ву или время еще терпит? Если ему сказать, он может притащиться на заседание, но тогда и Миятева не обойдешь. А у Бонева завтра должно сложиться впечатление, что члены парткома сами разобрались в обстановке, сами пришли к выводу, что у Миятева больше нет морального права руководить парткомом.
Караджов нахмурился: что-то тут не так. Если Миятев явится, председательствовать должен он. Если не придет — есть Тонев. Конечно, было бы идеально, если бы секретарь парткома сам устроил себе харакири, но уверенности в этом нет. Тонев рассказал, что Дженев и ему подобные основательно обработали этого человека. Караджов положил трубку. Обойдемся и без Миятева, а вот если и Крыстева не позвать, это уже будет слишком, его обязательно надо пригласить.
Набрав номер Хранова, Караджов после обычных приветствий попросил отложить завтрашнюю встречу. Хранов наотрез отказался: Первый собирается уезжать, нельзя. Караджов настаивал, вслушиваясь в интонации Хранова: знает он о заводском заседании или не знает? Хранов говорил невнятно, видно, что-то дожевывал. Этот старый суслик никак не набьет брюхо, выходил из себя Караджов.
— Ладно, ладно, бай Хранов, — сказал он в заключение. — Нельзя — значит, нельзя. Во сколько завтра, в восемь? Хорошо, точка! — И бросил трубку.
С кого же начать? С Крыстевым не следует встречаться, пусть им займется Тонев. С Миятева? Караджов почесал в затылке. С этим надо держать ухо востро — лучше потолковать с ним после операции, с глазу на глаз. Караджов вздохнул. Что бы придумать? Пускай, например, Тонев созовет мини-совещание — может, сообща удастся придумать, каким способом отстранить Миятева от участия в пересмотре вопроса. Но если после этого возникнут осложнения, получится, что они пустились в другую крайность.
И Караджов снова вызвал к себе Тонева.
— Слушай, — тихо сказал он ему, — дело может дойти до строгача, и не только — Миятеву запросто могут дать под зад, если мы окажемся на высоте. — И посмотрел на него испытующе. Тонев тут же сообразил, что́ он имеет в виду. — Если ты возьмешь дело в свои руки, проявишь, как говорится, инициативу, твердость и принципиальность… надеюсь, ты меня понял? — Тонев важно кивнул. — Момент очень выгодный, все в нашу пользу. Как было бы здорово, если бы с завтрашнего дня мы с тобой стали заправлять заводом… Только имей в виду: меня в данном случае нет, ясно?
И Караджов изложил ему идею мини-совещания. Сразу после него они созовут партком.
Помолчав, Тонев сказал:
— Он все же секретарь…
Что верно, то верно. Караджов забарабанил пальцами по столу. Что же еще предпринять? Не считаясь с возможным сопротивлением Миятева, добиться отмены решения в его присутствии? Или выждать какое-то время? Он спросил у Тонева, сколько наберется достаточно надежных людей на случай нового голосования.
— Арифметика здесь непростая: попробуй с ходу определить, кто чем дышит? Последнее время Миятев обедал в столовой вместе с Дженевым. Что ему стоит потащить за собой и других?
Караджов пыхтел.
— Предупреждал я кое-кого, да что толку!.. Значит, вместе обедают?
Тонев кивнул.
— Научно-техническую мафийку сколачивают, да?.. Слушай, побудь-ка у себя в комнате, я должен кое-что проверить.
Тонев вышел.
Караджов постоял в раздумье над телефоном, набрал номер Батошевой. Немного прибрав у себя на столе, передвинув кресла, он застегнул пиджак и направился к двери. Встретил он ее подчеркнуто любезно и, пропустив, предложил ей кресло, а сам сел напротив.
— Венеточка, — начал Караджов. — Я уже все знаю и нахожусь в полном недоумении: как могло случиться, что вы пошли на поводу?
Батошева одернула платье и неторопливо закурила, выпустив мощную струю дыма.
— Может, я неправ? — все так же мягко продолжал Караджов.
Батошева открыто посмотрела ему в лицо.
— Ты выспрашиваешь или допрашиваешь?
— Извини, если у тебя сложилось такое впечатление, я расстроен.
— Ты встревожен, — уточнила она.
Как только они увиделись, обоим вспомнился их короткий роман после ее первого развода, мучительная ночь у нее дома… В конце концов она устала и сдалась, испытывая отвращение к самой себе. И надо же было такому случиться — ему, не иначе, передалось ее состояние, и в последний момент он позорно отступил. С той поры при виде его она испытывала смешанное чувство уважения и растерянности, а он — неловкость, обычно ему несвойственную.
— Бы все с ума посходили, — тихо сказал Караджов.
Батошева продолжала глядеть ему в лицо. Не побрился он как следует, а может, и впрямь состарился? И снова нахлынули подробности той давней ночи.
— Это ты, Христо, сошел с ума, — с чувством сказала она и встала. — На меня ты не рассчитывай. И вообще…
Караджов проводил ее взглядом. В ее походке была она вся — независимая, открытая и, может быть, добрая. У него вдруг заныла душа: вот женщина, подумал он, сердцем которой я хотел бы владеть безраздельно.
Батошева ушла, и тут же неслышно вошел Тонев.
— Крыстев с Миятевым сидят в парткоме, заперлись, — сообщил он.
В глазах Караджова мелькнула злоба.
— Ну и что?
— Да ничего, — ответил Тонев. — Страсти-мордасти из-за каких-то пустяковых процентов!
Караджов покачал головой.
— Дело не в процентах. Тонев. Они народ норовят привлечь к себе, общественное мнение создают, разве ты не видишь?
— Вижу.
— А групповщины ты в этом не усматриваешь?
— Есть что-то.
— Слушай, давай будем умнее: не станем отменять решение, пускай сами отменят его — после того как дадут объяснение где следует. Иди занимайся своим делом, будто ничего не произошло. Понял?
Тонев вышел, и Караджов осторожно повернул ключ в замке. Значит, готовятся. Завтра их победа обернется для меня поражением перед заводским коллективом: смотрите, мол, кто вам хочет добра, а кто — зла… И Крыстева сманил — этот рак может ему пригодиться, того и гляди обнаружит какой-нибудь тайный ход или предложит зачитать письменное указание центра, которого в действительности не существует. И тогда — твоим булыжником да по твоей же голове. До чего можно дойти, вздохнул он. Защищая святыню от еретиков, и сам рискуешь впасть в ересь.
Он начал звонить и до тех пор не оставил телефон, пока не связался с генеральным директором. Начальство заседало, но все же уделило ему две-три минуты и вопреки ожиданиям уклонилось от посылки письма.
— Разве ты не сам вызвался? — хитро поддел его генеральный директор. — Какие еще бумажки? Шли обоснование, а мы тут рассмотрим его — инициатива снизу, не так ли?
Караджов с трудом сдержался, сказав при этом, что без соответствующих санкций он не вправе вносить изменения в государственный план.
— Почему в государственный план? — не понял генеральный директор.
Ну и хитрец! — злился в душе Караджов. Даже в самом пустяковом деле не проведешь.
— Не так все просто, — сказал он, — сам понимаешь, мне нужна ваша авторитетная поддержка.
— Поддержка — тебе? — засмеялся генеральный. — Вот те на, перед кем же поддерживать?
— Представь себе — перед заводским парткомом, перед округом, завтра я встречаюсь с Первым.
— Ну, милый мой, — отозвался после короткой паузы генеральный, — поспешишь — людей насмешишь. А что, разве есть возражения?
Хитрец! — снова подумал Караджов и сказал, что ленивых мозгов вокруг сколько хочешь.
— Давай договоримся так, Караджов, — сказал генеральный, — идея твоя ценная, это раз. Ты обосновываешь ее по всем правилам искусства — это два. И получившийся новый вариант, согласованный с округом, присылаешь нам — три. Как говорится, без субъективизма и волюнтаризма, понял? — Караджов молчал. — Алло, ты меня слышишь? — повысил голос генеральный директор. — Я еще раз повторяю, очень ценная идея. Обкатывай ее и присылай. Думаю, за такую работу даже орден полагается. Ну, бывай!
Караджов продолжал держать трубку, словно не веря тому, что беседа окончилась. Волюнтаризм, орден… Ну и тип, не генеральный директор, а дипломат. Надо было позвонить сразу заместителю министра. Нет, все равно круг замкнулся бы на этом перестраховщике. Генеральный директор называется — не может хоть раз нажать на кнопку… А вдруг Дженев предупредил его? Но что он мог предложить руководству — свои пораженческие теории? Ведь сейчас везде только и говорят, что о производительности: повысить производительность, поднять производительность — хоть до потолка, до неба!.. Обоснования ему подавай. Неужто я сам не сообразил бы!
Караджов метался по кабинету, как в клетке, почти физически ощущая потребность вылить свою злобу. Было бы ружье — ох, и отвел бы душу, стрелял бы, стрелял, пока бы не рухнул ничком последний выжига, пока не заползали бы на брюхе безучастные наблюдатели и не подняли руки вверх всякие моралисты вроде Дженева. И тогда, отбросив ружье и облачившись в тогу, он крикнул бы: «Встать, суд идет!» И стал бы судить: каждому определил бы его место и принудил делать только то, на что он способен, вот тогда был бы толк!
Караджова разбирала досада. В голове был полный сумбур, перед глазами маячили люди, в ушах звучали чьи-то слова, из этого хаоса временами проступало лицо Дженева и нелепое желание взять вдруг да и отказаться от своих намерений. Желание это было неосознанным, оно шло от сердца, из давно необитаемых его глубин… А что, если и впрямь поставить точку и подать Дженеву руку?
Что-то неладное со мной творится, признался он себе, растирая левую сторону груди. Подать Дженеву руку и перейти на его редут? А как же обещание замминистра? Он моментально отрезвел: завтра зам генерального, а послезавтра генеральный — надо быть круглым идиотом, чтоб от этого отказываться!
Караджов пошел домой пешком, хотелось немного размяться, развеяться. Но очень скоро он почувствовал усталость: отвык ходить, да и проголодался. Странная вещь — ведь он основательно пообедал. Это было знакомо ему еще со студенческих лет: во время сессии его одолевал нестерпимый голод, и тайком от товарищей он по нескольку раз ходил обедать. А к вечеру впадал в такую апатию, что даже пропускал свидания с девушками.