В ту пору Караджов на многое еще смотрел критически, однако все свои надежды возлагал на всемогущую государственную машину. Теперь у него были основания торжествовать: он сам, в числе других, стоял у пульта этой машины, а в лице Миятева видел хорошо оплачиваемого, но бесполезного чиновника, который к тому же начал воображать о себе бог весть что.
— Товарищ Дженев! — позвал Миятев, видя, что Дженев топчется у стойки с готовыми блюдами, словно не помня, зачем сюда пришел.
Дженев очнулся, выбрал еду, мало подходящую для его язвы — мясной рулет и приторно-сладкую баклаву, — и сел возле Миятева.
Подбежала уборщица, принялась вытирать столик замызганной тряпкой. Дженев поморщился, но терпеливо дождался, пока она закончит, и кивнул в знак благодарности.
— Как это вы без первого? — спросил Миятев, который всегда испытывал неловкость в присутствии этого человека, — может, его смущала необычайная биография Дженева, а может, просто мрачное выражение его лица.
— А разве там оно было? — удивился Дженев.
Миятев усмехнулся, встал и принес ему суп с курицей. Дженев вдруг покраснел — он представил себе, как могут истолковать окружающие этот невинный жест. Но в столовой было немноголюдно, обед близился к концу, и посетители глядели только себе в тарелки.
— Вы здесь редко бываете, — нарушил молчание Миятев, чувствуя, что должен поддержать разговор. — Дома обедаете?
Вот кому полагалось бы обедать в цехах, подумал Дженев и сказал:
— Знаешь, Миятев, надо бы тебе время от времени обедать в цеховых столовых: будешь видеть, чем кормят людей, да и поговорить с ними не раз представится удобный случай.
Миятев побледнел. Чтобы переменить тему, Дженев начал расспрашивать его о делах. Разговор мало-помалу оживился, речь зашла о предстоящем заседании парткома, на котором должны были рассматриваться важные вопросы. Миятев рассказывал подробно и, довольный тем, что заместитель директора слушает его так внимательно, пригласил Дженева на заседание. Дженев пообещал прийти, но предупредил, что высказываться не будет.
— Наведывайся ко мне, — добавил он в заключение. — И я буду заглядывать в партком. В одной упряжке ходим, верно? И вообще — не теряйся! — И он приветливо улыбнулся.
В кабинете Дженев разложил расчеты и стал просматривать их, продолжая думать о Миятеве. Интересный он человек, этот Миятев: при всей его любезности, при кажущейся покладистости у него достаточно зоркий взгляд, да и голова срабатывает довольно точно. От него Дженев узнал кое-что новое о работниках управленческого аппарата, об уловках технической службы, о недовольстве дирекцией, а следовательно, им. В этих пересудах проступала исконная болгарская горячность и вспыльчивость, сводились личные счеты, обнаруживались корыстные интересы, но были в них и здравые суждения, трезвая оценка действительности. А в итоге получалась странная картина: люди выражали негодование по поводу своих собственных нарушений и упущений.
Миятев, как видно, тоже заметил это. «Квадратура круга, понимаете? — сказал он. — Неразрешимая задача. А может, и еще что-нибудь. В заводских порядках столько неразберихи…» Дженеву понравились жесткие нотки в тоне инженера. Значит, и Миятева занимают неполадки. А первое время, когда его избрали секретарем, он был такой ретивый: товарищ Дженев, мы мобилизуем коллектив, мы подхватим почин, развернем соревнование, улучшим наглядную агитацию, изыщем резервы…
«Много неразберихи, говоришь? — повторил Дженев. — В нормировании, от которого зависит качество, в организации труда, которая сказывается на производительности, — не так ли?» «Частенько слово расходится с делом, — добавил Миятев, — противоречий хоть отбавляй». «Все верно, товарищ Миятев, — сказал он на прощанье. — Так что пора уже брать быка за рога».
Дженев перевернул еще несколько страниц со своими записями, но мысль его снова и снова убегала к Миятеву. Бонев требует объяснить причины брака. А что, если вынести вопрос на обсуждение парткома и рассмотреть его в более широком плане — в плане повышения производительности труда, — а затем доложить первому секретарю общее мнение? Окажется ли на высоте Миятев, не растеряются ли члены парткома под ударами караджовских молний? Он перебрал в уме все партийное руководство, взвесил характер каждого и вернулся к Миятеву. Судя по сегодняшнему разговору, он прошел довольно долгий путь. Многолетние наблюдения Дженева показывали, что мерилом человека является его умение, сталкиваясь с подлинными противоречиями, не пасовать перед ними. Приспособленцы любят разглагольствовать о проблемах и действенных мерах, но, чуть только дойдет до конкретного дела, противоречия каким-то необъяснимым образом исчезают, а перечень действенных мер сводится к «усилиям администрации», «повышению личного авторитета», «организации доски соревнования» и тому подобному. Знаком ли Миятев с этим явлением? Похоже, знаком, да и среди членов парткома немало мыслящих людей — Крыстев, Попангелов, Батошева из финансового отдела, этот шутник Грынчаров и Кралев из отдела труда и зарплаты.
Вошли Белоземов и Константин. Белоземов был, как всегда, подтянут и свеж — он принадлежал к тому типу мужчин, перед которыми старость кажется бессильной: убежденный холостяк, он следил за здоровьем, строго соблюдал режим. Константин, наоборот, выглядел неважно — глаза у него были красные, словно он недоспал, движения вялые. Дженев невольно вспомнил о Диманке — давненько он ее не видел.
Встреча была недолгой. Договорились о том, что Белоземов и Константин в кратчайший срок оформят всю документацию.
— Пора заканчивать, — сказал Дженев. — В четверг прошу на последний просмотр, остальное я беру на себя. Вопросы есть?
Вопросов не оказалось, и он проводил их.
Пока он размышлял, как ему поступить — поработать еще немного или пройтись по парку и до конца продумать все, что связано с Миятевым и парткомом, позвонила Мария и ласковым голоском сообщила, что сегодня она задержится — у них будут отмечать день рождения какого-то артиста. Дженев пожелал ей приятно провести вечер, радуясь в душе тому, что сможет дома спокойно отдохнуть или продолжить разговор с Евлогией — последнее время ему хотелось чаще общаться с дочерью. Спрятав в сейф бумаги, Стоил вышел из кабинета. Вахтер почтительно проводил его до ворот.
В городе царило летнее возбуждение, пестрели женские наряды — в каком-то словно языческом буйстве женщины обнажали свою плоть для солнца и сторонних глаз, и в этом было что-то очень жизненное и упоительное. Дженев шагал в толпе, среди пестроты цветов и форм, и размышлял о том, какое все-таки странное это существо — женщина. Внешне рассеянная, занятая множеством мелочей, в глубине души поглощенная такими вечными вопросами, как любовь, нежность, красота, — она во всем остается дочерью природы. И слава богу.
21
Кто-то поравнялся с ним, кто-то — он чувствовал — шел совсем рядом. Он был уверен, что это случайный прохожий, но все же оглянулся.
Это была Диманка.
Они тепло пожали друг другу руки — охлаждение между семьями на них не сказалось. Диманка с тревогой вглядывалась в его исхудавшее лицо, а Стоил с удовольствием отметил, что на ней старомодный костюм. Они пошли вдоль бульвара. Диманка начала расспрашивать, как он да что, бросил ли курение, где они собираются проводить отпуск, будут ли ремонтировать квартиру и о множестве других житейских дел, а Стоил с удовольствием отвечал: ее расспросы странным образом успокаивали его. Потом он сам стал спрашивать, как ей работается, обогатился ли ее музей новыми экспонатами, ходит ли она на концерты. Как всегда, Диманка была немногословна, когда говорила о себе, сказала только, что для развлечений не остается времени, но ей очень хочется возобновить свои посещения филармонии — через неделю, к примеру, в городе должен выступить известный пианист, и она решила пойти послушать его.
— С годами, — добавила она, — удовольствий у человека становится меньше, но тем они и ценнее.
О Христо, естественно, вспоминать избегали. Дженев был признателен ей за такт, его усталую душу постепенно обволакивало умиротворение, которого он уже давно не испытывал. От Диманки словно исходил какой-то чистый свет, и ему хотелось побыть с ней подольше, оказать внимание, даже поухаживать. Он решился и спросил, какие у нее планы на вечер.
Диманка чувствовала, что от ее ответа, возможно, зависит что-то очень важное, и в то же время смущалась: почему вдруг все должно зависеть от ее ответа? Она сказала, что идет домой, и в свою очередь спросила, что он намерен делать. Они шли рядом, не глядя друг на друга. Вопрос несколько смутил Дженева, и он признался, что хотел бы часок-другой провести вместе с нею, например у него дома.
— Дома? — удивилась она. — Сейчас?
— А почему бы нет? — неуверенно сказал он, мигом осознав свою ошибку: Мария предупредила, что задержится, а если Евлогия придет поздно? И тотчас же добавил: — Если тебя это не устраивает, тогда пойдем в ресторан.
Диманка задержала на нем вопрошающий взгляд. Стоил ее понял.
— Ты, я вижу, колеблешься, — сказал он. — Честно говоря, я не вижу причин для этого. Так идем?
— Я не одета… — растерянно проговорила она, однако по ее голосу он понял, что она сдается.
Да, именно так воспринял ее слова Стоил — как смирение и податливость слабого перед сильным. Душа его переполнилась нежностью — ему стало вдруг ясно, что ради Диманки он способен на многое.
Они поехали в ресторан, затерявшийся в лесопарке за верхней частью города. Долго молча тряслись в автобусе, зачарованные только что пережитым, тревожимые предчувствиями: ужин в таком укромном месте — дело не совсем обычное, непременно поползут слухи, любители позлословить способны так все подать, что им, возможно, придется пожалеть об этом вечере…
Им приглянулся столик на двоих в дальнем углу зала, возле оркестра. Составленные пирамидой инструменты мирно спали в своих чехлах. Стоил подал Диманке меню, она пробежала его глазами и тут же вернула: пусть он сам выберет, вообще пусть все делает сам. Это не было кокетством, совершенно чуждым ее характеру, она просто чуть расслабилась, чтобы преодолеть неловкость.