в светлый вестибюль и стал подниматься по лестнице. Но при первом же прикосновении к отполированному дереву перил, при первом взгляде на высокий потолок над первым лестничным пролетом мной овладело странное чувство, что нет смысла подниматься выше, в просторный коридор, послуживший некогда залом заседаний. То время давно ушло, будто стерев навеки следы того далекого позднего июльского утра…
Вскоре я вновь ехал на восток, не задумываясь над тем, куда приведет меня дорога. Шоссе было все таким же узким, как и двадцать лет тому назад, кое-где над ним все так же серела предохранительная сетка с необычным уловом — не рыбным, а крупными кусками рудной породы, выпавшими из вагонеток.
Я долго ехал по шоссе, пока, наконец, где-то слева не мелькнули яркие бунгало, рассыпавшиеся меж высоких белых берез, не возникло большое красивое здание из еловых бревен, а перед ним — табличка с надписью: комплекс "Белые березы".
Стройные серебристые стволы приковывали к себе взгляд, создавая чувство прохлады, как шелковистая кожа молодой купальщицы.
Я сел за пустой стол, окрашенный в красный цвет, закурил сигарету. Вокруг — ни души, наверное, в ресторане был выходной день… И вдруг вспомнил, что Перфанова не было на суде. В свое время это не произвело на меня впечатления — в конце концов, у начальника управления могли быть дела и поважней, но сейчас я задумался… Мне и раньше случалось замечать, как алогичны пути воспоминаний и сами наслоения, которые вскрывала мысль, уходящая в прошлое. И сейчас, в безлюдьи и тиши застывшего леса, я неожиданно задался вопросом: действительно ли Михаил получил анонимное письмо и кто мог ему его послать?
Точно напротив меня, на слегка выщербленный цементный пол танцплощадки, падал широкий сноп солнечных лучей, пробившихся сквозь густые сосновые ветки. Я засмотрелся на золотой поток лучей и возбужденно затянулся… Несколько лет тому назад, в небольшом софийском парке, залитом светлыми лучами полуденного солнца, Перфанов сказал моей второй жене — Лиляне: "Он должен быть мне вечно признательным за то, что я освободил его от одной крайне неподходящей связи…" Я добродушно засмеялся, оставив его слова без внимания. Лиляна тоже не придала им значения — у нее было достаточно хлопот с моими настоящими связями, чтобы интересоваться бывшими, к тому же давно прерванными… Что хотел тогда этим сказать Перфанов на залитой солнцем аллее в центре Софии? Насколько я помнил, он не предпринял никаких конкретных шагов, чтобы прервать мои отношения с Норой, во всяком случае мне об этом не было известно… А если он имел в виду именно анонимное письмо, полученное Михаилом накануне процесса? Возможно ли, что это письмо написал он сам? Если обвинения Стратиевой были основательны, все это выглядело вполне логично. Анонимным письмом он мог добиться двойного успеха — сломить гордость Михаила и разлучить меня с его женой…
Я вздрогнул. В машине я вспотел, а здесь, под высокими густыми деревьями, потянуло настоящим холодом. Неужели я поддаюсь мнению Стратиевой? Ерунда, она говорила вообще, не имея в виду ничего конкретного, движимая злобой и подозрительностью…
Я засмотрелся на свою машину, оставленную внизу на дороге. Недавно, за рулем, мне пришла в голову причудливая идея — разыскать в городе Нору и Михаила. А теперь я почувствовал, что не могу этого сделать…
Я спустился вниз, на шоссе, развернул машину и быстро тронулся, испытывая чувство облегчения.
19
До конца недели я занимался своей пьесой.
В сущности, я набрался смелости перечитать ее, лишь вернувшись после бесцельного путешествия к "Белым березам". Результат оказался плачевным! Я слишком увлекся сатирическим описанием интеллектуальной несостоятельности главного героя и его семьи, некоторые сцены в больнице и туристическом агентстве звучали сухо и неубедительно, молодая пара из Софии, проводящая анкетирование, выглядела абсолютно схематической. Вообще все, что я сделал до сих пор, не годилось ни к черту. Опыт подсказывал мне, что я — на ошибочном пути…
Я долго лежал на твердой широкой кровати, уставившись в потемневшие потолочные балки. Пьеса, конечно, получится, но для этого мне придется основательно ее переработать, причем так, как мне уже давненько не приходилось… В чем же причина моей неудачи — в небрежности, незнании жизненного материала или творческом срыве?
По поводу моей предыдущей работы в стане критиков раздались робкие высказывания о том, что налицо — снижение уровня, первые, но отнюдь не безобидные признаки повторения. Я обязан был любой ценой парировать эти неприятные, хотя и деликатные нападки, доказав новой пьесой свои драматургические способности. А этого как раз и не произошло!
Я не был склонен предаваться бесплодному отчаянью, поэтому вскоре мне надоело ломать голову над причиной своего неуспеха, и я с удовольствием стал размышлять о киносценарии. Он был написан мной на одном дыхании, фильм просто родился в моем воображении, как мифическая богиня возникает из морской пены. И не важно, что мне была незнакома пресловутая киноспецифика, которой режиссеры и сценаристы пугали писателей-дебютантов в кино! Это не помешало мне создать сценарий, о котором Иванчев сказал, что на месте Рашкова он использовал бы его почти полностью как основу для будущего фильма! Сейчас, прочитав сценарий Докумова, я лишний раз убедился в этом…
Не следовало ли действительно всерьез задуматься об обновлении своего творчества, о смене жанра? Может быть, Мари-Женевьев была права, настаивая на прекращении постоянной халтуры для театра и моем возвращении к беллетристике? Я вспомнил о своей давно вынашиваемой мечте написать большой роман о любви. А теперь жизнь сама подталкивала меня к старому замыслу! В последние дни я много думал о Норе, а ведь я всегда, еще с самого начала, считал, что если я когда и займусь этим романом, главным источником вдохновения станет она и наша короткая, но такая глубокая связь! Но если я действительно любил ее так сильно, почему с такой легкостью пожертвовал ею? И что, в сущности, повлияло на меня — суд или общее состояние страха и предосторожности, царившие в то время?
И существовал ли в действительности тот странный мартовский ранний вечер или он — порождение моей фантазии?
Все было перевернуто вверх дном. Перед шкафчиками и буфетом лежали груды разбросанных вещей, подушки с кресел — сброшены на пол, полки с книгами напоминали беззубые челюсти, в которых лишь кое-где торчали редкие зубы.
Я окинул взглядом эту печальную картину и посмотрел на Нору. Она стояла, прижавшись к стене, как испуганный ребенок. Ее малиновый халат распахнулся, обнажая часть белоснежной груди. Тяжелая прядь, выбившаяся из блестящих, забранных в узел, волос, крылом спадала на плечо.
— Это было ужасно! — прошептала она, медленно шатнувшись мне навстречу…
Я обнял ее, осыпая лицо поцелуями. Мой затуманенный взгляд шарил по полу. Подушки и книги, валявшиеся вокруг, действовали на меня как-то особенно. Никогда еще я не желал ее так сильно, как в эту минуту, может быть, потому что чувствовал, что и она испытывает то же самое. Я подхватил ее на руки и положил на ворох одежды. Нора, крепко зажмурившись, прижималась ко мне все сильней и отчаянней, будто стремясь спрятаться от всего мира, от вещей, от самой себя…