Стоил долго всматривался в перечень блюд и напитков, но никак не мог сосредоточиться. Наконец выбрал закуску под водку.
— Сегодня мы должны как следует выпить, — заявил он.
Диманка испугалась: ей никогда не приходилось видеть, чтоб он испытывал такую тягу к спиртному.
— А язва? — предупредила она.
— Водка для язвенника — бальзам.
Они сразу опьянели, ведь были голодны. Стоил пил большими глотками, она — маленькими, он то и дело напоминал ей, чтоб она закусывала, сам почти не прикасался к еде, а вот доливать свою рюмку не забывал. В ресторане пока было пусто, и они привлекали к себе внимание обслуживающего персонала. Особенно усердствовали женщины — выглядывали из кухни одна за другой.
— Не смущайся ты. И вообще уделяй как можно меньше внимания тому, кто его не заслуживает. — Стоил мрачно усмехнулся и добавил безо всякой связи: — Истину следует доверять лишь тому, кто ее достоин. Правильно я цитирую?
Диманка пожала плечами.
— А как определить, кто достоин?
— Это каждый делает самостоятельно.
— Я, например, часто ошибаюсь, — призналась она.
— К сожалению, я тоже. — Он посмотрел ей в глаза. — Порой мне начинает казаться, что у нас с тобой сходные характеры. Ты не считаешь?
Диманка потупилась.
— Моего характера лучше не касаться, не могу же я равняться с тобой.
Стоил нервно закурил.
— Вот это ты зря говоришь, ей-богу!
— Правда, иногда ты будто нарочно занимаешься самобичеванием, — сказала она вдруг.
Стоил склонился к ней и скороговоркой выпалил:
— Слушай, Дима, мы с тобой друзья, верно? Так неужели ты считаешь, что я способен заблуждаться относительно самого себя? Неужели думаешь, что я не знаю, кто я? — Он взмахнул рукой. — Сухой педант и несостоявшийся кандидат наук. — Ему вдруг захотелось поделиться с Диманкой идеей об использовании своих расчетов для уже давно заброшенной диссертации.
— Ты себя недооцениваешь, — как будто издалека отозвалась Диманка. Она увидела, как его лицо, и без того бесцветное, вдруг покрылось бледностью.
— Где-то я дал маху в этой жизни, — процедил сквозь зубы Дженев. В его памяти всплыли гимназистка Мария, крошечная Ева, невзгоды той поры, ассистентство, мечты о будущем. И он добавил: — Надо хоть на склоне лет как-то исправить ошибку — впрочем, от этого уже мало радости.
Она попыталась разгадать смысл сказанного: перед ней возникли Мария, Христо, вспомнились пути-дороги и мужа, и Стоила… В чем же она состоит, его ошибка? И что можно теперь исправить? Ничего уже не исправишь. Мы должны принимать вещи такими, каковы они есть. Каждый из нас должен найти точку опоры в самом себе и уверенно идти своим путем. Неужто тебе, мужчине, это менее ясно, чем мне?
— Не знаю, что ты имеешь в виду, — сказала она вслух.
Стоил налил себе и прикоснулся своей рюмкой к ее.
— Подыскать себе другую работу. Будь здорова!
Они долго молчали, наконец она спросила:
— Куда же ты подашься?
— Все равно куда. Меня устроит любая работа.
— Но кто же тебе позволит?
— А кто меня удержит? — грустно улыбнулся Стоил.
Ему хотелось, чтобы она спросила о диссертации, о проводимых им исследованиях, но Диманке это не приходило в голову. Она и сама занималась научной работой, но у нее было слишком смутное представление о той материи, которую изучал Стоил. Кроме того, она ценила в мужчине прежде всего нравственный облик, характер и поведение; в достоинствах ума она видела скорее дополнение к его образу, но не первейшую сущность. Было тут и нечто более глубокое: когда-то, еще в юности, Диманка стала проводить, быть может, весьма наивно, некую разделительную грань между умом и духом. И больше всего ценила в человеке дух, состоявший, по ее мнению, из чего-то крайне чувствительного и легко ранимого, но и очень устойчивого, в самом высоком смысле. Она полагала, что духом наделены лишь натуры особенные, возвышенные и одинокие. С давних пор Диманка считала Стоила таким человеком, и, будь она до конца откровенной, ей пришлось бы признаться, что именно он гасил в ней страстную мечту о первобытной силе и суровой красоте мужчины. Ту самую мечту, которая в свое время привела ее к Христо.
Теперь она видела перед собой иного Стоила — усталого, надломленного, видела, что дух его поколеблен. И она убеждала себя, что даже самые сильные натуры переживают минуты слабости.
— Ты что-то задумалась, — заметил он. — Далеко не очарована мной, верно?
Диманка пожала своими хрупкими плечами. Нить ее размышлений продолжала разматываться. Даже по его словам ясно, что перевес, вероятно, на стороне Христо. И это, к сожалению, естественно. Почему естественно? Христо менее умудрен опытом, чем Стоил, но он принадлежит к тому распространенному типу людей, чья энергия мигом превращается в грубую пробивную силу. Не признавая никаких сдерживающих начал, эта сила побеждает.
Иной раз, едучи с Христо ночью в автомобиле, она наблюдала, как он вел себя, когда навстречу мчались машины, ослепляя его мощными лучами дальнего света. Нимало не смущаясь, он с грубой бранью сам включал дальний свет. Сколько раз в подобных ситуациях они были на волоске от смерти! Диманка вся сжималась и замирала от страха и горечи, а Христо, злорадный, торжествующий, упорно ехал с дальним светом. Варварство ему идет, оно у него в крови. Таким он становится и после того, как выпьет лишнее. Ему ничего не стоит бросить оскорбление людям, которых он, казалось бы, уважает, выкрикнуть ничем не оправданную угрозу. И тогда, словно высвеченный молниями своего гнева, встает совсем другой Караджов — опасный, мстительный, готовый на самые безумные поступки. Хорошо, что бес в конце концов усмиряется в нем и страшные угрозы выветриваются у него из головы, однако тот факт, что они зарождаются, говорит сам за себя.
Но странная вещь, тот же самый Караджов способен простить грубость, обиду, несправедливость и даже подлость по отношению к нему, с благородной небрежностью или неподдельным снисхождением пройти мимо обидчика. Однако она никогда не могла предугадать, как он поступит в каждом отдельном случае, обескураженная двойственностью, какую таил в себе его нрав.
А вот сейчас, глядя на Стоила, она невольно думала о том, что он удивительно ясен и прямодушен и что с ним, вероятно, жилось бы и работалось легко и радостно. Однако эта его прозрачность, думала она, позволяет увидеть и четко очерченные пороги, переступить которые нелегко. Стоил и сговорчив — и неуступчив. Присущее ему упорство покоится на внутренней убежденности, тогда как у Христо нередко случалось наоборот. Именно дженевское упорство так бесило Караджова — он хотел, чтоб перед ним рушились все и всяческие преграды, рассыпались в пух и прах доводы и соображения, которые он не разделяет или не желает разделять…
Стоил и Диманка настолько углубились в себя, что забыли заказать ужин и не заметили, когда пришли оркестранты — молодые ребята, среди которых выделялся смуглый коренастый цыган. Они тихонько наигрывали популярные мелодии — для затравки и чтобы доставить удовольствие посетителям старшего возраста, отличающимся традиционными вкусами. А позже гости рискуют оглохнуть от модной эстрады.
Оркестр умолк на минуту, настроился и заиграл народную песню. В зале сразу стало просто и уютно. Да, именно так пел болгарин на протяжении веков: о родном крае, о своих близких, о самом себе. Диманка и Стоил не были почитателями народной песни, но слушали с чувством облегчения и даже благодарности. Ребята играли умело, увлеченно. Однако над всеми царил солист-цыган, чья душа свободно трепетала в бесконечных переливах мелодии и в неге хроматических переходов — в них словно оживала и таяла заветная мечта. Музыкант виртуозно менял инструменты, и по залу разливалось северное хоро: то страстное томление кларнета, то птичья беззаботность окарины, то басовитая рассудительность тромбона.
Стоил слушал, любуясь Диманкой, ее скромной позой, растроганный созвучием между нею и музыкой, вдруг родившимся в каком-то доселе неведомом уголке его души. Настоящее в жизни привлекает своей простотой — вот хотя бы эта музыка, струящаяся, как неиссякаемый родник, и милая скромная Диманка, вопреки всему чистая и нетронутая. И он с болью осознал, как сузилась и загрубела его душа, засушенная цифрами, схемами, коэффициентами. Этот цыган оказался настоящим волшебником — он сумел настежь распахнуть заколоченные окна, и в них хлынул свежий ветер музыки, которой было полно наше детство и к которой мы теперь стали так же равнодушны, как и к ближнему своему.
Стоил наполнил бокал и выпил одним духом.
— Не слишком много ты пьешь? — спросила она, глядя, как он раскачивается на стуле.
— Не бойся! — успокоил он ее слегка заплетающимся языком. — Просто у меня жажда ал-коголя…
— Алкоголь по-арабски значит возвышенный, совершенный. Но ты…
— Презираю совершенство! — отрубил Дженев.
— Как так? Ты же борешься за оптимальные пропорции?
Стоил снова принялся качаться.
— На заводе и в государственных делах — да, но в жизни — нет!.. Ты удивлена?
— А разве это не та же жизнь?
— Нет, и сейчас я тебе объясню почему… Это, как бы тут выразиться, огромные аптеки, что ли, где следует все измерять с точностью до микрона и миллиграмма, верно? — Диманка не уловила его мысль. — В государстве, к примеру, все должно быть определено весьма строго: от уровня налогов до температуры власти, а во всем остальном… так ведь? При таких условиях у нас будет совершенное государство и несовершенная, но живая жизнь… Минуточку, сейчас я закончу свою мысль. Если ты полагаешь, что я склонен о-обожествлять заводы, тогда ты меня плохо знаешь. Что они, в сущности, собой представляют? Предприятия, удовлетворяющие наши неотложные и не такие уж неотложные нужды. Честное слово, если бы з-зависело от меня, я бы ввел кое-какие ограничения, разумные ограничения. — На лице Диманки появилась улыбка. — Нечего усмехаться, как Мона Лиза, тебе это не ид-дет, — заметил подвыпивший Дженев и этим окончательно рассмешил ее. — Мона Лиза нехороший ч-человек, это я говорю тебе по секрету… Но я отвлекся, а мне хотелось сказать, что первым делом я занялся бы миграцией, новым великим переселением болгар. Неясно говорю? З-затем я бы занялся транспортом и наряду с этим… Впрочем, получается как-то н-несвязно…