— Наверное, ваш фильм будет кишеть отрицательными героями, современными злодеями, негодяями и им подобными, мешающими вашему герою проявить себя и показать, на что он способен, — довольно грубо прервал ее я. — Могу себе представить, как вы упиваетесь мыслью о собственной смелости. А по сути дела…
И тут на меня вновь напал проклятый кашель. Черт бы побрал этот коньяк: стоило мне согреться, и сразу же давал о себе знать бронхит.
Мари принесла воды, сочувственно заглядывая мне в глаза.
— До каких пор ты будешь мучиться, как грешный дьявол? — присела она вновь рядом со мной, когда кашель несколько поутих. — Почему, наконец, не сделаешь над собой усилие и не бросишь курить?
Я шумно шмыгал носом и тяжело дышал, вытирая покрытое каплями пота лицо. Наконец, сумел выдавить в смущении и ярости, как всегда после подобного приступа в ее присутствии:
— Прости!
— Ты действительно должен серьезно задуматься, — встревоженно продолжала она. — Это начало эмфиземы. Если ты не примешь меры, она превратит тебя в инвалида. К тому же ты совсем не бываешь на воздухе.
Ее слова резанули, как ножом, по моим обнаженным нервам. Разумеется, она была права, мне давно было пора завязать с курением, но я не выносил жалости, а тем более — советов.
— А ты только выиграешь, если откажешься от этого фильма! — парировал я с неожиданной жестокостью.
Она изумленно взглянула на меня.
— Ты шутишь?
— Ничуть. Зачем тебе связываться с этим снобистским фильмом, особенно после такого удачного дебюта и несомненного признания. Ведь твоя первая выставка действительно прошла успешно!
Мари-Женевьев неловко ткнулась губами в пузатый бокал.
— Мы отнюдь не собираемся делать снобистский фильм. Ты с самого начала относишься к нему с каким-то необъяснимым предубеждением.
— Ты все же подумай! — заявил я мрачно. — Может, твоя работа художника-постановщика и выйдет толковой, но если из фильма получится г… на палочке, не жди, что тебя погладят по головке.
Она молчала, глядя в сторону, и я почувствовал, что переборщил.
И, опрокинув в рот остатки коньяка, привлек ее к себе, сунув руку в вырез платья. Она попыталась отстраниться, но я лишь крепче сжал объятия и, поглаживая ее большие крупные соски, продолжал тем же серьезным и назидательным тоном:
— Не относись к моим словам легкомысленно! Мне совсем не безразлично, что из тебя получится — какой художник и какой гражданин.
Мне, конечно, было до лампочки дальнейшее развитие Мари-Женевьев и как художника, и — особенно — как гражданина! Я нес всю эту ахинею лишь бы не молчать, ну еще и потому, что почувствовал, что уже могу рассчитывать на кое-какой успех, хоть и завоеванный столь необычным способом.
Мари учащенно задышала и шепнула, прижимаясь ко мне:
— Не волнуйся, тебе не придется за меня краснеть…
Позже, когда мы лежали рядышком в темноте, она нежно провела рукой по моей груди.
— Тебе не кажется, что ты несправедлив к молодежи?
Я молчал, блаженно расслабившись и гордясь собой. Может быть, действительно не стоило проявлять такую взыскательность… Я испытывал прилив великодушия.
— Действительно, переборщил, прости!
— Прощаю! — счастливо кивнула она, затем сладко зевнула, устроилась поудобней у меня на груди и тихонько засопела.
По черепице равномерно и усыпляюще барабанили дождевые капли.
4
Дождь лил, не переставая, два дня, и мне так и не удалось выбраться на рыбалку.
Я провел это время дома, предаваясь приятной неге. Читал газеты и журналы, смотрел телевизор, перелистал свои наброски к следующей пьесе.
Я был доволен собой — смена жанра и обстановки, действительно, в общих чертах отразилась на мне благотворно…
В начале весны меня охватило какое-то странное состояние отупелого равновесия и покоя, граничавших со скукой и бессмысленным сибаритством. Дни скользили по накатанным рельсам, я мог предсказать ход событий на недели вперед, радости выпадали редко, творческих праздников не было вовсе. И в мою любовь к Мари-Женевьев, и в работу над новой пьесой вкрадчиво вползала рутина… И именно в этот момент на меня свалился неожиданный заказ кинематографии…
Как только я подписал договор, все изменилось как по мановению волшебной палочки. Перед отъездом в Хисар я запасся последними новинками мемуарной и документальной прозы о владайских событиях, перечитал, разумеется, и собственную пьесу. И почувствовал в ней своеобразный нерв, нашел два-три сочных образа. Встретился и с последними оставшимися в живых участниками бунта, провел длинный разговор с одним моим приятелем — историком, специалистом по той эпохе. И все эти старые и новые источники дали толчок творческому процессу — творческой ферментации. Наверное, истерзанное бесплодными усилиями над моей последней пьесой, воображение понеслось на буйных конях раскрепощенности, в голове копились замыслы будущего сценария, диалоги и столкновения между все еще неоформившимися образами героев постоянно занимали мои мысли и чувства. И, несмотря на то, что мне довелось лишь один-единственный раз заниматься кинодраматургией, вскоре я проснулся в твердой уверенности, что могу приступить к созданию сценария, — первые эпизоды уже выстраивались в логическую цепочку…
Я выстроил свое произведение по принципу контраста, на тех непересекающихся параллельных линиях, чье сложное чередование рождало и напряжение, и идею каждого произведения. Для описания управляющей верхушки использовал богатый материал, заложенный в основу той, старой, пьесы, а остальных героев — солдат и их вожаков — создал заново, по ходу сценария… И в итоге, прочтя объемистую рукопись, остался доволен. Получался убедительный рассказ — был здесь и драматизм, и психологическая плотность образов. Вообще-то, несмотря на обширность и эпичность описываемых событий, я постарался решить главные проблемы в более личностном, философском и камерном ключе. Не существовало никаких предварительных договоренностей ни с режиссером, ни с Иванчевым, который должен был быть редактором сценария, но я предположил, что коль скоро Рашков вспомнил о моем существовании и о моей пьесе, то, вероятнее всего, от меня ожидали именно такого подхода к развитию этой темы…
Я улыбнулся неожиданной мысли и почти воочию увидел его вышагивающим в накуренном кабинете в элегантных туфлях-плетенках.
— Может быть, Венедиков хотел бы услышать твои соображения о фильме — каким ты его видишь, в каком ключе думаешь его решать, — ввернул тогда Иванчев.
Рашков шмыгнул носом, искривив губы в саркастической усмешке.
— В каком ключе, говоришь? Эх, мать его за ногу, что вы прилипли к этому слову, с ним ложитесь, с ним и встаете… Особенно руководящие работники!
Я наблюдал за ним с благосклонной улыбкой, и Иванчев почувствовал мое расположение.
— Ну ладно, будет тебе петушиться! Нужно же все-таки сказать, каким ты представляешь себе будущий фильм и его именно ждешь. Ты ведь режиссер, правда?
— Совершенно верно. Режиссер — а не сценарист! — отрезал тот. — Мы имеем дело с писателем, автором стольких пьес, не хватало, чтобы я поучал его, что и как ему делать!
Бесцеремонность этого вспыльчивого сухаря положительно мне нравилась! О нем ходили самые противоречивые слухи, но, вполне возможно, все дело в том, что люди не любят, когда им режут правду-матку в глаза… "На вашем месте он вообще не задавался бы подобными вопросами!"… — вспомнил я его мнение о бай Миладине… А что, если он был прав?..
Вечером ко мне зашел Даво. Я все еще слегка злился на него из-за последней партии в покер, когда они с доктором Астарджиевым обобрали меня до стотинки.
— Как жизнь, Венедиков? — окинул он комнату привычным взглядом. — Что-то тебя не видно последнее время.
— Я обедаю дома.
Даво многозначительно напыжился, и я понял, что он готовится сообщить мне приятную новость. Его к круглые глаза и чуть выступающая вперед нижняя губа выдавали подготовку к важному сообщению. Фигура моего приятеля отличалась одной характерной особенностью — весьма объемная грудная клетка казалась непрочно прикрепленной к остальной части тела, слегка покачивалась при ходьбе, и походка его напоминала утиную.
Он подошел к моему письменному столу, скользнул мрачным взглядом по зачехленной пишущей машинке и вытянул сигарету из моей пачки.
— На ближайшие два дня я подготовил тебе довольно интересную программу…
Увидел какой-то номер Синего бюллетеня[5] Союза писателей и уткнулся в него носом, словно мгновенно забыв о цели своего визита.
— Какую программу?.. Выражайся яснее, дубина!
Даво не обиделся — между нами давно установился подобный обмен репликами.
— Сейчас объясню! — швырнул он бюллетень. — Во-первых, мы с доктором готовы предоставить тебе возможность отыграться завтра в четырнадцать ноль-ноль!.. Послезавтра в семнадцать ноль-ноль тебе надлежит быть в полной готовности: нас пригласили на выпивон с танцами.
— Ты совсем оборзел!
— Слушай, с тобой хочет познакомиться одна милая и симпатичная особа. Она посмотрела твою пьесу, и ей очень понравилось. Считает, что человек, написавший такое произведение, сможет ее понять.
— А что, другие ее не понимают?
— Похоже.
— Ага… А не пошел бы ты…?
Даво шмыгнул носом и застегнул свой потертый замшевый пиджак.
— Хорошо, вольному воля!.. А, может быть, ты с возрастом становишься мазохистом и предпочитаешь неприятные новости?
Я взглянул на него в недоумении.
— Пожалуйста, мы располагаем и такими!.. Миладин Кондов вернулся из-за границы и выразил горячее желание работать над сценарием.
— А ты откуда знаешь?
— Услышал сегодня в клубе. Он все обдумал и счел некоторые замечания худсовета резонными… Говорил я тебе не лезть в это дело, но ты меня не послушал! — убежденно закончил Даво.
Что верно, то верно. С самого начала он был против моего договора с киностудией… "Не в свои сани не садись…", "Не все то золото, что блестит!.." — прибегая к народной мудрости, мой старый друг пытался отговорить меня от этого соблазнительного предложения. Но я, разумеется, не поддался на уговоры — иногда он исходит из глупых и суеверных предпосылок: нельзя искушать судьбу и зариться на слишком крупные гонорары, человек не должен зарываться.