авно чувствую, вы не думайте. – (Улыбка Зое.) – Такие, как я, понимают иногда больше, чем вы представляете. Я подумала: сам он не мог, у него рук нет, смешно предположить. Посторонний ко мне не войдет. Значит, она. А она не станет же делать без смысла? Правильно? А если такой девушке в больницу понадобились мужские брюки, значит, надо к вечеру позаботиться о вине, пока магазин не закрыт, ей самой, может, некогда. Логично? А?
– Н-да, – вынужден был криво подтвердить Богатырев, хотя, в отличие от Зои, не мог оценить действительного великолепия этой логики. Про штаны и манекен он просто ничего не понял.
– Какое облегчение, что я не ошиблась, и вот вы пришли! Но что же мы сидим? Открывайте, пожалуйста. Это, представьте себе, токай, настоящий венгерский, чего только не завезут в нашу дыру. Чая два месяца нет, а токай пожалуйста… Ну, за вас… за здоровье… за знакомство, – княжна сдержанно коснулась губами края бокала. – У нее ведь никого нет. Кто бы, кроме меня, позаботился?.. Можете закурить, если хотите. Вы курите?
– Курил когда-то. – Похлопал себя по карманам чужих брюк.
– Бросили?
– Не полагалось. Режим.
– Режим это правильно, – с уважением проскрипела княжна. Зое непривычна и непонятна была уважительная даже какая-то робость ее тона. – Да вы не ищите, вот, у меня есть.
– Брюки не мои, – с усмешкой пояснил Игорь суету своего движения. Веселья не получалось, вместо него наваливалась усталость и пустота; вино ничего нового не добавило – что теперь дальше? Роксана Викентьевна дождалась, пока он поднесет ей свечу.
– Наряда своего не смущайтесь, – по-своему растолковала она его слова. – Я сужу о людях не по одежде. Сама в чем только не хаживала. Вот она босиком ходит как на каблучках тридцать второго размера, а на каблучках у нее походка босой девушки. C’est beacoup dire[1]. У меня была такая же. Да, трудно поверить. Но я вам покажу фотографии. Личико, талия, голосок. Что нас соединяет в одного человека? У меня дочь могла бы уже быть в таком возрасте. – Поднесла к глазу далекий от свежести платок. – Я младенца своего запоздалого подбросила в воспитательный дом… да, да, милочка, я про это вам еще не рассказывала. Куда же ей было со мной, так лучше. Но грех, что говорить, не замолишь. – Поискала, обернувшись, глазами иконку, но та была заслонена зеркалом, и княжна вполоборота перекрестилась на собственное отражение, настолько плохого качества, что его можно было не считать препятствием взгляду. – Но что я все болтаю, болтаю. Выпейте, может, еще? Мне больше не надо… А вы, пардон, чем занимаетесь? То есть по-нынешнему, какая у вас специальность?
– Борьба, – сказал он и почувствовал, что это нуждается в пояснении. – Я борьбой занимаюсь.
– А… Господи! Простите глупость мою, это в каком смысле?
– В разном. – Он сам не понимал, зачем ввязывается в такое объяснение, где был лишен возможности пользоваться привычным языком, который один давал всему точное название; но уже потянуло. Налил и выпил бокал одним залпом. – Вот, за бабу… приблизительно говоря… за женщину пробовал бороться…
– А, – сказала княжна с облегчением; но, казалось, ее смутил этот залпом выпитый бокал. – Что ж, ваше дело бороться, наше выбирать. Женщина ведь отвечает, что выйдет, оттого и разборчивость.
– По правде сказать, не так уж она мне была и нужна. Я ж ее знаю… – подыскивать слова было все равно что выковыривать из навоза пристойного вида зерна, от этого рождался какой-то другой смысл. – Самолюбие зацепило. Мы вроде расстались без обещаний, в Москву я ее не звал. Но прилетел сюда на аэродром, думаю: дай все-таки позвоню…
Нечаянное вмешательство прервало разговор: с манекена соскользнуло полотнище, открыв снизу пустоту, уподоблявшую его инвалидному обрубку, пустоту, более непристойную, чем нагота, и не было рук, чтоб прикрыться. Роксана Викентьевна подалась было на помощь, но только махнула рукой: дескать, пусть так, поздно теперь скрывать.
– Он у меня такой… Пардон… Я не совсем поняла. Кому вы, говорите, звонили?
– Да, тут одной… была у меня. И вдруг узнаю: замуж выходит. Даже не в этом дело, главное – за кого. Выбирают! О, тут она выбрала! Приз для победителя. Я же их всех как облупленных знаю. Я сам здешний, из зареченской когда-то шпаны. Только вырвался повыше.
– Вы меня ужасно запутали, – жалобно сказала княжна, приложив два пальца к вискам. – А брюки зачем?
– Брюки я вон у нее попросил на сегодня. – Игорь поморщился непониманию. Зачем он все же пустился в эти объяснения? – не для старухи, конечно, и не для этой, не поймешь, кем ее и считать, которая сидела, откинувшись на спинку стула, с полуприкрытыми припухшими веками. Взял бутылку, налил себе еще, выпил. – Или это ваши? – уразумел наконец.
– Нет, его, – показала старуха, морщась болезненно. Манекен чуть наклонился, подтверждая, и даже как будто кивнул, хотя головы у него все-таки не было. Свечи в тусклом подсвечнике собирали вокруг себя искривленный круг. В каждой из створок отражались, утраиваясь, скатерть, бутылка, бокалы, сардины, осоловевшие в масле. – Слушайте, – догадалась вдруг Роксана Викентьевна. – Давайте я лучше моей монопольки поставлю. Больше толку, и голове проще.
Кот, сидевший за ее плечом, вцепился покрепче в спинку стула, чтобы удержать равновесие. Боксер судорожно выставил кулаки в толстых перчатках, не зная, от кого защищаться – противник был невидим, лишь иностранная надпись над головой. Стекла, кривясь, возвращали взгляд, не пропускали дальше себя, уводили сидевших за столом в мутный полумрак, как второстепенных двойников, которым вынесли на кухню.
– Это и я с вами, – сказала, повеселев, старуха. Оглянулась на Зою: та, казалось, вздремнула сидя. – Ну, тихонько. Господи, как вы меня запутали! А я-то думала! Уже решила: опять начинается.
– До меня самого только сегодня дошло, – мотнул головой Игорь. – Только сегодня сцепилось. Звонил я ей одной, так? Откуда же эти узнали, что я иду? Случайно, что ли, увидели? Подстерегли. Я же их знаю всех, и этого особенно. Сволочь денежная. У них со мной свои счеты. И зависть своя. Прописка в Москве, заграница, шмотки. И все такое.
– Шмотки – значит, вещи, – зачем-то перевела Роксана Викентьевна для дремавшей Зои.
– Борец, мать твою! Мастер! А мы тебя без мастерства, без правил, по-простому!
– А у вас… то есть, как вы говорите… в борьбе – есть правила? – встрепенулась старуха.
– В каком смысле? Конечно, есть.
– Но деньги, вы говорите, с собой взяли?
– При чем тут деньги? Взял. Не специально. Были с собой.
– Много?
– Две сотни.
– Да, это по нынешним временам не сумма.
– При чем тут сумма? Говорю же, не специально. Надо бы, мог больше.
– Нет, с вами, правда, умом тронешься. Ну, как вам моя монополька? Из стакана-то лучше, а? Бокалы эти я для нее. Они тоже мои, только бывшие. И подсвечник. У меня все забрали. А теперь я реквизирую. Я нынешний пролетариат, у меня право. Иную рожу обокрасть – только зачтется.
Говоря это, Роксана Викентьевна передала на вилке сардину коту, все еще сидевшему за ее плечом на спинке стула. Что-то в ее движении или словах ему не понравилось, он лапой дал старухе легкую пощечину и перескочил на плечо манекена. Манекен пошатнулся, но устоял.
– Недоволен, – усмехнулась княжна черным ртом. – Сам-то, конечно, безгрешен, потому что кастрирован. И умен зато больше иных. Кусок берет лапой. – Она оглянулась на манекен, как будто ища примирения. – Этому тоже хорошо, он без головы. Каждый устраивается как может. Вам, беднягам, бороться надо. А знаете, по радио передавали, кастрированные дольше живут. Я теперь только по радио ума набираюсь, читать мне врачи запретили, даже очки носить. Передача «спрашивай – отвечаем». Что такое, спрашивают, горе луковое? Отвечаю: горе луковое – это точно такое же горе, как горе хлебное. А хлебное горе я и без них знаю. Между прочим, скажу вам, побираться или воровать только вначале трудно. А перейдешь черту – все соскребет: образование, гордость. Оскорбить тебя не могут, подадут, не подадут, побьют, прогонят – ты выше. И главное, мысль тебе уже известна.
– Какая мысль? – мотнул головой борец.
– О! Так вам сразу скажи! Мысль – что можно ничего не бояться. Помнишь правила или не удержалась – все равно ключик найдется. Я ведь тоже была… сейчас фотографии покажу. Да без фотографий, на нее посмотрите. Что нас связывает в одного человека? – повторила она недоуменный вопрос. – Изящество, трепет, каблучки тридцать второго размера – и вот непотребную бабу? Жизнь. Это она и есть. Вот как оглушит вас по башке как следует, я вам, может, скажу. Или вы созрели уже? Ладно, ради нее. Она вас пожалела, и я пожалеть могу. Только никому не выдайте.
– Слово чести, – сказал Богатырев.
– О господи, – поморщилась старуха, – в каждом слове мужик и хам. Как я могла подумать? Мужик и хам. Ладно, хоть и выдавайте, все равно не поймут. Вот… – Она тяжело нагнулась куда-то под стол, взглядом, однако, следя поверх скатерти, чтобы за ней не подсмотрели, извлекла тяжелую гроздь ключей, разных размеров и форм. – Это, конечно, не все. Понятно?
– Нет, – честно признался борец. – Зачем они вам?
– А там посмотрим, – указала Роксана Викентьевна желтым от курения пальцем на потолок. – Мне ведь по делам моим туда не попасть. Да и другим, думаю, не очень. Кроме Аполлона. Но другие будут стоять у ворот запертых, дожидаться допроса. Имя, отчество, как жили, чем грешили до такого-то года? Пока этот, с ключами, пустит. А я, глядишь, сама обойдусь. Никому и представляться не буду. Поняли?
– Нет.
– Да вот же их сколько, – потрясла перед непонятливым княжна. – И еще есть. Уже повторяться стали, не без конца же придумывать. Авось подойдет какой…
Глаза в темных круглых обводах придавали старухе вид нерусской сумеречной птицы. До Богатырева наконец дошло, он засмеялся. Непристойно, неудержимо, все сильней. Роксана Викентьевна ничуть не обиделась, наоборот, присоединилась сама.