Бонев чувствовал, что реагирует не так, как следовало бы, но сказал:
— Это что, персональная критика невзирая на лица?
— А тебе неприятно? — ответил вопросом Дженев.
Бонев уже не мог сдержаться.
— Вот что, — твердо сказал он. — Нечего наступать на больную мозоль. Я сам знаю, как мне быть и что делать.
— Тогда заседай в президиумах и избегай разговоров, которые тебе не по вкусу, — холодно ответил Дженев.
В молчании подошли они к нижней площади и остановились посреди тротуара, не решаясь ни проститься, ни возобновить разговор. Выручила привычка: обменявшись несколькими фразами о работе, о неотложных делах — Бонев всячески остерегался поучающего тона, — они разошлись. С тех пор они не встречались один на один и держались так, будто словесной перестрелки у фабричной ограды никогда не было…
Дженев снял руку с телефона. Когда-то Бонев именно в это же время пригласил его на первую беседу, Зачем же он понадобился сейчас, когда между ними все давно уже ясно?
19
Кабинет первого секретаря был отделан высокими панелями под дуб. Добротные, из хорошего материала, панели эти были, однако, чрезмерно светлого тона и придавали не только кабинету, но и его хозяину вид не слишком серьезный, хотя это не соответствовало действительности. За годы работы здесь Бонев зарекомендовал себя человеком уравновешенным, серьезным, трезво мыслящим. Никто, и Дженев в том числе, не помнил случая, чтобы Первый занимался, допустим, самовосхвалением или обошел стороной промахи и упущения, имевшие место в работе окружного комитета. Это производило хорошее впечатление. Иногда Дженеву казалось, что, пускаясь в самокритику, Бонев хитрит, заранее рассчитывая на такой эффект. Однако это не меняло дела.
Стоил вошел в кабинет, все еще гадая, как себя вести: быть предельно откровенным или вообще умолчать о своих заботах.
У Бонева сидел Хранов, они о чем-то разговаривали. Увидев Хранова, Стоил предположил, что его вызвали из-за ссоры с Караджовым. Мог бы предупредить, с досадой Думал он, пока Бонев пожимал ему руку. И решил вести разговор со всей прямотой.
Однако вскоре выяснилось, что встреча — сугубо делового характера. На другой день Боневу предстояло лететь в столицу для очередного согласования капитальных вложений, значительная часть которых предназначалась для модернизации завода. Дженев помнил не один вариант планов модернизации и не испытывал особой радости при мысли, что ему предстоит снова толочь воду в ступе. Каково же было его удивление, когда между прочим выяснилось, что дней двадцать назад произошли важные перемены, что теперь заводу отпущены большие средства и что новый вариант плана подробно обсуждался с Караджовым.
— Я просил Караджу ввести тебя в курс дела, — сказал Бонев. — Нам хотелось знать и твое мнение. Но ты что-то отмалчиваешься.
Стоил недоуменно посмотрел на них и ответил, что впервые слышит о новом варианте.
По лицу Бонева было видно, что он не знает об их отношениях с Караджовым. Хранов молчал, опустив седую голову. Надо было как-то объяснить создавшуюся ситуацию. Стоила мучили сомнения: после того, как им так грубо пренебрегли, он и за час не выговорится — надо, видно, распускать чулок до конца. А время еще не пришло.
Кроме того, Дженев не любил жаловаться, не любил вызывать сочувствие — качество довольно редкое в наши дни. Он сказал, что, видимо, произошло недоразумение: поездка за границу — дело хлопотное, и, собираясь в дорогу, Караджов мог забыть о каких-то вещах. Убеждая Бонева, он взглянул на Хранова — тот согласно кивал, — и недоразумение вроде бы уладилось. Они занялись рассмотрением последнего варианта плана. Бонев давал пояснения и время от времени записывал замечания Дженева. Хранов слушал по-прежнему молча. Когда дошли до намечаемых показателей производительности, Стоил вынул из кармана маленький блокнотик, надел очки и зачитал несколько цифр.
— Иначе нам не избавиться от чрезмерного брака, который нас губит, — заявил он.
Его слова произвели впечатление.
— Как это понимать — чрезмерный брак? — спросил Бонев. — Что значит чрезмерный?
— Явный и скрытый брак — вот что это значит. Брак, достигающий четырнадцати процентов.
Бонев даже отшатнулся, услышав это, и вопросительно поглядел на Хранова.
— Стоил, ты часом не ошибаешься?
Дженев опять привел несколько цифр.
— Сава, — обратился Бонев к Хранову, — как могло случиться, что ты до сих пор не знаешь о таком безобразии?
Хранов виновато пожал плечами.
— А ты? — Первый гневно посмотрел на Дженева. — Ты-то почему молчал?
— Я не молчал, — спокойно ответил Дженев. — Хранов знает все это. — Он не обратил внимания, что несколько секунд назад Хранов сделал вид, что ничего не знал.
— Что за чертовщина, Сава? — резко спросил Бонев. — То ты знаешь, то не знаешь. Чему я должен верить?
Сава Хранов, бросив свирепый взгляд на Дженева, начал неуверенно объяснять:
— У них с Христо идет какой-то нескончаемый спор по некоторым, как бы это выразиться… проблемам.
— Вот как? — Бонев вскочил с кресла. — И по каким же таким проблемам у них идет спор, если и это не секрет?
— Как тебе сказать… — тянул Хранов. — По части теории мудрят.
Бонев недоумевал все больше.
— Мать честная! С каких это пор брак стал теоретической проблемой?
— Так у них получается. — Хранов защищался как мог.
Бонев прошелся раз-другой по кабинету, затем сказал, чтоб они подготовились к продолжению разговора — по приезде Караджова соберутся вчетвером, — и, сухо простившись, отпустил обоих.
В коридоре Дженев с Храновым остановились друг против друга. Возмущенный до глубины души, секретарь по промышленности слова не мог выговорить и ждал от Дженева объяснений. Но Дженев смотрел на него таким открытым взглядом, что он не выдержал.
— Ну, Стоил, как прикажешь это понимать? Сталкиваешь нас лбами? — Дженев все так же невозмутимо смотрел ему в глаза. — Позоришь меня перед начальством? — кипел Хранов. — Или место мое тебе приглянулось? Милости прошу, садись, руководи. Но зачем уж так-то?!
По коридору прошли две женщины — одна из них работала в комитете, и Хранов потащил Дженева к своему кабинету.
— У тебя что, уши заложило? — уже в дверях закричал он. — Не слыхал, что я ответил Первому про брак? Провалиться вам с этим вашим браком!
— Ты же знал о нем. Чего глухарем прикидываешься?
— Это я-то прикидываюсь глухарем? — Хранов вытаращил глаза.
— Ты, конечно. И поскольку тебе не хотелось портить отношений ни с Христо, ни со мною и вообще иметь неприятности, ты попытался замазать эту историю. Разве не так? — Дженев отошел к окну, на свое любимое место. — Ты, Сава, затыкаешь уши, когда речь заходит и о более важных проблемах. Чего смотришь?
— А я-то… — Хранов лихорадочно искал слова. — Мне все не верилось, все хотелось его понять, и вот, извольте радоваться: аж во куда уселся! — Хранов похлопал себя по голому темени. — Во куда!
— Может, только твой внучек способен на такие шалости, — бросил ему Стоил, собираясь уходить.
— Что ты сказал? — в замешательстве переспросил Хранов.
— Слушай, Сава, — рассердился Дженев, стоя уже у двери. — Ты, похоже, и вправду не понимаешь, о чем идет речь. Если у тебя пороху не хватает, что тут поделаешь… Но если ты хитришь, если впредь собираешься хитрить, то советую отказаться от этого, пока не поздно. Я больше не желаю быть козлом отпущения.
И хлопнул дверью.
20
Вернувшись из окружкома, Дженев позвонил инженеру Белоземову, попросил заглянуть к нему после работы и спустился в столовую заводоуправления. Ему не особенно нравилось здесь, и он обычно брал просто бутерброд с чашкой кофе. Уютно он чувствовал себя только в цеховых столовых, где не было такого комфорта, где вместо живых цветов из вазочек торчали покрывшиеся пылью пластмассовые тюльпаны и гиацинты. Эти уродцы, помесь химии и дешевого вкуса, не имели запаха, зато чувствовали себя вольготно в любой сезон. Главное, что привлекало его в цеховых столовых, это то, что туда сходились люди от станков, кранов и автокаров и с аппетитом ели жирную чорбу и еще более жирную, сдобренную красным перцем яхнию.
Едва открыв дверь, Дженев заметил Миятева. Секретарь парткома обедал один в дальнем углу зала, и Стоил усмотрел в этом плохой признак: если это не чистая случайность, то, значит, его все избегают.
В последнее время они встречались редко — в основном на разных заседаниях, — и в этом тоже, как сейчас подумалось Дженеву, было мало хорошего: сам он несколько оторвался от партийных дел завода, да и дела эти, очевидно, не поражали масштабностью, раз их не было заметно. Дженев понимал, что одна из главных причин такого положения кроется в нежелании Караджова советоваться ни с парткомом, ни с активом. Это особенно стало бросаться в глаза после того, как он стал членом бюро окружкома. Еще раньше директор с явным неудовольствием согласился на избрание Миятева секретарем парткома. «Молод Миятев для такого дела, — твердил Караджов, — в машинах, может, и разбирается, а вот люди и наши проблемы для него загадка. И потом, почему обязательно надо сменять Панкова? Он ведь, как старый вол, не оступится и борозды не испортит».
Однако это было не совсем верно. Панков, старший экономист, последнее время не столько прокладывал новые борозды, сколько топтался на месте. Мнения низов и верхов совпали, и Караджову пришлось подчиниться. И не только потому, что не в его характере было выступать против общего мнения, но и потому, что он не придавал должного значения самой партийной организации. В доброе старое время Караджов не раз высмеивал Стоила за ею «комитетские комплексы», как он выражался. «Ты, брат, живешь представлениями подполья и первых лет после Девятого сентября, — говорил он. — А нынче климат совсем иной — создали власть, крепкую, на века. Да и научно-техническая основательно пришпорила нас. Какие еще собрания, какие заседания бюро не дают тебе спать? Сейчас все решается в узком кругу — профессионально, полупрофессионально, как угодно, но только в узком кругу. Руководить и демократию разводить — все равно что кошку с собакой мирить. Я тебе не раз говорил: не верю я ни в сознательность массы, ни в ее мораль».