Я лег на траву и вперил взгляд в далекую дымку на западе, где сумрак гор сливался с первыми тенями наступающего летнего вечера, придавая пейзажу какую-то особую расплывчатость и овевая все кроткой печалью…
Царила полная тишина, лишь невидимые насекомые сновали вокруг, жужжа еле слышно и оттеняя еще больше благодатный покой. Я лежал на спине, глядя на пушистые облака над головой. Не помню, когда в последний раз я с таким удовольствием раскрывался навстречу объятьям природы, освободившись от забот и суеты, просветленный и примирившийся. К чему были все испепеляющие страсти и порывы, отчаянная погоня за призрачными успехами, муки и сладостные призывы славы? В силах ли все эти пустые иллюзии превзойти простую гармонию естества? Эти мысли доставляли мне удовольствие, хотя где-то уголком здравомыслящей, рациональной части своего сознания я понимал, что поддался этому настроению из малодушия, из подленького мелкого желания откупиться преклонением перед вечностью от всего, что ожидало меня там, внизу, в кипящем котле большого города, на суровой арене безжалостных житейских схваток. И все же мне было приятно чувствовать себя вдали и в безопасности от дурного глаза, как ребенку, сбежавшему от гостей и забившемуся в темную, теплую кладовку…
Вечером я вернулся обратно, надеясь застать на месте моих коллег, понявших по моему отсутствию, как раздражает меня некорректность такого рода, но оказалось, что и сегодня они тоже не приехали. Правда, жена управляющего сообщила мне, что мне все же звонили из Софии.
На следующий день утром рано позвонил Рашков.
— Ну здравствуй, товарищ писатель! — с ленцой и чуть заметным вызовом протянул он. — Как дела, чем занимаешься?
— Благодарю, я в порядке! — сухо ответил я. — А ты?
Он перешел со мной на "ты" со второй нашей встречи, и я, придерживаясь своего неизменного принципа отвечать людям тем же, не остался у него в долгу.
— Счастливчик ты, Венедиков! — продолжал Рашков. — Дураки изнывают здесь от жары, прямо мозги у них плавятся, а он, хитряга, ловит кайф в горах, удит себе рыбку, а, может, и любовь закрутил по холодку!
— Что, что? — заикаясь, выдавил из себя я, искренне пораженный его нахальством. — Тебе не кажется, что прежде всего тебе следует объяснить, почему вы до сих пор не приехали, вы ведь должны были быть здесь еще в пятницу?
— Должны были, но… кошка дорогу перебежала, — чуть мягче заговорил он. — Не думаю, что ты по нам убиваешься… Слушай, мы не приедем в Смолян, можешь возвращаться.
— Как не приедете!.. Почему?
— Потому что это беспредметно. Мои попытки улепить из двух ваших великих произведений одно окавались бесплодными. Не вышло… Вы с маэстро Докумовым уникальные авторы.
— Ты в этом уверен? — тупо спросил я, лишь бы сказать что-нибудь.
— Абсолютно! Столько времени бьюсь головой об стену! Не выходит. Чего я только ни делал, что ни придумывал, исписал горы бумаги — нет и нет!.. Так что можешь собирать чемоданы…
Я сжал губы, охваченный возмущением. Что это значило? И как посмел этот тип так бесцеремонно морочить мне голову?
— Иванчев в курсе? — спросил я после продолжительного молчания.
— Он в командировке. Пришлось срочно выехать в Будапешт, сегодня вечером вернется.
— Ты мог бы мне намекнуть, что твой приезд — дело еще не решенное, чтобы я зря не мотался туда-сюда, — сказал я глухо и враждебно.
— Что-о? — повысил голос Рашков. — Намекнуть, говоришь? Я что, заставлял тебя выезжать раньше времени?
Меня снова на миг разъярила его наглость, но затем я подумал, что жалеть не о чем. Я ничего не потерял, приехав сюда.
— Ну и что теперь? Что будем делать?
Рашков засопел мне прямо в ухо — связь была отличной, мне казалось, что он сидит совсем рядом.
— Теперь — как Бог на душу положит!.. Думаю вынести этот вопрос на обсуждение совета — пусть он решает!
Я ошарашенно захлопал глазами. До сих пор об этом не было и речи — Иванчев собирался предложить для обсуждения лишь окончательный вариант.
— Может быть, это лучший вариант, — сказал я спокойно, даже с некоторым безразличием. — Я не возражаю… Когда соберется совет?
— Еще не знаю, — ответил Рашков, как мне показалось, чуть дрогнувшим голосом. — Завтра я поставлю в известность начальство и оно назначит дату…
— Значит, я могу остаться еще на два-три дня? Здесь действительно чудесно. Я с толком поработал, поездил вокруг. Так что нет худа без добра! Впрочем, это относится и к твоему известию. Может, так и лучше.
— Дай-то Бог! — пробормотал он, скиснув, и, выдавив из себя "чао", положил трубку.
21
Сразу же после разговора я выехал в Софию. Я был уверен, что выйду победителем в состязании с Докумовым, но особой радости от этого не испытывал, не желая зла молодому сценаристу. Несмотря на отсутствие опыта в кинодраматургии, я понимал, что идеальное разрешение — в отборе наиболее удачных элементов обоих сценариев, что, по моему разумению, было вполне осуществимо, вопреки утверждениям Рашкова.
В понедельник утром секретарша Иванчева сообщила мне, что худсовет назначен на среду, в три часа дня.
В тот же вечер мы встретились с Даво. Он спросил меня о сценарии, я ответил, что обсуждение — послезавтра, совместно со сценарием Докумова. Даво многозначительно прищурил один глаз.
— Нужно узнать, кто из членов худсовета сейчас в городе. Раз будут обсуждать оба сценария — им не избежать предварительной обработки.
— Меня это не интересует! — отрезал я. — Запрещаю тебе совать свой нос в это дело, ты меня слышишь? Если до меня дойдет, что ты с кем-нибудь говорил на эту тему — пеняй на себя!
— Ладно, ладно, знаю, что ты неподкупен и что твой сценарий — гениален! Но все-таки советую тебе быть поосторожней. До меня дошли слухи о кое-каких заявлениях твоего молодого… соавтора, которые меня несколько озадачили.
— Какие слухи? — вздрогнул я.
— Он хвастался в своей компании, что студия надеется именно на него, чтобы спасти ситуацию с… Владайским восстанием, сценарий, не удавшийся бай Миладину. Не знаю, правда ли это, может быть, он был просто пьян.
— Он не пьет, — машинально ответил я, вспомнив конец нашего разговора после встречи у Иванчева, а затем сменил тему, охваченный неприятным, тягостным предчувствием.
Несмотря на то, что летний сезон был в разгаре, в обширном кабинете генерального директора собралось с десяток членов худсовета, с большинством из которых я был знаком.
В числе присутствующих были и консультанты фильма — генерал и румяная женщина с удлиненным лицом.
— Этой бабе палец в рот не клади, — заметил молодой кинокритик, сидевший рядом со мной. — На прошлом худсовете разнесла сценарий бай Миладина в пух и прах.
Время подходило к трем, а я не видел Докумова. Когда я высказал эту мысль вслух молодому критику, он удивленно взглянул на меня.
— Ты что, не знаешь, разве тебе не сказали? В последний момент решили обсуждать сегодня только твой сценарий, а завтра — Докумова.
— Почему? — поморщился я, застигнутый врасплох этой неожиданной новостью.
— Вероятно, хотят избежать противопоставления и вообще… чтобы вы не чувствовали себя, как на конкурсе.
Подумав, я счел это разумным. Интересно, кому пришла в голову эта мысль?
В комнату, друг за другом, вошли Иванчев и Рашков. Режиссер, увидев меня, вежливо кивнул, но сел от меня подальше. Иванчев подошел, дружески сжал мое плечо и склонился к моему уху:
— Все в порядке! Они не смогли найти тебя вовремя, чтобы сообщить, что мы решили обсудить ваши сценарии порознь. Так лучше для вас обоих.
Первым делом Иванчев напомнил о весьма сложном положении, в котором оказалась студия после предыдущего обсуждения, и изложил присутствующим причины, обусловившие необходимость заключения двух новых договоров. Затем кратко, но ясно и недвусмысленно изложил достоинства моего сценария, назвав его создание и работу Докумова "настоящим подвигом", имея в виду сжатые сроки, и заявил, что, независимо от замечаний по одному и другому сценарию, руководство уже спокойно за будущее фильма.
Я с нетерпением и легким беспокойством ожидал мнения консультантов. Генерал был краток, оправдавшись ограниченным временем и служебной занятостью. Но все же у него создалось впечатление, что в обоих сценариях нет серьезных просчетов в описании военной специфики и терминологии того времени. Когда же ему напомнили, что сегодня обсуждается лишь мое произведение, он запнулся, углубился в свои заметки и после длительной паузы объяснил, поглядывая, кто знает, почему на Рашкова:
— В таком случае могу сказать, что товарищу Венедикову лучше удалось описание, так сказать, верхушки — генералитета и царского двора, солдатским массам он уделил меньше внимания. Другой автор — наоборот. Следовательно, оба сценария дополняют друг друга и при их удачной стыковке…
Иванчев поблагодарил его и дал слово историчке.
Она явно была из тех подкованных и честолюбивых узких специалистов, с которыми особо не поспоришь. Все время, пока она говорила, с лица ее не сходило какое-то плаксивое, обиженное выражение, будто она заранее знала, что мы не примем ее доводов и предложений, но чувствовала себя обязанной изложить их и вообще нести тяжелый крест непонимаемого, даже проклинаемого сухаря-ученого.
Ее основное возражение против моего сценария касалось подхода к описанию придворного круга и военачальников, точнее — нескольких диалогов между одним полковником, князем Борисом и самым близким другом военного министра, в которые я попытался внести нотку политического здравомыслия.
— Если товарищ Венедиков очистит свое произведение от некоторых увлечений объективистикой и откажется от чрезмерно пространных сцен в лагере верхов, а за счет этого усилит линию народа и солдатских масс и, особенно, роль партии в этих событиях, сценарий можно будет использовать! — авторитетно подытожила консультант, собирая огромную гору листов и записных книжек, рассыпанных перед ней на столике.